ять проснуться. Мешала грог мисс Скиффинс,  и  я
заметил, что они с Уэммиком пили из одного стакана. Я, разумеется,  не  стал
предлагать мисс Скиффинс проводить ее  домой,  а  счел  за  благо  удалиться
первым, - что и сделал, сердечно распростившись  с  Престарелым  и  искренне
поблагодарив за приятно проведенный вечер.
     Не прошло и недели, как  Уэммик  написал  мне  из  Уолворта,  что  ему,
кажется, удалось кое-что  выяснить  насчет  того  дела,  которое  мы  с  ним
обсуждали как частные лица, и он хотел бы еще раз побеседовать  со  мной.  Я
опять побывал у него в Уолворте, а потом побывал там еще и еще, и  несколько
раз мы встречались в Сити, но на Литл-Бритен не касались этого  предмета  ни
единым словом. Кончилось тем, что мы  нашли  честного  молодого  купца,  или
посредника по фрахтовым контрактам, который лишь  недавно  стал  на  ноги  и
нуждался в капитале и в толковом помощнике,  а  со  временем,  по  получении
определенной суммы, готов был взять этого помощника в  компанию.  Мы  с  ним
подписали некое секретное соглашение, предметом которого был  Герберт,  и  я
уплатил ему наличными половину моих пятисот фунтов, а также обязался  внести
еще определенную сумму, частью - в рассрочку,  из  моих  доходов,  частью  -
когда вступлю во владение капиталом.  Переговоры  вел  брат  мисс  Скиффинс.
Уэммик направлял их с начала до конца, но лично при них не присутствовал.
     Все удалось сделать так ловко,  что  Герберту  и  в  голову  не  пришло
заподозрить мое участие в этом деле. Я никогда не забуду,  с  каким  сияющим
лицом он явился однажды вечером домой и рассказал мне  великую  новость:  он
случайно познакомился с некиим Кларрикером (так  звали  молодого  купца),  и
этот Кларрикер почему-то сразу  проникся  к  нему  симпатией,  и  кажется...
кажется, вот он, наконец, долгожданный случай. День ото дня,  по  мере  того
как надежды его крепли, а лицо светлело, он, вероятно, все более убеждался в
моей преданности, потому что при  виде  его  счастья  слезы  радости  так  и
навертывались мне на глаза.
     А когда все уладилось и Герберт в первый раз пошел работать  в  контору
Кларрикера, а потом весь вечер  без  умолку  проговорил  со  мной  в  полном
упоении своей удачей, я, едва оставшись один, и в самом деле расплакался  от
мысли, что мои надежды хоть кому-то принесли какую-то пользу.
     Теперь в памяти моей встает событие огромной важности, поворотная точка
всей моей жизни. Но до того, как рассказать об этом событии, и до того,  как
перейти ко всем переменам, которые оно за собой повлекло, я должен посвятить
одну главу Эстелле, это не много, если вспомнить, как долго она владела моим
сердцем.


        ^TГЛАВА XXXVIII^U

     Если когда-нибудь, после моей смерти, в старинном  доме,  выходящем  на
Ричмондский луг, заведется привидение, то наверняка этим  привидением  будет
мой беспокойный дух. Сколько дней и ночей напролет он  витал  в  этом  доме,
когда там жила Эстелла! Где бы я ни находился  во  плоти,  дух  мой  упорно,
неизменно, неудержимо летел к этому дому.
     Миссис Брэндли, знатная леди, взявшая к себе  Эстеллу,  была  вдовой  и
жила с единственной дочерью, девушкой на несколько лет старше Эстеллы.  Мать
была моложава, а дочь старообразна; мать цвела как роза, а дочь пожелтела  и
увяла; мать увлекалась светской жизнью,  а  дочь  -  богословием.  Они,  что
называется, занимали видное положение в обществе, часто выезжали и принимали
у себя многочисленных гостей. С Эстеллой их, в сущности, ничто  не  роднило,
но считалось, что они ей нужны, а она нужна им. Миссис Брэндли была дружна с
мисс Хэвишем до того, как та удалилась от света.
