не  сделал
потому, что боялся показаться в его глазах хуже,  чем  был  на  самом  деле.
Страх, что я лишусь доверия Джо и отныне буду  сидеть  по  вечерам  у  огня,
устремив тоскливый взор на того, кто уже не будет мне  товарищем  и  другом,
накрепко сковал мне язык. Больное  воображение  твердило  мне,  что  если  я
откроюсь Джо, то всякий раз, как он начнет теребить свои русые  бакены,  мне
будет казаться, что он размышляет о моем прегрешении. Если я  откроюсь  Джо,
то всякий раз, как он хотя бы мимоходом взглянет на поданные к столу остатки
вчерашнего мяса или пудинга, мне будет казаться, что он думает,  не  побывал
ли я в кладовой. Если я откроюсь  Джо  и  когда-нибудь  пиво  покажется  ему
безвкусным или слишком густым, то я весь зальюсь краской от сознания, что он
заподозрил в нем примесь дегтя. Короче говоря, я из трусости не сделал того,
что заведомо надлежало сделать, так же как раньше  из  трусости  сделал  то,
чего делать заведомо не надлежало. В то время я совсем не знал  света  и  не
подражал никому из многочисленных его обитателей, поступающих точно так  же.
Как истый философ-самородок, я нашел для  себя  этот  путь  без  посторонней
помощи.
     Я стал клевать носом, как только мы отошли от плавучей тюрьмы,  и  Джо,
заметив это снова взял меня  на  закорки  и  нес  до  самого  дома.  Бедняга
порядком измучился дорогой, ибо мистер Уопсл, который совсем выбился из сил,
был в таком  скверном  настроении,  что,  будь  двери  церкви  открыты,  он,
наверно, отлучил бы от нее всех участников нашего похода, начиная с  меня  и
Джо. За отсутствием же такой возможности он упорно плюхался в грязь, да  так
часто, что если бы подобное  поведение  каралось  смертью,  то  вещественных
доказательств, обнаруженных на его брюках, когда он снял свой мокрый  сюртук
у огня в нашей  кухне,  с  избытком  хватило  бы,  чтобы  отправить  его  на
виселицу.
     Я в это время стоял посреди кухни и шатался как пьяненький, потому  что
меня только что спустили на пол и потому  что  я  успел  крепко  заснуть,  а
проснулся в теплой, светлой комнате, среди шума голосов. Когда  я  пришел  в
себя (чему способствовал чувствительный толчок между лопатками и  ободряющее
восклицание моей сестры: "Ох, до чего же несносный мальчишка!"), Джо  только
что кончил рассказ об удивительном признании  каторжника,  и  все  наперебой
строили  предположения  насчет  того,  как  он  проник  в  кладовую.  Мистер
Памблчук, тщательно осмотрев наши владения, пришел к выводу, что он залез на
крышу кузницы, оттуда - на крышу дома, а затем по трубе спустился в кухню на
веревке, которую сплел из своих простынь,  разрезав  их  на  полосы.  Мистер
Памблчук говорил очень уверенно, а кроме того, мистер Памблчук  разъезжал  и
собственной  тележке,  -  и  никому  не  уступал  дороги,  -  а  потому  все
согласились, что так оно и было.
     Правда,  мистер  Уопсл,  с  раздражением  усталого   человека,   громко
выкрикнул: "Нет!", но поскольку у него не было своей теории и  поскольку  он
был без сюртука, никто не стал его слушать; к тому же от заднего его  фасада
валил пар - он сушился, стоя спиной к  огню,  -  а  это  отнюдь  не  внушало
доверия.
     Больше я ничего не слышал в тот вечер:  сестра  сочла  мой  сонный  вид
оскорбительным для гостей и, схватив меня за шиворот, препроводила в постель
так властно, что могло показаться, будто на мне надето пятьдесят башмаков  и
все они разом громыхают о края ступенек.
     Описанное мною выше состояние духа возникло еще до того, как  я  наутро
встал с постели, и не покидало меня даже тогда, когда причина его  была  уже
предана  забвению  и  о  ней  перестали  упоминать,  кроме   как   в   самых
исключительных случаях.


