и из  тины  осклизлые  камни,  и  торчали  из  тины
красные столбики-вехи, и сползала в типу ветхая пристань  и  ветхий  домишко
без крыши, и не было вокруг нас ничего кроме тины и мертвого безлюдья.
     Мы снова отчалили и, как могли, поплыли дальше. Теперь это  было  много
труднее, но Герберт и Стартоп не  сдавались  и  гребли,  гребли,  гребли  до
самого заката. К этому времени река подняла нас повыше, и стало видно далеко
вокруг. Вон  красное  солнце  на  горизонте  опускается  в  лиловую,  быстро
чернеющую мглу; вот пустынное,  плоское  болото;  а  там,  вдали,  холмы,  и
кажется, что ничего живого не осталось на  земле,  разве  что  мелькнет  над
водой одинокая чайка.
     Между тем быстро темнело, луна должна была взойти еще не  скоро,  и  мы
собрали совет;  длился  он  недолго  -  всем  было  ясно,  что  нам  следует
заночевать в первой же глухой харчевне,  какая  попадется  на  пути.  И  вот
друзья мои опять взялись  за  весла,  а  я  стал  высматривать  какое-нибудь
строение. Так, лишь изредка перекидываясь словами, мы  проплыли  четыре-пять
долгих миль. Было очень холодно, и встречный угольщик,  в  камбузе  которого
ярко пылал огонь, показался нам уютным, как родной дом.  Теперь  уже  совсем
стемнело, только река светилась, когда весла, погружаясь в  воду,  тревожили
редкие отражения звезд.
     В этот смутный час у всех  нас,  видно,  было  ощущение,  что  за  нами
гонятся. Временами волны прилива с тяжелым плеском  ударялись  о  берег,  и,
заслышав этот звук, кто-нибудь из нас непременно вздрагивал и смотрел в  том
направлении. Кое-где течением вымыло в берегу узкие бухточки,  и  все  мы  с
опаской  к  ним  приближались  тревожно  в  них  заглядывали.  По   временам
кто-нибудь тихо спрашивал: "Что это плеснуло?" Или другой говорил: "Вон там,
кажется, лодка!" После чего воцарялась мертвая тишина, и  я  с  раздражением
думал, как громко весла трутся об уключины.
     Наконец мы завидели огонек и крышу, а вскоре после  этого  причалили  к
маленькой пристани, сложенной из таких же  камней,  какие  валялись  повсюду
вокруг. Я один сошел  на  берег  и  выяснил,  что  огонек  светится  в  окне
харчевни. Дом отнюдь не блистал чистотой и, по всей вероятности, был  хорошо
знаком контрабандистам; но в кухне жарко топился очаг, и можно было заказать
яичницу с салом, не говоря уже о всяких напитках. Имелись также две  комнаты
для постояльцев, "какие ни  на  есть",  по  словам  хозяина.  Во  всем  доме
оказался только хозяин, его жена да седое существо мужского пола - работник,
такой осклизлый и грязный,  словно  и  его  покрывало  приливом  до  верхней
отметки.
     С этим помощником я снова спустился к лодке, мы забрали из  нее  весла,
руль и багор, а лодку вытащили на берег. Мы  плотно  поужинали  у  кухонного
очага и пошли взглянуть на свои комнаты: Герберт и Стартоп заняли одну, мы с
Провисом  другую.  Воздух  был  изгнан  из  них  так  основательно,   словно
присутствие его грозило смертью, а под кроватями валялось  такое  количество
грязного белья и каких-то картонок,  что  я  подивился  -  откуда  у  хозяев
столько добра. Но, несмотря на это, мы решили, что  превосходно  устроились,
потому что более уединенного места и сыскать было нельзя.
     Когда мы опять расположились у огонька, работник - он сидел  поодаль  в
углу, вытянув ноги в огромных разбухших башмаках, о которых  успел  сообщить
нам, пока мы ели яичницу с салом, что дня три назад  снял  их  с  утонувшего
матроса, когда труп прибило к берегу, - работник спросил меня, повстречалась
ли нам четырехвесельная шлюпка. На мой отрицательный ответ  он  сказал,  что
она, значит, пошла вниз, хотя отсюда повернула вверх, с приливом.
     - Видно, они почему-нибудь передумали, - добавил работник.
     - Вы как сказали, четырехвесельная? - переспросил я.
     - Правильно, - сказал он. - Четыре гребца и два пассажира.
     - Они сходили на берег?
     - А как же, пива брали, бутыль у них с собой была на два галлона. Я  бы
им в это пиво с моим удовольствием яда подсыпал либо какого зелья подлил.
