зать, как оно  отливает  на  свет,  -  очень  приятный  товар!  Особенно
рекомендую его вам, сэр, это самый что ни на есть высший  сорт.  Впрочем,  я
покажу вам и другие образцы. Эй ты, подай мне номер четыре! (Эти слова  были
обращены к мальчишке и сопровождались устрашающе грозным взглядом, поскольку
существовала опасность, что сей зловредный юнец мазнет меня сукном по голове
или позволит себе еще какую-нибудь вольность.)
     Мистер Трэбб не сводил строгого взора с мальчишки, пока тот не  положил
на прилавок номер четыре и не отошел  на  безопасное  расстояние.  Тогда  он
велел ему подать номер пять и номер восемь. -  И  смотри  у  меня,  негодяй,
никаких фокусов, - прикрикнул  мистер  Трэбб,  -  не  то  будешь  жалеть  до
последнего вздоха!
     Затем    мистер    Трэбб    склонился    над    номером    четыре     и
смиренно-доверительным  тоном  отрекомендовал  его  мне  как  легкий  летний
материал, который весьма в ходу у дворянства и аристократии и в  который  он
почтет для себя за великую честь одеть своего знатного земляка (если  только
позволительно ему считать себя моим земляком). А  затем  снова  обратился  к
мальчишке:
     - Подашь ты  мне  когда-нибудь  номер  пять  и  номер  восемь,  шалопай
несчастный, или прикажешь вышвырнуть тебя из лавки и идти за ними самому?
     С помощью мистера Трэбба я выбрал сукно на  костюм  и  снова  прошел  в
заднюю комнату - снять мерку. Ибо хотя у  мистера  Трэбба  уже  имелась  моя
мерка и до сих пор она вполне его удовлетворяла, однако, как он  с  поклоном
заявил, "при существующих обстоятельствах она не годится, сэр, совершенно не
годится". Итак, мистер Трэбб обмерил и  размежевал  меня  в  своей  комнате,
словно я был земельным участком, а он - опытным  землемером,  и  приложил  к
этому делу столько стараний, что я почувствовал -  никакая  плата  не  может
вознаградить его за такие труды. Когда же наконец он с этим  покончил  и  мы
договорились, что он пришлет мой костюм мистеру Памблчуку в четверг вечером,
мистер Трэбб сказал, уже взявшись за ручку двери:
     -  Я  знаю,  сэр,  лондонские  джентльмены,  как  правило,  не  шьют  у
провинциальных  портных;  но  если  бы  вам,  живя  в  столице,   вздумалось
когда-нибудь удостоить меня чести, я был бы  весьма  польщен.  До  свиданья,
сэр, чрезвычайно вам признателен... Дверь!
     Последнее слово было брошено мальчишке, который понятия  не  имел,  что
оно означает. Но я видел, как он был ошеломлен, когда  его  хозяин,  льстиво
потирая руки, сам проводил меня  до  порога,  и  я  могу  считать,  что  мое
знакомство с сокрушительной силой денег началось в  ту  минуту,  когда  они,
фигурально выражаясь, положили на обе лопатки мальчишку Трэбба.
     После этого  памятного  события  я  побывал  у  шляпника,  сапожника  и
торговца бельем, чувствуя, что сильно смахиваю на собаку матушки Хаббард  *,
которую общими силами наряжали столько  мастеров.  Побывал  я  и  в  конторе
дилижансов и заказал себе место на семь часов утра в субботу.  Необязательно
было повсюду рассказывать, что я получил порядочное состояние; однако всякий
раз, как я упоминал об этом, мой собеседник отвлекался от  созерцания  того,
что происходило за окном на улице, и сосредоточивал  все  свое  внимание  на
мне. Покончив с необходимыми заказами, я направился  к  лавке  Памблчука  и,
подходя к ней, увидел, что этот джентльмен  собственной  персоной  стоит  на
пороге.
     Он поджидал меня с большим нетерпением. Еще утром он заезжал  на  своей
тележке к нам в кузницу и ему рассказали великую новость. Он приготовил  для
меня  угощение  в  гостиной,  где  происходило  памятное   чтение   "Джорджа
Барнуэла", и, пропуская в дверь  мою  священную  особу,  тоже  велел  своему
приказчику "не путаться под ногами".
     - Друг мой, - сказал мистер- Памблчук, пожимая мне руки, когда  остался
наедине со мной и с угощением. - Поздравляю вас по случаю  такой  редкостной
удачи. Вы ее заслужили, заслужили!
     Это было сказано к месту и показалось мне весьма дельным замечанием.
