к,
оказавшись далеко от мест, бывших свидетелями его  преступлений,  как  будто
проникся сознанием своей вины и вел жизнь тихую и  честную.  Но  в  какую-то
роковую минуту, не устояв против тех склонностей и страстей, кои столь долго
делали его язвой нашего общества, он покинул  убежище,  где  обрел  душевный
покой и раскаяние, и вернулся  в  страну,  пребывание  в  которой  было  ему
запрещено законом. Здесь он вскоре был изобличен,  по  ему  некоторое  время
удавалось скрываться от  правосудия;  когда  же  его  наконец  схватили  при
попытке к  бегству,  он  оказал  сопротивление  и  -  умышленно  ли,  или  в
ослеплении собственной дерзостью, о том ему лучше знать, -  явился  причиной
смерти изобличившего его лица, которому была известна вся история его жизни.
Поскольку возвращение в страну, изгнавшую его, карается смертью, и поскольку
он в дальнейшем еще отяготил свою вину, ему надлежит приготовиться к смерти.
     Солнце ярко светило в большие окна сквозь сверкавшие на  стеклах  капли
дождя, и широкая полоса света протянулась от  судьи  к  тем  тридцати  двум,
связывая их воедино и, быть может, напоминая кой-кому из присутствующих, что
и тот и другие как равные предстанут перед иным, вечным судией, для которого
нет ничего сокрытого и который никогда не ошибается. С трудом приподнявшись,
так что лицо его стало отчетливо видно  в  этой  полоске  света,  осужденный
сказал: - Милорд, смертный приговор мне произнес всевышний, но я принимаю  и
ваш, - и снова сел. Кто-то призвал к тишине, и судья договорил то,  что  еще
имел сказать остальным. Затем был прочитан официальный  текст  приговора,  и
часть осужденных вывели под руки, другие вышли, тщетно стараясь напустить на
себя равнодушный вид. Кое-кто кивнул в сторону галереи, двое или трое пожали
друг другу руки, некоторые, выходя, жевали душистую сухую траву, подобранную
в зале. Он вышел последним, потому что ему нужно было  помочь  встать  со  с
гула, и двигался он очень медленно: и он держал меня за руку все время, пока
уводили остальных и  пока  зрители  вставали  с  мест  (застегивая  сюртуки,
отряхивая юбки, как в церкви или  после  обеда)  и  сверху  показывали  друг
дружке то того преступника, то другого, а чаше всех - его и меня.
     Я молил бога, чтобы он  умер  до  того,  как  будет  подписан  указ  об
исполнении приговора, и твердо на это надеялся, но, терзаясь опасением,  как
бы он все-таки не протянул слишком  долго,  в  тот  же  вечер  засел  писать
прошение министру внутренних  дел,  в  котором  изложил  все,  что  знал  об
осужденном, указал, что он возвратился в Англию только из-за меня.  Я  писал
это прошение горячо, с чувством, а на  следующий  день,  отослав  его,  стал
составлять другие - разным высокопоставленным лицам, на  милосердие  которых
особенно надеялся, и даже на высочайшее  имя.  Поглощенный  сочинением  этих
петиций, я несколько дней и ночей после  объявления  приговора  не  знал  ни
минуты покоя, разве что засыпал иногда, сидя на  стуле.  А  разослав  их  по
назначению, не мог оторваться от тех мест, где их оставил: когда я находился
поблизости, мои хлопоты  казались  мне  не  столь  безнадежными.  Охваченный
безрассудным волнением и душевной болью, я бродил вечерами  по  улицам  мимо
присутственных мест и особняков, где лежали поданные  мною  бумаги.  По  сей
день, в холодные, пыльные весенние вечера унылые улицы западного  Лондона  с
длинными рядами фонарей и пышных, наглухо запертых домов  всегда  пробуждают
во мне печальные думы.
     Ежедневные наши свидания теперь еще больше сократили, и надзор  за  ним
стал строже.  Заметив  или  вообразив,  что  меня  подозревают  в  намерении
передать ему яд, я попросил, чтобы меня обыскивали, прежде чем подпустить  к
его койке, и предложил надзирателю, который от нас не отлучался, потребовать
от меня любых доказательств того, что я не замышляю ничего дурного.  Грубого
обращения ни я, ни он ни от кого не видели. Люди исполняли свой долг, но без
излишней жестокости. Надзиратель всякий раз сообщал мне,  что  ему  хуже,  и
слова его подтверждали другие больные арестанты и те арестанты,  которые  за
ними  ходили  (все  злодеи,  но,  благодарение  богу,  не  чуждые   истинной
доброты!).
