намекнул  и  на  ту  опасность,
одна мысль о которой гнетет мне душу. Неужели же я не заслужил  его  доверия
даже теперь, когда столько открыл ему? Я сказал, что ни в чем его не виню  и
ни в чем не подозреваю, а только прошу подтверждения того, что  я  узнал.  А
если он спросит, зачем мне это нужно, я отвечу, - как ни  мало  значения  он
придает таким жалким мечтам, - что я любил Эстеллу долго и преданно  и  хотя
потерял ее и обречен  влачить  жизнь  в  одиночестве,  однако  все,  что  ее
касается, до сих пор для меня дорого и свято. И видя,  что  мистер  Джеггерс
стоит неподвижно и молчит, как будто и не слышал моего призыва, я  обратился
к Уэммику и сказал:
     - Уэммик, я знаю, что у вас доброе сердце. Я видел  ваш  уютный  дом  и
вашего старика отца, видел, в каких веселых, невинных  утехах  вы  проводите
свой досуг. Умоляю вас, замолвите за меня слово перед  мистером  Джеггерсом,
убедите его, что после  всего,  что  было,  он  должен  поговорить  со  мной
по-человечески!
     Я никогда не видел, чтобы два  человека  смотрели  друг  на  друга  так
странно, как мистер Джеггерс и Уэммик после этой моей тирады. Сперва у  меня
мелькнуло опасение, что Уэммик немедленно получит расчет; но оно рассеялось,
когда я увидел, что мистер  Джеггерс  вот-вот  улыбнется,  а  Уэммик  глядит
смелее.
     - Что такое? - сказал мистер Джеггерс. - Это у  вас-то  старик  отец  и
невинные утехи?
     - Ну так что ж, - возразил Уэммик, - вы ведь их не видите, так  не  все
ли равно?
     - Пип, - сказал мистер Джеггерс, кладя мне руку  на  плечо  и  улыбаясь
самой настоящей улыбкой, - кажется, этот человек - самый  хитрый  притворщик
во всем Лондоне.
     - Ничего подобного, - возразил Уэммик, смелея все больше и больше. -  А
себя вы забыли?
     Опять они переглянулись так же странно, словно подозревая друг друга  в
каком-то обмане.
     - Это у вас-то уютный дом? - сказал мистер Джеггерс.
     - Раз он не мешает службе, -  возразил  Уэммик,  -  почему  бы  и  нет.
Сдается мне, сэр, что, возможно, вы и сами подумываете, как бы устроить себе
уютный дом к тому времени, когда вы устанете от всех ваших дел.
     Мистер Джеггерс задумчиво покивал головой и даже... даже вздохнул.
     - Пип, - сказал он, - о "жалких мечтах" мы, пожалуй, не будем говорить;
об этих материях вы знаете больше моего - они  у  вас  свежее  в  памяти.  А
теперь касательно того,  другого  дела.  Я  изложу  вам  некий  воображаемый
случай. Только помните, я ничего не утверждаю.
     Он помолчал, дав мне время заверить его, что  я  полностью  отдаю  себе
отчет в том, что он особо оговорил, что ничего не утверждает.
     - Ну так вот, Пип, - сказал мистер Джеггерс.  -  Вообразите  следующее:
вообразите, что женщина, в таких обстоятельствах, какие вы  описали,  скрыла
своего ребенка, но была вынуждена признаться в этом своему  адвокату,  когда
тот ей объяснил, что для правильного ведения защиты  ему  необходимо  знать,
жив ребенок или нет. Вообразите, что в это же время  богатая  и  взбалмошная
леди  поручила  ему  найти  ребенка,  которого  она  могла  бы  усыновить  и
воспитать.
     - Понимаю, сэр.
     - Вообразите, что этот адвокат вращался в мире,  где  царит  зло,  и  о
детях знал главным образом то, что их родится на свет  великое  множество  и
все они обречены на гибель. Вообразите, что  он  нередко  видел,  как  детей
самым серьезным образом судили в уголовном суде, где их приходилось брать на
руки, чтобы показать присяжным; вообразите, что ему  было  известно  сколько
угодно случаев, когда их  бросали  в  тюрьму,  секли,  ссылали  на  каторгу,
изгоняли из общества, - всячески готовили  из  них  висельников,  а  дав  им
вырасти - вешали. Вообразите, что чуть ли не на всех детей, какие попадались
ему на глаза в его практике,  он  имел  полное  основание  смотреть  как  на
мальков, имеющих превратиться в рыбу, которая в конце концов попадет  ему  в
сети, - что  их  будут  обвинять,  защищать,  бросать  на  произвол  судьбы,
отнимать у родителей, подвергать всяческому унижению и надругательству.