     - Мысль о том, - сказал мистер Памблчук,  предварительно  выразив  свои
чувства  ко  мне  восхищенным  пыхтением,  -   что   я   некоторым   образом
способствовал этому, составляет для меня высшую награду.
     Я напомнил мистеру Памблчуку, что этого  предмета  нельзя  касаться  ни
словом, ни намеком.
     - Друг мой, - сказал мистер Памблчук, - если вы разрешите называть  вас
так...
     Я промямлил: "Разумеется", и мистер Памблчук снова  взял  меня  за  обе
руки и сообщил своему жилету  колыхательное  движение,  которое  говорило  о
чувствах, хотя и совершалось намного ниже сердца.
     - Друг мой, положитесь на меня, в ваше отсутствие я  не  пожалею  своих
слабых сил, чтобы обо всем этом не забыл Джозеф.  Джозеф!  -  сказал  мистер
Памблчук, как бы моля и сострадая. - Джозеф!!  Джозеф!!!  -  после  чего  он
покачал головой и постукал  себя  по  лбу,  тем  выражая  свое  отношение  к
главному недостатку Джозефа.
     - Но что же это я, друг мой, - сказал мистер  Памблчук.  -  Вы,  должно
быть, проголодались, вы падаете  от  усталости.  Садитесь,  прошу  вас.  Вот
курятина - это из "Кабана", вот язык, тоже из "Кабана",  вот  еще  кое-какие
лакомые штучки  из  "Кабана",  которыми  вы,  надеюсь,  не  побрезгуете.  Но
неужели, - сказал мистер Памблчук, едва  успев  сесть  и  снова  вставая,  -
неужели я вижу перед собой того, с кем я делил игры и забавы его счастливого
детства? Дозвольте же... дозвольте мне...
     Это  "дозвольте"  означало,  что  ему  хочется  пожать  мне   руку.   Я
согласился, он с жаром стиснул ее и снова сел.
     - Вот вино, - сказал мистер Памблчук. - Выпьем. Возблагодарим судьбу, и
пусть она всегда выбирает своих баловней  так  же  разумно.  Нет,  -  сказал
мистер Памблчук, снова вставая, - я не могу видеть перед собой Того,  кто...
а также пить за Того, кто... не выразив еще  раз...  Дозвольте...  дозвольте
мне...
     Я дозволил, и он снова пожал мне руку и, осушив стакан,  опрокинул  его
вверх дном. Я последовал его примеру; и доведись мне перед этим самого  себя
опрокинуть вверх дном, вино и тогда не ударило  бы  мне  в  голову  с  такой
силой.
     Мистер Памблчук положил мне на тарелку сочное куриное крылышко и лучший
ломтик языка (прошли те времена, когда мне доставались одни глухие  закоулки
окорока!), о себе же, сравнительно говоря, не заботился вовсе.  -  О  птица,
птица! - воззвал мистер Памблчук к жареной курице. - Думала  ли  ты,  будучи
неразумным цыпленком, какая честь тебе предназначена! Думала ли ты, что  под
этим смиренным кровом ты станешь угощением Того, кто... Пусть вы сочтете это
слабостью с моей стороны, сэр, -  сказал  мистер  Памблчук,  вставая,  -  но
дозвольте, дозвольте мне...
     Особого дозволения от меня теперь, видимо, уже не требовалось, и он тут
же выполнил свое намерение. Как ему удавалось проделывать это так часто,  не
порезавшись о мой нож, право, не знаю.
     - А ваша сестра,  что  имела  честь  воспитать  вас  своими  руками,  -
продолжал он, основательно подкрепившись, - не печально ли, что ей  не  дано
понять, какую великую честь... Дозвольте...
     Я увидел, что он готов опять двинуться на меня, и остановил его.
     - Выпьем за ее здоровье, - предложил я.
     - О! - вскричал мистер Памблчук и откинулся  на  спинку  стула,  совсем
размякнув от восхищения. - Вот по таким словам они  и  познаются,  сэр!  (Не
знаю, кого он величал сэром, во всяком случае не меня, а  больше  в  комнате
никого не было.) Вот по таким словам, сэр, и познаются  благородные  сердца!
Всегда готовы  простить,  приветить!  Человеку  непонимающему,  -  продолжал
угодливый Памблчук, поспешно отставив нетронутый стакан и снова  вставая,  -
могло бы показаться, что я назойлив, но дозвольте мне...
     Проделав, что следовало, он  возвратился  на  свое  место  и  выпил  за
здоровье моей сестры. - Не надо закрывать глаза на ее несчастный характер, -
сказал мистер Памблчук, - но будем  надеяться,  что  намерения  у  нее  были
добрые.