     И в доме миссис Брэндли и за его стенами  я  терпел  все  пытки,  какие
только могла выдумать для меня Эстелла. То, что она  по  старому  знакомству
держалась со мной проще - по отнюдь не более благосклонно, - чем с  другими,
еще больше растравляло мне душу. Она пользовалась мною, чтобы дразнить своих
поклонников, но увы! - самая простота наших отношений помогала ей выказывать
пренебрежение к моей любви.  Будь  я  ее  секретарем,  лакеем,  единокровным
братом, бедным родственником, - будь я младшим братом ее жениха, - я и то не
чувствовал бы, что, находясь так близко от нее, так, в  сущности,  далек  от
исполнения своих желаний. Мне разрешалось называть ее по имени,  как  и  она
меня называла, но это лишь усугубляло мои страдания; и  если,  как  я  готов
допустить, это сводило с ума других ее вздыхателей, то меня и подавно.
     Поклонников у нее было без счета. Правда,  мои  ревнивые  глаза  видели
поклонника в любом мужчине, который к ней приближался; но  и  без  этого  их
было слишком достаточно.
     Я часто видел ее в Ричмонде, часто слышал о ней в Лондоне и катал ее  и
ее хозяек в лодке по реке. Пикники сменялись балами, поездки  в  оперу  и  в
драму - концертами, вечерами, всевозможными развлечениями, во время  которых
я не отходил от нее и которые доставляли мне одни лишь горькие  муки.  Я  не
знал с нею ни минуты счастья, а сам днем и ночью только о том и думал, каким
счастьем было бы не расставаться с нею до гроба.
     Все это время - а читатель увидит, что длилось оно,  в  тогдашнем  моем
представлении, очень долго, - Эстелла словно бы старалась мне внушить,  что,
поддерживая знакомство, мы только выполняем чьи-то распоряжения. Но бывало и
так, что она вдруг отбрасывала эту манеру, отбрасывала все  свои  капризы  и
как будто жалела меня.
     - Ах, Пип, - сказала она однажды, когда у нее выдался такой вечер и  мы
сидели у окна  в  ричмондском  доме.  -  Неужели  вы  никогда  не  научитесь
остерегаться?
     - Чего?
     - Меня.
     - Вы хотите сказать - остерегаться ваших чар, Эстелла?
     - Хочу сказать! Если вы не понимаете, что я  хочу  сказать,  значит  вы
слепы.
     Я бы ответил ей, что любовь вообще слепа, но, как всегда, меня удержала
мысль,  -  тоже  доставлявшая  мне  немало  мучений.  -  что   невеликодушно
навязываться  со  своими  чувствами,  когда   Эстелла   все   равно   должна
повиноваться воле мисс Хэвишем и знает  это.  Я  с  ужасом  думал,  что  это
принуждение, уязвляя ее гордость, отталкивает ее  от  меня  и  вся  душа  ее
возмущается против союза со мною.
     - Во всяком случае. - сказал  я,  -  сегодня  у  меня  не  было  причин
остерегаться; ведь вы сами написали мне, чтобы я приехал.
     - Это верно, -  сказала  Эстелла  с  небрежной,  холодной  улыбкой,  от
которой у меня всегда падало сердце.
     Она молча поглядела на сгущавшиеся за окном сумерки, потом продолжала:
     - Мисс Хэвишем опять вызывает меня в Сатис-Хаус.  Вы  должны  проводить
меня, а если пожелаете, то и вернуться со мной вместе. Ей не хочется,  чтобы
я ехала одна, а мою горничную она мне не позволяет брать с собой, потому что
не выносит, чтобы прислуга о ней сплетничала. Вы можете меня проводить?
     - Могу ли, Эстелла!
     - Значит, можете? Тогда, пожалуйста, послезавтра. Все расходы вы должны
оплачивать из моего кошелька.  Только  с  этим  условием  вы  можете  ехать.
Слышите?
     - И повинуюсь, - отвечал я.
     Больше никаких предупреждений я не получил ни об  этой  поездке,  ни  о
других, подобных ей. Мисс Хэвишем никогда мне не писала, я даже не  знал  ее
почерка. Через день мы с Эстеллой пустились в путь. Мисс Хэвишем мы  застали
в той же комнате, где я увидел ее  в  первый  раз,  и  в  доме,  само  собой
разумеется, не было никаких перемен.