     - Понимаю, сэр.
     - Вообразите,  Пип,  что  среди  этого  множества  детей  нашлась  одна
маленькая, миловидная девочка,  которую  можно  было  спасти;  которую  отец
считал погибшей, а справки наводить боялся; чью мать ее  защитник  держал  к
повиновении такими доводами: "Я знаю, что вы сделали и как сделали. Вы пошли
туда-то и напали на того-то,  и  так-то  оборонялись;  а  потом  отправились
туда-то и поступили так-то и так-то, чтобы отвести  от  себя  подозрения.  Я
проследил  каждый  ваш  шаг  и  теперь  рассказываю  вам,  как   что   было.
Расстаньтесь с дочерью, но я вам обещаю, что, если  понадобится  представить
ее в суд, чтобы вас оправдали, она будет  представлена.  Отдайте  ее  в  мои
руки, и я сделаю все возможное, чтобы вас выручить. Если вы будете  спасены,
будет спасен и ваш ребенок; если вы погибнете, по крайней мере ребенок будет
спасен". Вообразите, что женщина пошла на это и что суд ее оправдал.
     - Я вас понял как нельзя лучше.
     - И что все это лишь предположительно?
     - Да, что все это лишь предположительно.
     И Уэммик повторил:
     - Лишь предположительно.
     - Вообразите, Пип, что под влиянием всего пережитого,  а  также  страха
смерти, эта женщина слегка помешалась в уме и что, когда ее  освободили,  ей
было страшно вернуться к людям,  и  она  пришла  к  своему  адвокату  искать
убежища. Вообразите, что он взял ее к себе  и  всякий  раз,  как  ее  дикий,
необузданный нрав готов был прорваться наружу, усмирял ее, снова  напоминая,
что она всецело в его власти. Понятен вам этот воображаемый случай?
     - Вполне.
     - Вообразите, что девочка выросла и вышла замуж по  расчету.  Что  мать
жива по сей день. Что отец жив по сей день. Что мать и отец, ничего  друг  о
друге не зная, живут на расстоянии стольких-то миль или, если хотите,  ярдов
один от другого. Что тайна по-прежнему остается тайной, если не считать, что
вы до нее добрались. Вот этот последний пункт особенно постарайтесь  уяснить
себе.
     - Хорошо.
     - Уэммика я тоже попрошу особенно уяснить себе этот пункт.
     И Уэммик сказал:
     - Хорошо.
     - Ради кого стоило бы открывать эту тайну? Ради отца? Думается мне, что
встреча с матерью его ребенка не облегчила бы его  положения.  Ради  матери?
Думается мне, что если ее обвиняли не зря, то ей лучше остаться там, где она
есть. Ради дочери? Думается мне, плохая бы  это  была  услуга  -  разгласить
тайну ее происхождения для сведения ее супруга и  обречь  ее  на  позор,  от
которого она была избавлена двадцать  лет  и  которого  легко  могла  бы  не
изведать до самой смерти. Но вообразите вдобавок к этому,  Пип,  что  вы  ее
любили, что о ней были "жалкие мечты", какие, кстати говоря, не  вам  одному
туманили голову, - и я скажу, - а вы, подумав, согласитесь со  мною,  -  что
чем это сделать, лучше бы вы отрубили себе  вашу  забинтованную  левую  руку
забинтованной правой, а потом передали топор Уэммику, чтобы он отрубил вам и
правую.
     Я посмотрел на Уэммика - лицо его  было  серьезно.  Очень  серьезно  он
приложил указательный палец к губам. То же сделал и я. То же сделал и мистер
Джеггерс. А потом последний сказал уже обычным своим тоном:
     - Ну-с, Уэммик, так на чем же мы  остановились,  перед  тем  как  вошел
мистер Пип?
     Когда они принялись за работу, я заметил, что  они  еще  несколько  раз
посмотрели друг на друга все так же странно, с тою лишь разницей, что теперь
каждый из них словно боялся, а может быть, и знал, что показал себя  другому
с недостойной, чисто человеческой стороны.  Именно  поэтому,  вероятно,  они
теперь ничего не спускали друг другу, - мистер Джеггерс держал себя в высшей
степени властно, а Уэммик упрямился и спорил всякий раз, как у них возникало
хоть малейшее недоразумение. Я еще  никогда  не  видел,  чтобы  они  так  не
ладили: обычно все шло у них чрезвычайно мирно.