        ^TГЛАВА VII^U

     В ту пору, когда я стоял на кладбище, разглядывая родительские  могилы,
моих познаний едва хватало  на  то,  чтобы  разобрать  надписи  на  каменных
плитах. Даже нехитрый их  смысл  я  понимал  не  вполне  правильно,  считая,
например, что в  словах  "супруга  вышереченного"  заключается  почтительный
намек на переселение моего отца в горнюю обитель; и если бы о ком-нибудь  из
моих умерших  родственников  было  сказано  "нижереченный",  я,  несомненно,
составил бы себе о покойнике самое нелестное мнение. Не отличалось  ясностью
и мое  восприятие  догматов,  изложенных  в  катехизисе;  так,  например,  я
прекрасно помню, что, обещая "следовать оным путем во все дни жизни моей", я
воображал, будто должен всегда ходить по деревне одной и той же  дорогой  и,
боже упаси, не сворачивать с нее ни вправо у мельницы, ни влево у мастерской
колесника.
     Со временем мне предстояло поступить в подмастерья к Джо, пока же я еще
не  дорос  до  этой  чести,  миссис  Джо  считала,  что   со   мной   нечего
миндальничать. Поэтому я и в кузнице помогал, и если кому-нибудь из  соседей
потребуется, бывало, мальчик гонять с огорода птиц  или  выбирать  из  земли
камни, эти почетные дела поручались мне. Однако, дабы не уронить достоинства
нашего семейства в  глазах  соседей,  на  полке  над  кухонным  очагом  была
водружена копилка, в которую, как о том было  широко  оповещено,  опускались
мои  заработки.  Я  готов   предположить,   что   они   в   конечном   счете
предназначались на  погашение  государственного  долга;  во  всяком  случае,
надежды самому воспользоваться этими сокровищами у меня не было.
     Двоюродная бабушка мистера Уопсла держала  у  нас  в  деревне  вечернюю
школу; другими словами, эта старушенция, располагавшая весьма  ограниченными
средствами и неограниченным количеством всяких недугов, ежедневно  от  шести
до семи часов вечера отсыпалась в присутствии десятка юнцов, с которых брала
по два пенса в неделю за возможность любоваться сим  поучительным  зрелищем.
Она снимала небольшой домик, в верхней комнате которого жил мистер Уопсл,  и
нам внизу бывало слышно, как он изливал свои чувства в возвышенных и грозных
монологах, временами топая ногою в потолок. Считалось, что раз в три  месяца
мистер Уопсл устраивал школьникам экзамен. На самом же деле все сводилось  к
тому, что мистер Уопсл, отвернув обшлага и  взъерошив  волосы,  декламировал
нам монолог Марка Антония над трупом Цезаря. Затем следовала ода Коллинза  *
"Страсти", причем больше всего мистер Уопсл  мне  нравился  в  роли  Мщения,
когда бросал он оземь меч кровавый свой и, грозным  взором  всех  испепеляя,
войну, и мор, и горе возвещал. Лишь много позже, когда я на опыте узнал, что
такое страсти, я сравнил их с впечатлениями от Коллинза и Уопсла,  и  должен
сказать - сравнение оказалось не в пользу этих джентльменов.
     Кроме  упомянутого  просветительного  заведения,   двоюродная   бабушка
мистера Уопсла держала (в той же комнате) мелочную лавочку. Она  никогда  не
знала, какой товар есть в лавке и что сколько стоит; но в  одном  из  ящиков
комода хранилась засаленная тетрадка, служившая прейскурантом, и  с  помощью
этого оракула Бидди производила все торговые операции.  Бидди  была  внучкой
двоюродной бабушки мистера Уопсла. Кем она приходилась мистеру Уопслу, я  не
берусь определить, - эта задача мне не по разуму. Она была сирота, как и  я,
и, подобно мне, воспитана своими руками. Самым примечательным в ней казались
мне ее конечности, ибо волосы ее всегда взывали о гребне, руки - о  мыле,  а
башмаки - о дратве и новых задниках. Впрочем, это  описание  годится  только
для будних дней. По воскресеньям Бидди отправлялась в церковь преображенная.
     Главным образом собственными силами, и уж скорее с помощью  Бидди,  чем
двоюродной бабушки мистера Уопсла, я продрался сквозь  алфавит,  как  сквозь
заросли терновника, накалываясь и обдираясь о каждую букву. Потом я попал  в
лапы к разбойникам - девяти цифрам, которые каждый вечер,  казалось,  меняли
свое обличье нарочно для того, чтобы я не узнал их. Но в конце  концов  я  с
грехом пополам начал читать, писать и считать, правда  -  в  самых  скромных
пределах.
     Однажды вечером я сидел в кухне у огня и,  склонившись  над  грифельной
доской, прилежно составлял письмо к Джо. С нашей памятной гонки  по  болотам
прошел, очевидно, целый год, -  снова  стояла  зима  и  на  дворе  морозило.