     Примерно в это время я заметил, что лицо его стало сильно краснеть; сам
же я словно обратился в сплошное лицо, насквозь пропитанное  вином,  и  лицо
это немилосердно горело.
     Я сказал мистеру Памблчуку, что распорядился доставить мое новое платье
к нему на дом, и он едва не задохнулся от восторга, что я так отличил его. Я
разъяснил ему, почему мне не хочется, чтобы на меня глазели в деревне, и  он
стал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что лишь он один достоин
моего доверия, и, короче говоря, он  просит  дозволения...  Потом  он  нежно
осведомился, помню ли я нашу игру в арифметические задачи, и как  мы  вместе
ходили записывать меня в подмастерья, и как он всегда был моим наперсником и
самым закадычным другом? Выпей я в десять раз больше вина, я и то  бы  знал,
что ничего подобного никогда не было, и в глубине души с негодованием отверг
бы такое предположение. А между тем помню как сейчас,  в  ту  минуту  я  был
убежден,  что  сильно  в  нем  ошибался  и  что  он   умнейший,   добрейший,
прекраснейший человек.
     Мало-помалу он проникся ко мне  таким  доверием,  что  стал  спрашивать
моего совета по поводу своих собственных дел. Он упомянул, что на основе его
предприятия, если таковое расширить, можно создать объединение  и  монополию
по торговле зерном и семенами, равной которой не видывали ни в нашей,  ни  в
какой другой округе. Единственное, что,  по  его  мнению,  еще  требовалось,
чтобы сколотить миллионное состояние, это - Округлить  Капитал.  Вот  именно
эти два словечка - округлить капитал. И ему, Памблчуку, думается,  что  если
бы недостающую сумму вложил в дело новый компаньон, - а этому компаньону  не
было бы иной заботы, кроме как в любое время по своему усмотрению, лично или
поручив это кому-нибудь, проверять книги, да  два  раза  в  год  заходить  в
контору и уносить в кармане прибыли, пятьдесят процентов или около  того,  -
ему думается, что это было бы  весьма  выгодной  возможностью,  над  которой
молодому человеку с умом и с деньгами стоило бы поразмыслить. А я что  думаю
на этот счет? Он целиком полагается на мое мнение, так что  же  я  думаю  на
этот счет? Я сказал, что согласен с ним:  "Но  не  будем  забегать  вперед!"
Широта и ясность моего суждения  потрясли  его  совершенно,  и  он,  уже  не
спрашивая дозволения, заявил, что не может не пожать мне руку - и пожал-таки
ее еще раз.
     Мы выпили все вино, и мистер Памблчук снова и снова клялся мне  держать
Джозефа в пределах (неизвестно каких) и прилежно и неизменно  оказывать  мне
услуги (неизвестно какие). Он также  впервые  поведал  мне  тайну,  которую,
нужно признать, свято хранил до той поры, а именно, что всегда  говорил  обо
мне: "Этот мальчик необыкновенный, и, помяните мое слово, -  судьба  у  него
будет необыкновенная". Со скорбной улыбкой он сказал, что сейчас это  просто
уму непостижимо, и я подтвердил его слова. Наконец я вышел на улицу,  смутно
почувствовал, что солнце ведет себя как-то необычно, и,  так  и  не  заметив
дороги, в каком-то полусне добрался до шлагбаума.
     Здесь я очнулся, услышав, что меня окликает мистер Памблчук. Он был еще
далеко, на залитой солнцем улице, и выразительными  жестами  приглашал  меня
остановиться. Я остановился, и он подошел ко мне, пыхтя и отдуваясь. -  Нет,
дорогой мой друг, я этого не допущу, - заговорил он,  едва  успев  перевести
дух. - Такой день не может закончиться без этой последней любезности с вашей
стороны. Дозвольте же мне, как  старому  другу  и  доброжелателю,  дозвольте
мне...
     Мы по меньшей мере в сотый раз обменялись рукопожатием, и он негодующим
тоном  приказал  какому-то  молодому  возчику  дать  мне  дорогу.  Затем  он
благословил меня и стоял, махая мне рукой, пока я не скрылся за поворотом; и
тут я свернул в поле и, прежде чем идти дальше домой, как следует  проспался
в тени изгороди.
     Мне предстояло взять с собой в Лондон  весьма  скудный  багаж,  -  лишь
немногое из того немногого, что у  меня  было,  годилось  для  моего  нового
положения. Но, внушив себе, что нельзя терять ни минуты, я  в  тот  же  день
начал укладываться, причем  впопыхах  уложил  вещи,  которые,  как  я  знал,
понадобятся мне уже на следующее утро.