     Но, словно на выручку им, в кабинете как нельзя более  кстати  появился
Майк, тот клиент в меховой шапке и  со  склонностью  вытирать  нос  рукавом,
которого я застал здесь в самый первый  раз,  что  пришел  в  контору.  Этот
субъект, у которого, как видно, кто-нибудь из родственников, если не он сам,
вечно попадал в беду (что на здешнем языке  означало  -  в  Ньюгет),  пришел
сообщить, что его старшая дочь арестована по подозрению в краже из магазина.
Когда он излагал это печальное происшествие Уэммику, в то время  как  мистер
Джеггерс величественно стоял у камина, не снисходя до участия в  их  беседе,
на глазах у Майка ненароком блеснула слеза.
     - Это еще что такое? - вопросил Уэммик грозно и негодующе.  -  Вы  что,
хныкать сюда пришли?
     - Я нечаянно, мистер Уэммик!
     - Нет, нарочно, - отрезал Уэммик. - Как вы  смеете?  Разве  можно  сюда
приходить, если вы не в состоянии слова сказать, не  брызгая,  как  скверное
перо? Постыдились бы!
     - Бывает ведь, мистер Уэммик, что и не совладаешь со своими  чувствами,
- взмолился Майк.
     - С чем?! - свирепо переспросил Уэммик. - А ну, повторите!
     - Вот что, почтеннейший, - вмешался мистер Джеггерс, делая шаг вперед и
указывая на дверь. - Уходите-ка  отсюда  вон.  Никаких  чувств  я  здесь  не
потерплю. Уходите вон.
     - Так вам и надо, - сказал Уэммик. - Уходите вон.
     И злосчастный Майк покорно ретировался, а  мистер  Джеггерс  и  Уэммик,
снова найдя общий язык, принялись за свои занятия  так  энергично  и  бодро,
словно только что с аппетитом позавтракали.


        ^TГЛАВА LII^U

     От мистера Джеггерса я пошел со своим чеком к  брату  мисс  Скиффинс  -
бухгалтеру; брат мисс Скиффинс - бухгалтер - тут  же  отправился  в  контору
Кларрикера  и  привел  Кларрикера  ко  мне;  и   я   с   чувством   великого
удовлетворения закончил наше с ним дело. Только это я и  совершил  хорошего,
только это и довел до конца, с тех пор как впервые  узнал  о  своих  больших
надеждах.
     Кларрикер воспользовался этим случаем, чтобы рассказать мне, что  фирма
его идет в гору, что теперь  ему  удастся  открыть  небольшое  отделение  на
Востоке, очень нужное ему для расширения операций,  и  что  во  главе  этого
отделения он поставит Герберта, поскольку тот стал теперь  его  компаньоном.
Из этого я понял, что мне вскоре пришлось бы расстаться с моим другом даже в
том случае, если бы сам я не уезжал из Англии. И тут-то я почувствовал,  что
мой последний якорь вот-вот оторвется и я понесусь  неведомо  куда  по  воле
волн и ветра.
     Но зато как отрадно бывало, когда Герберт, приходя  вечерами  домой,  с
восторгом сообщал мне свои новости, не подозревая, что они мне  известны,  и
принимался расписывать, как он увезет Клару Барли в страну  Тысячи  и  одной
ночи и как я тоже к ним приеду (очевидно, на верблюде) и мы вместе  поплывем
по Нилу  и  увидим  всяческие  чудеса.  Не  очень  обольщаясь  насчет  моего
собственного участия в этой радужной картине, я все же  видел,  что  Герберт
уверенно выходит на дорогу и что, если только старый Билл Барли не  охладеет
к рому с перцем, судьба его дочери будет скоро устроена.
     Между тем  наступил  март  месяц.  Моя  левая  рука  заживала,  но  так
медленно, что я все еще не мог натянуть на нее рукав. Правой рукой,  хоть  и
порядком обезображенной, я уже с грехом пополам владел.
     Однажды в понедельник, когда мы с Гербертом сели завтракать, я  получил
по почте следующее письмо от Уэммика:
     "Уолворт. Немедленно по прочтении сжечь. В начале недели, или,  скажем,
в среду, можно, если желаете, попытаться сделать то,  о  чем  вам  известно.
Теперь сжигайте".
     Я показал письмо Герберту, и мы предали его огню (предварительно выучив
наизусть), а потом стали обсуждать, что же нам делать. Ибо теперь уже нельзя
было молчать о том, что грести я не в состоянии.