     - Почему?
     - Уж я-то знаю почему, - голос работника  хлюпал,  точно  в  горло  ему
намыло тины.
     - Он думает, - сказал хозяин, хилый, медлительный  человек  с  белесыми
глазами, видимо привыкший полагаться на своего работника, -  он  думает  про
них такое, чего и нет.
     - Уж я-то знаю, что я думаю, - заметил работник.
     - Ты думаешь, это таможенные, - сказал хозяин.
     - Ага, - сказал работник.
     - Ну, и ошибаешься.
     - Кто, я?
     После этого красноречивого ответа, в котором звучала безграничная  вера
в  собственную  непогрешимость,  работник  снял  один  из  своих   разбухших
башмаков, заглянул в него, вытряхнул  на  пол  несколько  камешков  и  надел
снова. Он проделал это с видом человека, который может все  себе  позволить,
потому что всегда прав.
     - А куда же они, по-твоему, девали свои пуговицы? - возразил хозяин уже
менее убежденно.
     - Пуговицы куда  девали?  -  окрысился  работник.  -  В  воду  бросили.
Проглотили. Посеяли, авось, мол, салат вырастет. Вот куда девали.
     - А ты не задирайся, - жалобно попрекнул его хозяин.
     - Уж таможенный найдет, куда деть свои  пуговицы,  -  сказал  работник,
презрительно подчеркивая ненавистное слово, - ежели ему  несподручно,  чтобы
их  люди  видели.  С  какой  бы  радости  четырехвесельной  шлюпке  с  двумя
пассажирами шнырять то вверх по течению, то вниз, то не поймешь как, -  нет,
тут наверняка таможенными пахнет.
     С этими словами он гордо удалился из кухни;  а  хозяин  счел  за  благо
оставить неприятную тему.
     От этого их разговора всем нам стало не по себе, а мне - в особенности.
Ветер уныло бормотал за окном, вода  плескалась  о  берег,  и  у  меня  было
ощущение,  что  мы  заперты  в  клетке,  окруженной  врагами.  Эта  зловещая
четырехвесельная шлюпка, неизвестно зачем шныряющая так близко  от  нас,  не
шла у меня из ума. Уговорив Провиса лечь спать, я вызвал на улицу обоих моих
товарищей (Стартоп к этому времени уже был посвящен  в  нашу  тайну),  и  мы
опять стали держать совет. Нужно было обсудить, оставаться ли здесь  до  тех
пор, пока не пора будет выезжать к пароходу, - то есть примерно  до  полудня
следующего дня, - или же отчалить рано утром. Нам казалось, что лучше  будет
пока остаться на месте, а  за  час  до  того,  как  мог  появиться  пароход,
выгрести в фарватер и тихонько плыть вперед по течению. Порешив на этом,  мы
возвратились в дом и пошли спать.
     Я лег,  почти  не  раздеваясь,  и  несколько  часов  спокойно  проспал.
Проснувшись, я услышал, что ветер усилился и  вывеска  харчевни  ("Корабль")
скрипит и стукается о свой столб. Встревоженный, я встал тихонько, чтобы  не
разбудить крепко спавшего  Провиса,  и  подошел  к  окну.  Оно  выходило  на
пристань, куда мы вытащили  свою  лодку,  и,  когда  глаза  мои  привыкли  к
тусклому свету затянутой облаками луны, я увидел, что  в  лодку  заглядывают
какие-то два человека. Они прошли под окном и не стали спускаться к причалу,
где, как я заметил, никого не было, а зашагали по болотам по  направлению  к
устью реки.
     Первой  моей  мыслью  было  разбудить  Герберта  и  показать   ему   их
удаляющиеся фигуры. Однако, еще не войдя в его комнату, которая примыкала  к
моей, но смотрела в противоположную сторону, я передумал, вспомнив, что  ему
и Стартопу пришлось сегодня тяжелее, чем мне, и жаль нарушать его отдых.  Из
своего окна я еще раз поглядел на двух  человек,  шагающих  по  болоту;  они
вскоре скрылись из глаз, и, сильно озябнув, я улегся, чтобы  все  хорошенько
обдумать, и тут же уснул.