     По мере того как проходили дни, он все больше  и  больше  лежал  молча,
устремив безучастный взгляд на белый потолок, и лицо его ничего не выражало,
лишь изредка оживая от какого-нибудь сказанного мною слова. Иногда он совсем
не мог говорить; тогда он вместо ответа слабо пожимал мою руку, и я научился
быстро угадывать его желания.
     Придя в тюрьму на десятый день, я заметил в нем большею  перемену,  чем
обычно. Глаза его были обращены к двери и засветились при моем появлении.
     - Милый мальчик, - сказал он, когда я сел возле его койки,  -  а  я  уж
боялся, что ты опоздаешь. Хоть и знал, что этого не может быть.
     - Сейчас как раз время, - ответил я. - Я еще подождал у ворот.
     - Ты всегда ждешь у ворот, ведь верно, мой мальчик?
     - Да. Чтобы не потерять ни минуты.
     - Спасибо тебе, мой мальчик. Спасибо. Дай бог тебе здоровья. Ты от меня
не отступился, мой мальчик.
     Я пожал его руку и не ответил, ибо не мог забыть, что было время, когда
я готов был от него отступиться.
     - А дороже всего то, - сказал он, - что, с тех пор как надо мной  висит
черная туча, ты стал ко мне ласковей, чем  когда  светило  солнце.  Вот  это
всего дороже.
     Он лежал на спине, дыхание с трудом вырывалось из его груди. Сколько бы
он ни боролся, как бы ни любил меня,  сознание  временами  покидало  его,  и
мутная  пленка  заволакивала  безучастный  взгляд,  устремленный  к   белому
потолку.
     - Боль вас сегодня очень мучает?
     - Я не жалуюсь, мой мальчик.
     - Вы никогда не жалуетесь.
     Больше он уже ничего не сказал. Он улыбнулся, и по движению его пальцев
я понял, что он хочет приподнять мою руку и положить ее  себе  на  грудь.  Я
помог ему, и он опять улыбнулся и сложил руки поверх моей.
     Между тем время, разрешенное для свидания, истекло; но, оглянувшись,  я
увидел около себя смотрителя тюрьмы, который сказал мне шепотом:
     - Вы можете еще не уходить.
     Я горячо поблагодарил его и спросил:
     - Можно мне кое-что  сказать  ему,  если  он  будет  в  состоянии  меня
услышать?
     Смотритель отошел в сторону и поманил за собой надзирателя. Движения их
были бесшумны, но безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, ожил  и
с нежностью обратился на меня.
     -  Дорогой  Мэгвич,  теперь  наконец  я  должен  вам  это  сказать.  Вы
понимаете, что я говорю?
     Пальцы его чуть сжали мою руку.
     - Когда-то у вас была дочь, которую вы любили и потеряли.
     Пальцы его сжали мою руку сильнее.
     - Она осталась жива и нашла влиятельных друзей. Она жива и сейчас.  Она
- знатная леди, красавица. И я люблю ее.
     Последним усилием, которое не осталось втуне лишь  потому,  что  я  сам
помог ему, он поднес мою руку к губам. Потом снова опустил ее себе на  грудь
и прикрыл своими. Еще на мгновенье безучастный взгляд  устремился  к  белому
потолку, потом погас, и голова спокойно склонилась на грудь.
     Тогда, вспомнив, о чем  мы  вместе  читали,  я  подумал  про  тех  двух
человек, которые вошли в храм помолиться, и понял, что не могу сказать у его
смертного одра ничего лучшего, как: "Боже! Будь милостив к нему, грешнику!"


        ^TГЛАВА LVII^U

     Оставшись теперь совсем один,  я  заявил  о  своем  желании  съехать  с
квартиры в Тэмпле, как только истечет срок найма, а пока что пересдать ее от
себя. Немедля я наклеил на окна билетики, потому что у  меня  были  долги  и
почти не осталось наличных денег,  и  я  начал  серьезно  этим  тревожиться.
Вернее будет сказать, что я стал бы тревожиться, если бы у меня хватило  сил
сосредоточить мои мысли на чем бы то ни было, кроме того, что  я  заболеваю.
Напряжение последних недель помогло мне оттянуть болезнь, но не побороть ее;
и я чувствовал, что теперь она на меня надвигается, а больше почти ничего не
чувствовал и даже до этого мне было мало дела.