Прислонив к решетке очага букварь для справок и промучившись часа полтора, я
изобразил печатными буквами следующее послание: "мИлы ДЖО жылаю теБе здаровя
ДЖО я Скоро буду теБя учит и Мы будим так раДы ДЖО а  када  я  буду  у  ТИбя
пдмастерем тото будиТ рас чуДесна Остаюсь слюбовю ПиП".
     Никакой необходимости сноситься с Джо письменно у меня не было,  потому
что он сидел рядом со мной и мы были одни в кухне. Но  я  передал  ему  свое
послание из рук в руки, и он принял его как некое чудо премудрости.
     - Ай да Пип! - воскликнул Джо, широко раскрыв свои голубые глаза. - Ты,
дружок, стал у нас совсем ученый, верно я говорю?
     - Нет, куда мне! - вздохнул я, с сомнением поглядывая на доску; теперь,
когда она была в руках у  Джо,  я  увидел,  что  строчки  получились  совсем
кривые.
     - Да у тебя тут есть Д, - удивился Джо, - и Ж, и О, да какие  красивые.
Вот и выходит, Пип, Д-Ж-О, ДЖО.
     Я не  помнил,  чтобы  Джо  хоть  раз  прочел  что-нибудь,  кроме  этого
короткого слова, а в  прошлое  воскресенье  в  церкви,  нечаянно  перевернув
молитвенник вверх ногами, я заметил, что Джо, сидевший  со  мной  рядом,  не
испытал от этого ни малейшего неудобства. Решив тут же выяснить, с самого ли
начала мне придется начинать, когда я буду давать Джо уроки, я сказал:
     - А ты прочти дальше, Джо.
     - Дальше, Пип? - сказал Джо, внимательно вглядываясь в мое послание.  -
Раз, два, три. Да тут, Пип, целых три Д, и Ж, и О, и Д-Ж-0 - Джо!
     Я нагнулся к Джо и, водя пальцем по доске, прочел ему письмо  с  начала
до конца.
     - Поди ж ты! - сказал Джо, когда я кончил. - Ученый  ты  у  нас,  право
ученый.
     -    Как    ты    напишешь    "Гарджери",    Джо?    -    спросил     я
скромно-покровительственным тоном.
     - А я его не буду писать, - сказал Джо.
     - Ну, а ты представь себе, что пишешь.
     - Этого никак не представишь, - сказал Джо. - А я, между прочим, чтение
тоже очень уважаю.
     - Разве, Джо?
     - Очень уважаю. Дай мне хорошую книжку, либо газету хорошую, и посади у
огонька, так мне больше ничего не нужно. - Он задумчиво потер себе колено  и
продолжал: - А уж как увидишь Д, и Ж, и О, да скажешь: "Вот оно Д-Ж-О, Джо",
- тогда читать и вовсе интересно.
     Из этого я заключил, что образование Джо, так же  как  применение  силы
пара, находится еще в зачаточном состоянии.
     - А ты разве не ходил в школу, когда был маленький, Джо?
     - Нет, Пип.
     - А почему ты не ходил в школу, когда был маленький?
     - Почему? - переспросил Джо и, как всегда, когда впадал в задумчивость,
стал медленно помешивать угли, просунув кочергу между прутьев решетки.  -  А
вот послушай. Мой отец, Пип,  был  любитель  выпить,  проще  сказать  -  пил
горькую, а когда, бывало, напьется, то бил мою  мать  безо  всякой  жалости.
Лучше бы он так молотом по наковальне бил, - так нет же, все ей доставалось,
все ей, да еще мне. Ты, Пип, слушаешь меня, понимаешь, что я говорю?
     - Да, Джо.
     - По этой самой причине мы с матерью несколько раз от отца убегали. Вот
мать наймется где-нибудь на работу и  скажет,  бывало:  "Джо,  теперь  ты  с
божьей помощью и учиться пойдешь", и отдаст меня в школу. Только отец у меня
был предобрый человек, и никак ему было невозможно  жить  без  нас.  Вот  он
узнает, где мы находимся, да и соберет народ, да такой  шум  поднимет  перед
домом,  что  хозяевам  невтерпеж  станет,  они  и  говорят:   "Уходите   вы,
подобру-поздорову", и выгонят нас на улицу. Ну, он тогда ведет нас  домой  и
бьет пуще прежнего. И понимаешь, Пип. - сказал Джо, переставая мешать угли и
устремив на меня задумчивый взгляд, - ученью моему это здорово мешало.
     - Еще бы, бедный Джо!
     - Только ты помни, Пип, -  сказал  Джо,  строго  постучав  кочергой  по
решетке, - каждому надо воздавать по справедливости, чтобы никому обидно  не
было, и я так скажу, что отец мой был предобрый человек, понял ты меня?