     Встали мы рано. Пока мы, дожидаясь  завтрака,  вчетвером  прохаживались
перед домом, я решил рассказать о том,  что  видел  ночью.  И  снова  Провис
взволновался меньше других. Скорей всего, сказал он спокойно, это  и  правда
таможенные, а к нам опи не имеют никакого касательства. Я  старался  убедить
себя, что так оно и есть, тем более что это было вполне возможно. И все же я
подал мысль, - не пройти ли нам с ним пешком до  мыса,  который  был  отсюда
виден, с тем чтобы лодка забрала нас там часов в двенадцать. Все решили, что
такая предосторожность не помешает, и вскоре после завтрака,  не  сказавшись
никому в харчевне, мы с ним пустились в путь.
     Дорогой он курил свою трубку да изредка останавливался, чтобы потрепать
меня по плечу. Можно было подумать, что не ему, а мне грозит опасность и  он
меня успокаивает. Говорили мы очень мало. Подойдя к  назначенному  месту,  я
попросил его обождать за кучей камней, пока я  осмотрю  окрестность,  потому
что ночью те двое шли в этом же направлении. Он послушался, и я пошел дальше
один. Ни у самого мыса, ни поблизости от него никаких лодок не было, не было
и признаков того, чтобы кто-нибудь здесь садился в лодку.  Впрочем,  с  ночи
река сильно поднялась, и следы ног, если они здесь и были,  могли  оказаться
под водой.
     Когда Провис выглянул из-за своего укрытия и увидел,  что  я  машу  ему
шляпой, он подошел ко мне, и  мы  стали  поджидать  остальных,  то  лежа  на
берегу, закутавшись в плащи, то прохаживаясь, чтобы согреться. Но вот  из-за
мыса показалась наша лодка; мы уселись и выгребли в фарватер. Время уже было
без десяти час, и мы стали высматривать, не покажется ли дым парохода.
     Однако лишь в половине второго мы завидели вдали столб дыма,  а  вскоре
за ним и второй. Пароходы шли  полным  ходом,  и  мы,  приготовив  наши  два
дорожных мешка, стали прощаться с  Гербертом  и  Стартопом.  Только  что  мы
пожали друг другу руки, причем ни Герберт, ни я не могли удержаться от слез,
как из бухточки немного впереди нас стрелою вылетела четырехвесельная шлюпка
и тоже стала править на середину реки.
     До сих пор мы видели только дым, так как самый  пароход  был  скрыт  за
поворотом берега; но вот и он показался - идет прямо на нас.  Я  скомандовал
Герберту и Стартопу держать наперерез течению, чтобы нас лучше было видно  с
парохода, а Провису крикнул - пусть завернется в свой плащ и сидит тихо.  Он
бодро отозвался: "Будь покоен, мой  мальчик",  -  и  замер  неподвижно,  как
статуя, Тем временем шлюпка, повинуясь умелым гребцам, пересекла  нам  путь,
дала нам с нею поравняться  и  пошла  рядом.  Оставив  между  бортами  ровно
столько места, сколько  требовалось,  чтобы  работать  веслами,  они  так  и
держались рядом - вслед за нами переставали грести,  вслед  за  нами  делали
два-три взмаха. Один из двух пассажиров правил  рулем  и  так  же,  как  его
гребцы, внимательно нас разглядывал; второй,  закутанный  не  хуже  Провиса,
взглянул на нас, а потом весь съежился  и  что-то  шепнул  рулевому.  Больше
никто не произнес ни слова.
     Через  несколько  минут  Стартоп,  сидевший  напротив  меня,  разобрал,
который пароход идет первым, и  вполголоса  сказал  мне:  -  Гамбургский.  -
Пароход приближался очень быстро, лопасти его колес все  громче  шлепали  по
воде. Мне уже казалось, что тень его настигает нашу лодку,  когда  с  шлюпки
нас окликнули. Я отозвался.
     - Среди вас имеется самовольно вернувшийся ссыльный, - сказал  человек,
сидевший на руле. - Вон он, тот, что закутан в плащ. Зовут его Абель Мэгвич,
иначе - Провис. Я арестую этого человека и предлагаю ему сдаться,  а  вам  -
оказать помощь полиции.
     В ту же минуту, словно бы ничего и не  скомандовав  своим  гребцам,  он
подвел шлюпку вплотную к нашей лодке: не успели мы оглянуться, как они одним
сильным взмахом рванули вперед, убрали весла и крепко вцепились в наш  борт.