     Миновали вторник, среда и четверг; а в пятницу  утром  я  отправился  к
мистеру Памблчукуг с тем чтобы, облачившись у него  в  новое  платье,  пойти
попрощаться с мисс Хэвишем. Для переодевания мне отведена  была  собственная
спальня мистера Памблчука,  нарочно  ради  этого  случая  увешанная  чистыми
полотенцами.  Новое  платье,  как  водится,  несколько  разочаровало   меня.
Вероятно, с тех самых пор, что  люди  стали  одеваться,  ни  один  новый,  с
нетерпением ожидавшийся туалет не оправдывал в полной мере  надежд,  которые
на него возлагались. Впрочем, после того как  я  пробыл  в  новом  платье  с
полчаса и вконец извертелся,  тщетно  стараясь  с  помощью  ручного  зеркала
мистера Памблчука увидеть свои ляжки, мне  стало  казаться,  что  сидит  оно
совсем недурно. Мистера Памблчука не было дома, -  он  уехал  на  ярмарку  в
соседний городок, миль за десять. Я  не  предупредил  его,  когда  уезжаю  в
Лондон, и, следовательно, мне не грозила опасность  новых  рукопожатий.  Все
складывалось к лучшему, и я без помехи вышел в моем новом наряде  на  улицу,
до слез стыдясь встречи с приказчиком и втайне подозревая,  что  выгляжу  не
очень авантажно, вроде как Джо в воскресном костюме.
     К дому мисс Хэвишем я  пробрался  задворками,  дав  большого  крюку,  и
позвонил неловко,  с  трудом,  -  мешали  жесткие,  слишком  длинные  пальцы
перчаток. На звонок вышла Сара Покет и чуть не упала в обморок, увидев  меня
в новом обличье, а лицо ее, так похожее  на  грецкий  орех,  из  коричневого
стало желто-зеленым.
     - Вы? - сказала она. - Вы? Боже милосердный! Что вам нужно?
     - Я уезжаю в Лондон, мисс Покет, - сказал я, -  и  зашел  проститься  с
мисс Хэвишем.
     Заперев калитку, мисс Покет  пошла  справиться,  как  ей  поступить,  -
значит, меня не ждали. Впрочем, она очень  скоро  вернулась  и  повела  меня
наверх, не сводя с моей особы изумленного взгляда.
     Мисс Хэвишем, опираясь  на  свою  клюку,  прохаживалась  по  комнате  с
длинным накрытым столом, по-прежнему тускло освещенной свечами. Услышав, что
отворяется дверь, она остановилась -  как  раз  подле  сгнившего  свадебного
пирога - и повернула голову.
     - Не уходите, Сара, - приказала она. - Ну, что скажешь, Пип?
     - Я еду в Лондон, мисс Хэвишем, завтра еду, - я следил за каждым  своим
словом, - и подумал, что вы, может быть, не  сочтете  за  дерзость,  если  я
зайду проститься с вами.
     - Ты стал настоящим франтом, Пип, - сказала она, помахивая передо  мною
своей клюкой, словно добрая  фея-крестная,  совершив  чудесное  превращение,
наделяла меня прощальным подарком.
     - На меня свалилось такое счастье, после того как мы с  вами  виделись,
мисс Хэвишем, - тихо проговорил я. - И я так благодарен, мисс Хэвишем!
     - Да, да, - сказала она, с нескрываемой радостью глядя на расстроенную,
изнывающую от зависти Сару. - Я видела мистера Джеггерса. Я уже слышала  эту
новость, Пип. Так ты едешь завтра?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - И тебя усыновил какой-то богатый человек?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - Пожелавший остаться неизвестным?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - И назначил мистера Джеггерса твоим опекуном?
     - Да, мисс Хэвишем.
     Она просто упивалась этими вопросами и ответами,  -  такое  наслаждение
доставляли ей смятение и зависть Сары Покет.
     - Ну что же, - продолжала она, -  перед  тобой  открывается  прекрасное
будущее.  Будь  умником,  веди  себя  достойно,  слушайся  указаний  мистера
Джеггерса. - Она пристально поглядела на меня, потом на  Сару,  убитое  лицо
которой исторгнуло у нее жестокую улыбку. - Прощай, Пип!.. Ты ведь  навсегда
сохранишь это имя?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - Прощай, Пип.