     - Я думал, думал, - сказал  Герберт,  -  и,  кажется,  надумал  кое-что
получше, чем брать лодочника с Темзы. Давай  возьмем  Стартопа.  Он  славный
малый, прекрасно гребет, и нас любит, и надежный, и честный.
     Я и сам не раз о нем думал.
     - Но ведь ему нужно будет что-то объяснить, Герберт?
     - Очень немного. Пусть до последней  минуты  считает,  что  это  просто
шуточная затея, которую надо держать в секрете; а там скажем ему,  что  есть
важные причины, почему Провиса нужно посадить на пароход. Ты ведь тоже с ним
поедешь?
     - Да, конечно.
     - Куда?
     Я и над этим вопросом размышлял мучительно и долго и пришел  к  выводу,
что мне, в сущности, все равно, в какой порт ни попасть - в  Гамбург  ли,  в
Роттердам или Антверпен. - лишь бы увезти его из Англии. Можно было сесть на
любой иностранный пароход, какой согласится нас взять. Я считал,  что  нужно
отплыть на лодке как можно дальше, - уж,  конечно,  дальше  Грейвзенда,  где
особенно приходилось бояться расспросов и осмотра, в случае если бы возникли
какие-нибудь подозрения.  Поскольку  иностранные  суда  обычно  выходили  из
Лондона с началом отлива, нам надо было  спуститься  по  реке  с  предыдущим
отливом  и  в  каком-нибудь  тихом  местечке  выждать,  когда  можно   будет
перехватить пароход. Время это можно было рассчитать  довольно  точно,  если
заранее навести необходимые справки.
     Со всем этим Герберт согласился, и тотчас после завтрака мы отправились
на разведку. Мы выяснили, что больше всего нам,  видимо,  подойдет  пароход,
уходящий в Гамбург, и на  нем-то,  главным  образом,  и  сосредоточили  свое
внимание. Однако мы заметили себе и другие корабли, уходившие в это время из
Лондона, и как следует запомнили размер и общий вид каждого  из  них.  После
этого мы на несколько часов расстались, - я пошел выправлять нужные  бумаги,
а Герберт - поговорить со Стартопом.  В  час  мы  уже  опять  встретились  и
доложили друг другу о своих успехах. До сих пор все шло гладко: бумаги  были
у меня в кармане,  Герберт  застал  Стартопа  дома,  и  тот  изъявил  полную
готовность нам помочь.
     Было решено, что они двое будут грести, я сяду за руль,  а  Провиса  мы
повезем пассажиром; спешить нам не придется, - времени вполне  достанет.  Мы
уговорились, что нынче вечером Герберт  отправится  из  Сити  к  Мельничному
пруду, не заходя домой обедать; что завтра, во вторник, он  совсем  туда  не
пойдет; Провису он накажет, чтобы в среду тот спустился на берег к лестнице,
что находится у самого его дома, едва он завидит нас из окна, но не  раньше;
все предварительные разговоры будут закончены сегодня же вечером, после чего
мы уже не увидимся с ним, пока не подъедем за ним на лодке.
     Когда  мы  с  Гербертом   в   точности   условились   обо   всех   этих
предосторожностях, я пошел домой.
     Отперев дверь своим ключом, я увидел в ящике письмо, адресованное  мне,
- очень грязное на вид письмо, хотя и не безграмотное. Его принесли прямо на
квартиру (конечно, уже после того как я вышел из дому), и вот что в нем было
написано:

     "Если вы не боитесь сегодня или завтра вечером в девять часов прийти на
болота, в дом у шлюза,  близ  печи,  где  жгут  известь,  то  приходите,  не
пожалеете. Если хотите кое-что узнать касательно  вашего  дяди  Провиса,  то
приходите непременно, не теряя времени, и никому ни слова.  Приходите  один.
Это письмо имейте при себе".

     У меня было слишком довольно забот и  до  получения  этого  диковинного
письма. Теперь же я совсем растерялся. Что хуже всего -  решать  нужно  было
немедля, иначе я рисковал опоздать на дневной дилижанс, который мог  вовремя
доставить меня в наш город. О том, чтобы ехать завтра, не могло быть и речи,
- до нашего бегства осталось бы слишком мало времени. А с другой  стороны  -
как знать, может, обещанные сведения как раз и имеют отношение к задуманному
бегству?