Это вызвало страшное смятение на пароходе, я услышал, как нам что-то кричат,
услышал команду остановить машину,  услышал,  как  колеса  остановились,  но
чувствовал, что пароход продолжает неудержимо на нас надвигаться.  В  ту  же
минуту я увидел, что рулевой шлюпки положил руку на  плечо  арестованному  и
что обе лодки стало поворачивать по течению, а вверху матросы  со  всех  ног
сбегаются на бак. В ту же минуту арестованный вскочил и, протянув руку через
плечо полицейского, сдернул плащ с  головы  человека,  который,  съежившись,
сидел в шлюпке. В ту же минуту я узнал его лицо - лицо второго каторжника из
времен моего детства. И в ту же  минуту  это  помертвевшее  от  ужаса  лицо,
которого  я  никогда  не  забуду,  отпрянуло  назад,  с  парохода   раздался
многоголосый  крик,  потом  громкий  всплеск  где-то  рядом  со  мной,  и  я
почувствовал, что лодка из-под меня уходит.
     Всего какое-нибудь мгновение я словно отбивался  от  тысячи  мельничных
колес и тысячи вспышек света; это мгновение прошло, меня втащили  в  шлюпку.
Тут был и Герберт и Стартоп; но наша лодка исчезла, и  оба  каторжника  тоже
исчезли.
     В сумятице оглушительных криков и  свиста  выходящего  пара,  поворотов
парохода и бешеных скачков шлюпки я сначала не мог отличить небо от  воды  и
один берег от другого; но матросы ловко выправили шлюпку, и отведя ее вперед
с помощью нескольких быстрых, сильных ударов, склонились над веслами и стали
пристально вглядываться в воду за кормой. Вскоре мы заметили в воде какой-то
черный предмет, который несло на нас течением. Никто не произнес  ни  слова,
но рулевой поднял руку, и гребцы стали потихоньку табанить, чтобы шлюпку  не
относило. Темный предмет приблизился, и я увидел, что это плывет Мэгвич,  но
плывет неловко, с трудом. Его втащили на борт и немедленно заковали в ручные
и ножные кандалы.
     Шлюпку опять выправили, и молчаливое наблюдение за водой возобновилось.
Но  уже  близко  был  роттердамский  пароход,  который,  видимо  ничего   не
подозревая, шел полным ходом. Его окликали, пытались остановить, но  поздно:
через минуту оба парохода уже удалялись от нас,  а  шлюпка  подпрыгивала  на
поднятых ими волнах. Наблюдение продолжалось еще долго после того,  как  все
стихло и пароходы скрылись из виду;  но  все  знали,  что  теперь  это  дело
безнадежное.
     В конце концов мы  отступились  и  поплыли  вдоль  берега  к  харчевне,
которую  мы  так  недавно  покинули  и  где  были  встречены  с   превеликим
удивлением. Здесь я мог кое-чем облегчить страдания Мэгвича - теперь уже  не
Провиса! - у которого была сильно ушиблена грудь и рассечена голова.
     Он рассказал мне, что, по-видимому,  очутился  под  килем  парохода  и,
подымаясь, задел о него головой. А грудью  он,  очевидно,  ударился  о  борт
шлюпки, да так сильно, что дыхание причиняло ему страшную боль. Он  добавил,
что не берется сказать, что готов был сделать с Компесоном, но в ту  минуту,
как он сдернул с него плащ, негодяй вскочил с места, откинулся назад, и  они
вместе свалились за борт; а оттого, что  он,  Мэгвич,  падая,  толкнул  нашу
лодку и от попыток его поимщика удержать его, лодка перевернулась. И еще  он
рассказал мне, шепотом, что они пошли ко дну, вцепившись друг в  друга,  что
под водой произошла жестокая схватка, а потом он рванулся, вырвался и уплыл.
     У меня не было причин сомневаться в том, что  его  рассказ  -  истинная
правда. Полицейский офицер, правивший шлюпкой, почти в тех же словах описал,
как они свалились в воду.
     Когда я попросил у  этого  офицера  разрешения  снять  с  арестованного
мокрую одежду и взамен купить для него, что найдется у хозяев  харчевни,  он
охотно согласился, оговорив только, что обязан взять на сохранение все,  что
Мэгвич имел при себе; таким образом  к  нему  перешел  и  бумажник,  некогда
отданный в мое распоряжение. Он также разрешил мне - но  только  мне,  а  не
моим друзьям - сопровождать арестованного в Лондон.
     Работнику из "Корабля" было указано, где именно погибший упал в воду, и
он взялся поискать труп в тех местах, куда его скорее всего могло выбросить.
Мне показалось, что его интерес к  этим  поискам  сильно  возрос,  когда  он
узнал, что на утонувшем были чулки. Вероятно, чтобы одеть его  с  головы  до
ног, требовалось  не  менее  десятка  утопленников:  этим,  должно  быть,  и
объясняется, почему все предметы его одежды находились на различных ступенях
разрушения.