     День или два я почти сплошь пролежал то на диване, то на полу, - смотря
по тому, где меня сваливала усталость, - с тяжелой головой, с ноющей болью в
руках и ногах, без сил и без  мыслей.  Затем  наступила  нескончаемая  ночь,
сплошь состоявшая из терзаний и  ужаса;  а  утром,  вознамерившись  сесть  в
постели и вспомнить все по порядку, я обнаружил, что  ни  того,  ни  другого
сделать не могу.
     Действительно ли я среди ночи спускался в Гарден-Корт и шарил по  всему
двору в поисках своей лодки; действительно ли, опомнившись  на  лестнице,  в
страхе спрашивал себя, как же я попал сюда из своей  постели;  действительно
ли зажигал лампу, спохватившись, что он поднимается ко мне, а фонари  задуло
ветром; действительно ли меня изводили чьи-то бессвязные разговоры, стоны  и
смех, причем я смутно догадывался, что это я сам и  смеюсь  и  разговариваю;
действительно ли в темном углу  комнаты  стояла  закрытая  железная  печь  и
чей-то голос снова и снова кричал мне, что в ней горит - уже почти сгорела -
мисс Хэвишем, - вот загадки, которые я пытался разрешить, лежа в то утро  на
смятой постели. Но опять и опять все застилало парами от обжигательной печи,
все путалось, не успев разрешиться, и сквозь этот-то пар  я  наконец  увидел
двух мужчин, внимательно на меня смотревших.
     - Что вам нужно? - спросил я в испуге. - Я вас не знаю.
     - Ну что ж, сэр, - отвечал один из них и, наклонившись, тронул меня  за
плечо, - надо думать, вы скоро уладите это дельце, но вы арестованы.
     - На какую сумму долг?
     - Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов и шесть пенсов. Кажется,
по счету ювелира.
     - Что же теперь делать?
     - А вы переезжайте ко мне на дом *, -  сказал  он.  -  У  меня  в  доме
хорошо, удобно.
     Я сделал попытку встать и одеться. Когда я опять о  них  вспомнил,  они
стояли поодаль от кровати и смотрели на меня. А я по-прежнему лежал пластом.
     - Видите, в каком я состоянии, - сказал я. - Я пошел бы с вами, если  б
мог; но, право же, у меня ничего  не  выйдет.  А  если  вы  попробуете  меня
увезти, я, наверно, умру по дороге.
     Может быть, они мне ответили, стали возражать, пытались убедить,  будто
мне не так уж плохо. Поскольку память моя ничего более о них не сохранила, я
не знаю, как они решили поступить; знаю одно - меня никуда не увезли.
     Что у меня была горячка и ко  мне  боялись  подходить,  что  я  страдал
неимоверно и часто впадал в беспамятство, что время не имело  конца,  что  я
путал всякие немыслимые существования со своим собственным - был кирпичом  в
стене дома, и сам же молил спустить меня со страшной  высоты,  куда  занесли
меня каменщики, потому что  у  меня  кружится  голова;  был  стальным  валом
огромной машины, который с  лязгом  крутился  над  пропастью,  и  сам  же  в
отчаянии взывал, чтобы машину остановили и меня вынули из нее, -  что  через
все это я прошел во время  своей  болезни,  я  знаю  по  воспоминаниям  и  в
какой-то мере знал и тогда. Что порою я  отбивался  и  от  настоящих  людей,
вообразив, будто имею дело с убийцами, а потом вдруг сразу понимал, что  они
желают мне добра, в изнеможении падал к ним на руки и позволял уложить  себя
на подушки, - это я тоже знал. Но, главное, я знал,  что  всем  этим  людям,
которые в худшие дни моей болезни являли мне самые  невероятные  превращения
человеческого лица и вырастали до чудовищных размеров, - главное,  повторяю,
я знал, что всем этим людям по  какой-то  необъяснимой  причине  свойственно
рано или поздно приобретать необычайное сходство с Джо.
     Когда самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то  время  как
все другие странности постепенно  исчезают,  это  одно  остается  как  было:
всякий, кто подходил ко мне, делался похожим на Джо. Я открывал глаза  среди
ночи и в креслах у кровати видел Джо. Я открывал глаза среди дня и на диване
у настежь открытого, занавешенного окна снова видел Джо, с трубкой в  зубах.
Я просил пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладное питье, была рука
Джо. Напившись, я откидывался на подушку, и  лицо,  склонявшееся  ко  мне  с
надеждой и лаской, было лицо Джо.