     Будь у меня и вдоволь времени на размышления, я, вероятно, все равно бы
поехал. Но размышлять было некогда - до отхода  дилижанса  оставалось  всего
полчаса, - и я решил ехать. Если бы не упоминание о моем "дяде  Провисе",  я
бы, несомненно, остался. Именно это упоминание, да еще после письма  Уэммика
и всех утренних приготовлений, и решило дело.
     В лихорадочной  спешке  трудно  полностью  охватить  содержание  любого
письма, и мне пришлось еще два раза  перечитать  эту  таинственную  записку,
прежде чем мой мозг как-то  машинально  отметил,  что  я  не  должен  о  ней
рассказывать. Так же машинально повинуясь этому запрету, я схватил  карандаш
и написал Герберту, что, поскольку я уезжаю, и, возможно, на долгое время, я
решил еще раз побывать у мисс Хэвишем - справиться о ее здоровье и сейчас же
вернуться. После этого  я  только-только  успел  накинуть  шинель,  запереть
квартиру и добраться проулками и дворами до почтовой станции. Если бы я взял
карету и ехал улицами, я бы опоздал; я и так поймал дилижанс уже в  воротах.
Придя в себя, я увидел, что сижу один, по колено уйдя  ногами  в  солому,  и
тряский дилижанс уносит меня из города.
     Я сказал "придя в себя", потому что действительно был не в себе  с  той
минуты, как получил это письмо, - уж очень оно меня ошеломило после утренней
спешки. А спешил и волновался я утром ужасно, потому что как ни долго я ждал
вести от Уэммика, в конце концов  его  сигнал  все  же  поразил  меня  своей
неожиданностью. Теперь же я стал недоумевать - как я очутился в этой карете,
и сомневаться, достаточно ли у меня для  этого  причин,  и  прикидывать,  не
лучше ли сойти и вернуться домой, и твердить себе, что  никогда  не  следует
обращать  внимания  на  анонимные  письма,  -  словом,  вкусил  полную  меру
мучительных колебаний и противоречивых решений, вероятно  знакомых  всякому,
кто когда-либо совершал необдуманные поступки. И все же упоминание о Провисе
перевесило все остальные доводы. Я рассудил, - как, сам  того  не  сознавая,
рассуждал и раньше, - что в случае, если бы я не поехал и из-за этого с  ним
случилось бы что-нибудь недоброе, я бы вовек себе этого не простил!
     Темнота настигла нас еще в дороге, и никогда поездка  не  казалась  мне
такой томительно-долгой, как в этот раз, когда в окно кареты ничего не  было
видно, а на империале я не мог ехать, потому что был еще нездоров. Не  желая
показываться в "Синем Кабане", я зашел  в  харчевню  поскромнее  на  окраине
города и заказал себе обед. Пока его готовили, я сходил в Сатис-Хаус  узнать
о здоровье мисс  Хэвишем;  состояние  ее  было  по-прежнему  серьезно,  хотя
кое-какое улучшение и отмечалось.
     Моя харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я  в
маленькой  восьмиугольной  столовой,  похожей  на  купель.  Я  еще  не   мог
управляться с ножом, и хозяин, старик с блестящей  лысиной  во  всю  голову,
взялся нарезать мне мясо. Слово за слово, мы разговорились,  и  он  был  так
любезен, что рассказал мне мою  же  историю,  -  разумеется,  в  той  широко
распространенной версии, по которой выходило, что моим  первым  благодетелем
был Памблчук и что ему я обязан своим счастьем.
     - Вы знаете этого молодого человека? - спросил я.
     - Я-то? - переспросил хозяин. - Да я его помню с тех пор,  как  он  под
стол пешком ходил.
     - А теперь он наведывается в эти края?
     - Как же, наведывается иногда  к  своим  знатным  друзьям,  а  на  того
человека, который его в люди вывел, и смотреть не хочет.
     - Кто же этот человек?
     - Да тот, про которого  я  вам  толкую,  -  ответил  хозяин.  -  Мистер
Памблчук.
     - А больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?
     - Проявил бы, кабы было к кому, - проворчал хозяин. -  Да  не  к  кому.
Кроме Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?
     - Это Памблчук так говорит?
     - Говорит! - возмутился хозяин. - Тут и говорить нечего.
     - Но он-то говорит это?
     - Послушать, как он про это рассказывает,  сэр,  -  отвечал  хозяин,  -
просто сердце переворачивается.
     Я подумал: "А ты, Джо, милый Джо,  ты  никогда  об  этом  не  говоришь.
Добрый, терпеливый Джо, т