     Мы пробыли в харчевне до  трех  часов  дня,  а  когда  начался  прилив,
Мэгвича  снесли  к  пристани  и  положили  в  шлюпку.  Герберту  и  Стартопу
предстояло добираться до Лондона сухим путем. Печально было наше прощание, я
садясь в лодку рядом с Мэгвичем, я  почувствовал,  что,  пока  он  жив,  тут
теперь и будет мое место.
     Ибо от моего отвращения к нему не осталось  и  следа,  и  в  загнанном,
израненном, закованном арестанте, державшем мою руку в своей, я видел только
человека, который вознамерился стать моим благодетелем и  в  течение  долгих
лет хранил ко мне добрые, благодарные, великодушные чувства. Я видел  в  нем
только человека, который обошелся со мной куда лучше, чем я обошелся с Джо.
     Ему делалось все труднее дышать, и часто он не мог удержаться от стона.
Я  старался  поддерживать  его  голову  здоровой  рукой,  а  сам  с   ужасом
чувствовал, что не могу сожалеть о его  тяжелых  увечьях,  поскольку  скорая
смерть была бы для него избавлением. Я не сомневался,  что  еще  живы  люди,
способные и готовые  опознать  его,  и  не  надеялся,  что  к  нему  проявят
снисхождение. Ведь в свое  время,  на  суде,  его  постарались  выставить  в
наихудшем свете, а после того он бежал из  тюрьмы  и  опять  предстал  перед
судом, вернулся из ссылки, зная, что это грозит ему смертью, и по сути  дела
убил человека, стараниями которого был арестован.
     Пока мы плыли к заходящему солнцу, которое вчера садилось позади нас, и
река наших надежд словно катила спои волны вспять, я сказал  ему,  как  меня
гнетет мысль, что он возвратился на родину из-за меня.
     - Милый мальчик, - отвечал он, - что бы  ни  случилось,  я  доволен.  Я
повидал своего мальчика, а джентльменом он может быть и без меня.
     Нет. Я и об этом успел подумать, пока сидел с ним рядом. Нет. Не говоря
уже о моих собственных желаниях, теперь  я  понимал  намеки  Уэммика.  Я  не
сомневался, что раз он будет осужден, все его имущество отойдет в казну.
     - Послушай, мой мальчик, - сказал он. -  Теперь  люди  пусть  лучше  не
знают, что джентльмен  со  мной  знакомство  водит.  Ты  навещай  меня  этак
случайно, как будто просто зашел  за  компанию  с  Уэммиком.  И  когда  меня
приведут к присяге, - уж это будет в последний раз! - сядь  так,  чтобы  мне
тебя видно было. А больше мне ничего не нужно.
     - Я никуда от вас не уйду, - сказал я. -  буду  с  вами  всегда,  когда
только разрешат. Видит бог, я останусь вам верен, как вы были верны мне!
     Я почувствовал, как рука его задрожала: он отвернулся лицом к  дощатому
борту лодки, и снова из горла его послышался знакомый  булькающий  звук,  но
словно смягченный, так же как и сам он смягчился. И  хорошо,  что  благодаря
его словам я вовремя сообразил то, до  чего  иначе  мог  додуматься  слишком
поздно: конечно же, от него нужно таить, что его расчеты - сделать  из  меня
богатого человека - пошли прахом.


        ^TГЛАВА LV^U

     На следующий день его доставили в полицейский суд, и дело было бы сразу
назначено к слушанию, если бы для  установления  его  личности  не  пришлось
послать за старым надзирателем,  служившим  в  плавучей  тюрьме,  откуда  он
когда-то сбежал. Никто в его личности не сомневался, но  Компесона,  который
должен был ее засвидетельствовать, мертвого носило где-то  по  волнам,  а  в
Лондоне в то время не случилось никого из тюремных служащих, кто бы мог дать
нужные показания. Я еще накануне, сразу по возвращении, побывал  на  дому  у
мистера Джеггерса, чтобы заручиться его помощью, и мистер Джеггерс обещал не
показывать против арестованного. Ничего больше и  нельзя  было  сделать:  он
сказал мне, что, когда свидетель явится, дело будет решено в пять  минут,  и
никакие силы на земле не помогут решить его в нашу пользу.
     Я сообщил мистеру Джеггерсу свой план - скрыть от  Мэгвича  потерю  его
состояния. Мистер Джеггерс сердито попенял мне за то,  что  я  "дал  деньгам
ус