     Я не понял, но промолчал.
     - То-то и есть, -  продолжал  Джо.  -  Однако  ж  кому-то  надо  варить
похлебку, не то похлебка не сварится, понято, Пип?
     Это я понял, и так и сказал.
     - По этой самой причине отец слова против того не вымолвил, чтобы я шел
работать; я и пошел работав, по той же части, что и он, - только он-то ни по
какой части ничего не делал, - и работал я на совесть,  это  ты  можешь  мне
поверить, Пип. Скоро я уже мог его содержать, и содержал до самых  тех  пор,
пока его не хватил покалиптический удар. И было у меня такое желание,  чтобы
у него на могиле значилось, что хотя не  без  грехов  он  свой  прожил  век,
читатель, помни, он был предобрый человек.
     Джо произнес это двустишие так выразительно и с такой явной  гордостью,
что я спросил, уж не сам ли он это сочинил.
     - Сам, - ответил Джо. -  Единым  духом  сочинил.  Точно  подкову  одним
ударом выковал. Со мной сроду такого не бывало - я даже себе не  поверил,  -
сказать по правде, просто диву дался, как это у меня вышло.  Так  вот,  я  и
говорю, Пип, было у меня  такое  желание,  чтобы  это  вырезали  у  него  на
могильной плите; но стихи денег стоят, как их ни вырезай - крупными  буквами
или мелкими, - и дело не выгорело. Похороны и без того недешево обошлись,  а
те деньги, что остались, нужны были для матери. У нее здоровье сильно сдало,
совсем была никуда. Она, бедная, ненамного его пережила, пришло время  и  ее
косточкам успокоиться.
     Голубые глаза Джо подернулись влагой, и он  потер  сначала  один  глаз,
потом другой самым неподходящим для этого дела предметом - круглой шишкой на
рукоятке кочерги.
     - Остался я тогда один-одинешенек, - сказал Джо. - А потом познакомился
с твоей сестрой. Имей в виду, Пип, - Джо  посмотрел  на  меня  решительно  и
твердо, словно знал, что я с ним  не  соглашусь,  -  твоя  сестра  -  видная
женщина.
     Я невольно отвел глаза и с сомнением покосился на огонь.
     - Что бы там люди ни говорили, Пип, будь то среди родных или, к примеру
сказать, в деревне, но твоя сестра, - и Джо закончил,  отбивая  каждый  слог
кочергой по решетке, - вид-на-я женщина.
     Не в силах придумать лучшего ответа, я сказал только:
     - Я рад, что ты так считаешь, Джо.
     - Вот и я тоже, - подхватил Джо. - Я тоже рад, что я так считаю, Пип. А
что немножко красна, да немножко кое-где костей многовато, так  неужели  мне
на это обижаться можно?
     Я глубокомысленно заметил, что если уж  он  на  это  не  обижается,  то
другим и подавно нечего.
     - Вот-вот, - подтвердил Джо. - Так оно и  есть.  Ты  правильно  сказал,
дружок. Когда я познакомился с твоей сестрой, здесь только и разговоров было
о том, как она тебя воспитывает своими руками. Все ее за это  хвалили,  и  я
тоже. А уж ты, - продолжал Джо с таким выражением,  будто  увидел  что-то  в
высшей степени противное, - кабы ты мог знать, до чего ты был  маленький  да
плохонький, ты бы и смотреть на себя не захотел.
     Не слишком довольный таким отзывом, я сказал:
     - Ну что говорить обо мне, Джо.
     - А как раз о тебе и шел разговор, Пип, - возразил Джо  с  простодушной
лаской. - Когда я предложил твоей сестре, чтобы, значит, нам с  ней  жить  и
чтобы обвенчаться, как только она надумает переехать в кузницу, я ей тут  же
сказал: "И ребеночка приносите. Бедный ребеночек, говорю, господь с ним, для
него в кузнице тоже место найдется".
     Я расплакался и, бросившись Джо на шею, стал просить у него прошенья, а
он выпустил из рук кочергу, чтобы обнять меня, и сказал:
     - Не плачь, дружок! Мы же с тобой друзья, верно, Пип?
     Когда я немного успокоился, Джо снова заговорил:
     - Вот такие-то дела, Пип. Так оно и обстоит. И когда  ты  начнешь  меня
обучать, Пип (только я тебе вперед говорю, я  к  ученью  тупой,  очень  даже
тупой), пусть миссис Джо лучше не знает, что мы с тобой затеяли. Надо  будет
это, как бы сказать, втихомолку устроить. А почему втихомолку? Сейчас я тебе
скажу, Пип.