     Она протянула мне руку, и я, опустившись на колено, поднес  ее  руку  к
губам. Я не загадывал вперед, как буду с нею  прощаться;  это  получилось  у
меня само собой. Торжество сверкнуло в ее  тяжелом  взгляде,  обращенном  на
Сару Покет, и такой я покинул мою фею-крестную: она  стояла  посреди  тускло
освещенной  комнаты,  сложив  руки  на  крючке  своей  палки,  у   сгнившего
свадебного пирога, затканного паутиной.
     Сара Покет свела меня вниз,  словно  я  был  призраком,  который  нужно
выпроводить из дома. Она никак не могла свыкнуться с  моим  преображением  и
вконец растерялась. Я сказал: "Прощайте, мисс Покет", но она только смотрела
на меня во все глаза, словно до  ее  сознания  и  не  дошло,  что  я  к  ней
обращался. Выйдя из дома, я поскорей добежал до лавки Памблчука, снял  новый
костюм, связал его в узел и  отправился  домой  в  старом  своем  платье,  в
котором, по совести говоря, чувствовал себя  много  свободнее,  хоть  и  нес
увесистый сверток.
     И вот шесть  дней,  которым  я  и  конца  не  предвидел,  пронеслись  и
миновали, и  уже  завтрашний  день  глядел  мне  в  лицо,  а  я  не  решался
встретиться с ним глазами. По мере того  как  от  шести  вечеров  оставалось
пять, потом четыре, три, два, я все больше дорожил обществом  Джо  и  Бидди.
Накануне отъезда я, чтобы  доставить  им  удовольствие,  нарядился  в  новое
платье и так и просидел весь вечер франтом. Ради  торжественного  случая  мы
устроили горячий ужин с неизменной жареной курицей и пивным пуншем. Всем нам
было очень грустно и не становилось веселее от  того,  что  мы  притворялись
оживленными и довольными.
     Мне предстояло выйти из дому с моим чемоданчиком в пять часов утра, и я
заранее предупредил Джо, что хочу идти в город один. Боюсь - ох,  боюсь,  не
крылась ли за этим решением мысль, что очень уж велико будет  несоответствие
между нами, когда мы с  Джо  появимся  на  стоянке  дилижансов.  Я  старался
убедить себя, что и не помышляю об этом; но в последний вечер, поднявшись  в
свою комнатушку, вынужден был признать всю вероятность  таких  побуждений  и
готов был спуститься обратно и умолять Джо проводить меня.  Но  я  этого  не
сделал.
     Всю ночь в моих тревожных снах мчались дилижансы, по ошибке  заезжавшие
куда угодно, кроме Лондона, а везли их то собаки, то кошки,  то  свиньи,  то
люди, но только не лошади.  Самые  фантастические  дорожные  приключения  не
давали мне покоя, пока не забрезжил день и не запели птицы. Тогда  я  встал,
начал одеваться и, присев у окна,  чтобы  еще  раз  посмотреть  на  знакомую
улицу, крепко уснул.
     Бидди так рано  поднялась  готовить  мне  завтрак,  что  из  кухни  уже
слышался запах дыма, когда я, не проспав у окна и  часа,  в  ужасе  вскочил,
вообразив, что время далеко за полдень. Но еще долго спустя, когда внизу уже
звенела чайная посуда и сам я был совершенно готов, у меня  все  недоставало
духу спуститься в кухню. И я развязывал и отпирал свой чемоданчик,  а  потом
снова запирал и завязывал его, пока Бидди наконец не крикнула мне снизу, что
я опоздаю.
     Я позавтракал наспех, не разбирая, что ем. Встав из-за стола, я  сказал
развязно, словно только что вспомнив: "Ну, мне, пожалуй,  пора!",  поцеловал
сестру, которая, по обыкновению, смеялась и трясла головой в  своем  углу  у
огня, поцеловал Бидди и крепко обнял  Джо.  Потом  взял  свой  чемоданчик  и
вышел.  Немного  отойдя  от  дома,  я  услыхал  позади  какую-то  возню   и,
оглянувшись, увидал, что Джо бросает  мне  вслед  старый  башмак,  а  второй
башмак бросает Бидди. Тогда я остановился  и  помахал  им  шляпой,  и  милый
старый Джо, махая над головой  своей  огромной  ручищей,  хрипло  прокричал:
"Урра!", а Бидди закрыла лицо передником.
     Я быстро зашагал прочь, размышляя о том,  что  уйти  оказалось  гораздо
легче, нежели я предполагал, и что куда бы  это  годилось,  если  бы  старый
башмак полетел вслед дилижансу на виду у всей Торговой улицы.