     Наконеу я собратся с духом н спросил:
     - Это Джо?
     И милый знакомый голос ответил:
     - Он самый, дружок.
     - О Джо, ты разрываешь мне сердце! Изругай меня, Джо! Побей меня,  Джо!
Назови неблагодарным. Не убивай меня своей добротой!
     Ибо Джо, от радости, что я узнал его, положил голову ко мне на  подушку
и обнял меня за шею.
     - Эх, Пип, старина. - сказал Джо, - мы же с тобой всегда были друзьями.
А уж когда ты поправишься и я повезу тебя кататься, то-то будет расчудесно!
     После чего Джо отступил к окну  и  повернулся  ко  мне  спиной,  утирая
глаза. А я, будучи слишком слабым, чтобы встать и подойти к  нему,  лежал  и
шептал покаянные слова: "Господи, благослови его! Господи, благослови его за
его ангельскую доброту!"
     Когда Джо снова уселся возле меня, глаза у  него  были  красные,  но  я
держал его за руку, и оба мы сияли от счастья.
     - Сколько времени, Джо, милый?
     - Это ты о том, Пип, что сколько, мол, времени ты проболел, дружок?
     - Да, Джо.
     - Уже конец мая месяца, Пип. Завтра первое июня.
     - И все это время ты был здесь, Джо, милый?
     - Да вроде того, дружок. Я так и  сказал  тогда  Бидди,  Это  когда  мы
узнали, что ты захворал,  из  письма  узнали,  а  почтальон-то  он  все  был
холостой, ну а теперь женился, хотя жалованья  получает  всего  ничего,  при
такой-то ходьбе, да сколько подметок стоптать надо, ну, он за богатством  не
гонялся весь век, а зато теперь гляди-ка - женатый человек...
     - Какое наслаждение тебя слушать, Джо! Но я перебил  тебя,  что  же  ты
сказал Бидди?
     - А вот то самое, что как ты, скорей всего,  сейчас  один  среди  чужих
людей, а мы ведь с тобой всегда были друзьями, то в такое время ты, может, и
не будешь против, ежели  тебя  навестить.  А  Бидди  так  прямо  и  сказала:
"Поезжай к нему немедля". Вот-вот, - протянул Джо, рассудительно  поддакивая
сам себе, - так Бидди и сказала. "Поезжай, говорит, к нему немедля". Словом,
ежели рассуждать попросту, - добавил Джо после короткого раздумья, - она эти
самые слова и сказала: "Не медля ни минуты".
     Тут  Джо  оборвал  свою  речь  и  сообщил  мне,  что  со  мной   велено
разговаривать как можно меньше, что есть мне велено понемногу, но часто и  в
положенные часы, хочу я  того  или  нет,  и  что  мне  велено  во  всем  его
слушаться. Я поцеловал ему руку и затих, а он  сел  сочинять  письмо  Бидди,
обещав передать от меня привет.
     Как видно, Бидди научила Джо писать. Я смотрел на него из постели и так
был слаб, что опять прослезился, видя, с какой гордостью он  взялся  за  это
письмо. Пока я болел, с кровати моей сняли полог и перенесли  ее  вместе  со
мной в гостиную, где было просторнее и больше воздуха, а  ковер  из  комнаты
убрали и день и ночь поддерживали в ней  чистоту  и  порядок.  И  в  этой-то
гостиной, за моим письменным  столом,  отодвинутым  в  угол  и  заставленным
пузырьками, Джо приступил к своей трудной работе, предварительно  выбрав  на
подносике перо, как тяжелый инструмент из ящика,  и  засучив  рукава,  точно
собирался орудовать киркой или молотом. Для того чтобы начать, Джо  пришлось
крепко упереться в стол левым локтем и отставить правую ногу  далеко  назад;
когда же он начал, каждый штрих,  который  он  вел  книзу,  отнимал  у  него
столько времени, словно был длиною в  шесть  футов,  а  каждый  раз  как  он
поворачивал вверх, я слышал,  как  перо  его  отчаянно  брызгает.  Почему-то
проникнувшись твердым убеждением, что чернильница стоит не справа от него, а
слева, он то и дело макал перо в пустое пространство, но, видимо,  оставался
вполне доволен результатом. Время от времени  его  задерживала  какая-нибудь
орфографическая каверза, но, в общем, дело у него спорилось, и когда  письмо
было подписано и  последняя  клякса  с  помощью  двух  указательных  пальцев
переместилась с бумаги к нему на макушку, он встал  и  еще  некоторое  время
похаживал вокруг стола, с глубочайшим удовлетворением созерцая свое  изделье
под разными углами.