     Он  снова  взял  в  руки  кочергу,  без  чего,  вероятно,  не  мог   бы
продвинуться ни на шаг в своем объяснении.
     - Твоя сестра, видишь ли, адмиральша.
     - Адмиральша, Джо?
     Я был поражен, ибо у меня мелькнула смутная мысль (и, должен сознаться,
надежда), что Джо развелся с нею и выдал ее замуж за лорда адмиралтейства.
     - Адмиральша, - повторил Джо. - То есть, я имею в виду, что  она  любит
адмиральствовать над тобой да надо мною.
     - А-а.
     - И ей не по нраву, чтобы в доме были ученые, - продолжал Джо. -  А  уж
если бы я чему-нибудь выучился, это ей особенно пришлось бы не по нраву, она
бы стала бояться, а ну,  как  я  вздумаю  бунтовать.  Вроде  как  мятежники,
понимаешь?
     Я хотел ответить вопросом и уже  начал  было:  "А  почему...",  но  Джо
перебил меня:
     - Погоди. Я знаю, что ты хочешь сказать, Пип, но ты погоди.  Слов  нет,
иногда она здорово нами помыкает. Слов нет, она и на тумаки не  скупится,  и
на голову нам рада сесть. Уж  когда  твоя  сестра  начнет  лютовать,  -  Джо
понизил голос до шепота и оглянулся на дверь, - тут, кто не захочет соврать,
всякий скажет, что она сущий Дракон.
     Джо произнес это слово так, будто оно начинается по крайней мере с трех
заглавных Д.
     - Почему я не бунтую?  Это  самое  ты  хотел  спросить,  когда  я  тебя
остановил?
     - Да, Джо.
     - Ну, перво-наперво, - сказал Джо, перекладывая кочергу в  левую  руку,
чтобы правой подергать себя за бакен (я привык не ждать ничего  хорошего  от
этого его мирного жеста), - у твоей сестры ума палата, Пип. Да, вот  именно,
ума палата.
     - Что это значит? - спросил я, рассчитывая поставить его  в  тупик.  Но
Джо нашелся быстрее, чем  я  ожидал:  пристально  глядя  в  огонь  и  обходя
существо вопроса, он ошарашил меня ответом: - Это значит - у твоей сестры...
Ну, а у меня ума поменьше, - продолжал Джо, оторвав наконец взгляд от огня и
снова принимаясь теребить свой бакен. - А еще, Пип, - и намотай ты это  себе
на ус, дружок, - столько я насмотрелся  на  свою  несчастную  мать,  столько
насмотрелся, как женщина надрывается, трудится до седьмого пота, да от  горя
и забот смолоду и до смертного часа покоя не знает, что теперь я пуще  всего
боюсь, как бы мне чем не обидеть женщину, лучше я  иной  раз  себе  во  вред
что-нибудь сделаю. Оно бы, конечно,  лучше  было,  кабы  доставалось  одному
только мне, кабы ты не знал, что такое Щекотун, и я мог бы  все  принять  на
себя. Но тут уж ничего не поделаешь, Пип, как оно есть, так и есть, и ты  на
эти неполадки плюнь, не обращай внимания.
     С этого вечера я, хоть и был очень  молод,  научился  по-новому  ценить
Джо. Мы с ним как были, так и остались равными; но теперь, глядя  на  Джо  и
думая о нем, я часто испытывал новое ощущение, будто в душе смотрю  на  него
снизу вверх.
     - Ишь ты! - сказал Джо, поднимаясь, чтобы подбросить в  огонь  угля.  -
Стрелки-то на часах куда подобрались, того и гляди пробьет восемь, а  ее  до
сих пор дома нет. Не дай бог, лошадка дяди Памблчука поскользнулась на  льду
и упала.
     Поскольку дядя Памблчук был холостяком и пользовался услугами  кухарки,
которой не доверял ни на грош, миссис  Джо  иногда  наведывалась  к  нему  в
базарные дни, чтобы своим женским советом  помочь  при  покупке  всего,  что
требовалось по домашности. Сегодня как раз был базарный день, и  миссис  Джо
отправилась в одну из таких поездок.
     Джо раздул огонь, подмел пол у очага, и мы вышли за дверь послушать, не
едет ли тележка. Вечер выдался ясный, морозный,  дул  сильный  ветер,  земля
побелела от инея. Мне подумалось, что на болотах не выдержать в такую ночь -
замерзнешь насмерть. А потом я посмотрел на звезды и  представил  себе,  как
страшно, должно быть, замерзающему человеку смотреть на них и не найти в  их
сверкающем сонме ни сочувств