     Чтобы не огорчать Джо чрезмерной говорливостью (даже  если  бы  таковая
была мне по силам), я в тот день не стал расспрашивать его о  мисс  Хэвишем.
Наутро, когда я спросил, поправилась ли она, он покачал головой.
     - Она умерла, Джо?
     - Ну,  что  ты,  дружок,  -  произнес  Джо  с  укором,  очевидно  решив
подготовить меня постепенно, - это уж  ты  через  край  хватил:  только  что
вот... ее нет...
     - Нет в живых, Джо?
     - Вот так-то будет вернее, - сказал Джо. - Нет ее в живых.
     - Она еще долго болела, Джо?
     - Да после того как ты захворал, пожалуй, этак - чтобы не соврать  -  с
неделю, - отвечал Джо, по-прежнему полный решимости  ради  моего  блага  обо
всем сообщать постепенно.
     - Джо, милый, а ты не слышал, что будет теперь с ее состоянием?
     - Видишь ли, дружок. - сказал Джо, - говорят так, будто она  еще  давно
почти все закрепила за мисс Эстеллой, отказала ей, то есть. Но дня за два до
несчастья она сделала своей рукой приписочку к духовной -  оставила  круглых
четыре тысячи мистеру Мэтью Покету. А самое интересное - почему бы ты думал,
Пип, она оставила ему круглых четыре тысячи? "На  основании  отзыва  Пипа  о
вышеназванном Мэтью". Бидди говорит, там так и написано, - сказал Джо  и  со
смаком повторил мудреную формулу: - "На  основании  отзыва  о  вышеназванном
Мэтью". И подумай, Пип, круглых четыре тысячи!
     Для меня осталось  тайной,  откуда  Джо  были  известны  геометрические
признаки этих четырех тысяч фунтов, но, должно  быть,  в  таком  виде  сумма
казалась ему более внушительной, и он всякий раз с  увлечением  подчеркивал,
что тысячи были круглые.
     Рассказ Джо доставил  мне  большую  радость,  -  я  увидел  завершенным
единственное доброе дело, которое успел сделать. Я спросил, не слышал ли он,
что досталось по наследству другим родственникам.
     - Мисс Саре, - сказал Джо, - той досталось двадцать пять фунтов в год -
на пилюли, потому у нее  частенько  желчь  разливается.  Мисс  Джорджиане  -
двадцать фунтов и точка. Миссис "Как мило", -  я  догадался,  что  под  этим
именем у него значилась  Камилла,  -  ей  досталось  пять  фунтов,  покупать
свечки, чтобы не очень скучала, когда просыпается по ночам.
     Эти заветы были так метко направлены по адресу, что я без труда поверил
сообщению Джо.
     - А теперь, дружок, - сказал он, - подсыплю я тебе еще одну  новость  и
хватит с тебя на сегодня, баста. Старый Орлик-то,  знаешь,  до  чего  дошел?
Жилой дом ограбил.
     - Чей дом? - спросил я.
     - Побахвалиться этот человек любит, это уж как есть, - продолжал Джо  с
виноватым вздохом, - но все  ж  таки  дом  англичанина  -  его  крепость,  а
вламываться в крепости не следует, кроме как в военное время. И хоть он и не
без греха свой прожил век, но был, как-никак, лабазник, почтенный человек.
     - Так это к Памблчуку вломились в дом?
     - Вот-вот, Пип, - сказал Джо, - и забрали его выручку и денежный  ящик,
выпили его вино, угостились его провизией, надавали ему оплеух, нос чуть  на
сторону не свернули, и самого привязали к кровати да всыпали горяченьких,  а
чтобы не кричал, набили ему полон рот семян однолетних садовых. Но он  узнал
Орлика, и Орлик сидит в тюрьме.
     Так, мало-помалу, мы перестали ограничивать себя в задушевных  беседах.
Я еще долго был очень слаб, но все же силы мои медленно, но верно прибывали,
и Джо не отходил от меня, и мне  грезилось,  будто  я  снова  превратился  в
маленького Пипа.
     Ибо нежность Джо была мне нужнее всего на свете именно сейчас, когда  я
чувствовал себя беспомощным, как малый ребенок. Он часами сидел и говорил со
мной  по-старому  откровенно,  по-старому  просто,  как  забо