     Ее страшная нежность к  Эстелле  еще  возросла  с  тех  пор,  как  я  в
последний раз видел их вместе; я не  случайно  употребил  это  слово:  в  ее
ласках и нежных взглядах было что-то положительно  страшное.  Она  упивалась
красотою Эстеллы, упивалась каждым ее словом, каждым движением и,  глядя  на
нее, все захватывала губами свои дрожащие пальцы, словно пожирая  прекрасное
создание, которое сама взрастила.
     С Эстеллы она переводила взгляд на меня, точно хотела заглянуть  мне  в
самое сердце и проверить, глубоки ли его раны.
     - Как она с тобой обращается, Пип? - Словно  любопытная  колдунья,  она
снова задавала мне этот вопрос, теперь даже в присутствии Эстеллы.
     Но особенно таинственной и страшной она показалась мне  вечером,  когда
мы сидели у мерцающего камина: прижав к себе локтем руку Эстеллы  и  стиснув
ее костлявыми пальцами, она  стала  выпытывать  у  девушки  имена  и  звания
покоренных ею мужчин, о которых та упоминала в своих письмах; перебирая этот
список с упорством,  свойственным  смертельно  поврежденному  рассудку,  она
другой рукой опиралась на свою  палку,  подбородком  легла  на  руку,  а  ее
выцветшие глаза, устремленные на меня, горели, словно у призрака.
     Как я ни страдал от этих разговоров, как ни горько мне  было  сознавать
свою зависимость и унижение, все же я усматривал в них доказательство  того,
что Эстелле определено мстить всем  мужчинам  за  мисс  Хэвишем  и  что  она
достанется мне не раньше, чем это чувство мести будет хотя  бы  в  некоторой
мере  утолено.  Я  усматривал  в  них  и  подтверждение  того,  что  Эстелла
предназначена мне: посылая ее в свет, чтобы завлекать, и лукавить, и мучить,
мисс Хэвишем наслаждалась злобной уверенностью, что она одинаково недоступна
для всех поклонников и что всякому,  кто  поставит  на  эту  карту,  заранее
обеспечен проигрыш. Я усматривал здесь извращенное  желание  помучить  меня,
прежде чем дать мне в руки долгожданную награду. Я усматривал здесь и  ответ
на вопрос, почему меня так долго томят и почему мой бывший опекун  скрывает,
что осведомлен об этих  планах.  Короче  говоря,  я  усматривал  здесь  мисс
Хэвишем такою, какою видел ее сейчас, какою видел всегда, - мисс  Хэвишем  и
зловещую тень нездорового, сумрачного  дома,  в  котором  она  пряталась  от
солнца.
     Свечи в бронзовых подсвечниках, укрепленных  высоко  на  стене,  горели
ровным, тусклым пламенем в этой комнате, забывшей, что такое  струя  свежего
воздуха. Глядя на них и на рожденное ими бледное сияние,  на  остановившиеся
часы, на увядшие принадлежности подвенечного наряда, разбросанные на столе и
на полу, и на изможденную женщину у камина,  чья  огромная  призрачная  тень
металась по стене и потолку, я во всем усматривал новые подтверждения  своим
догадкам. Мысли мои переносились в большую комнату через площадку, где стоял
накрытый стол, и я читал те  же  ответы  в  паутине,  клочьями  свисавшей  с
высокой вазы, в беготне пауков по скатерти, в  возне,  которую  затевали  за
обшивкой стены пугливые мыши, в степенных прогулках тараканов на полу.
     Случилось так, что в этот наш приезд  между  Эстеллой  и  мисс  Хэвишем
произошла ссора. Раньше я никогда не замечал, чтобы они  не  ладили  друг  с
другом.
     Мы сидели у огня, как я только что описал, и мисс Хэвишем все прижимала
к себе руку Эстеллы, и ТУТ Эстелла начала тихонько высвобождать ее. Она  уже
и прежде не раз  выказывала  раздражение  и  скорее  терпела  эту  неистовую
нежность, чем отвечала на нее взаимностью.
     - Что это? - сказала мисс Хэвишем, сверкнув глазами. - Я тебе надоела?
     - Я сама себе немножко надоела,  вот  и  все,  -  ответила  Эстелла  и,
высвободив руку, встала и перешла к камину.
     - Не лги, неблагодарная! - вскричала мисс Хэвишем,  с  сердцем  стукнув
палкой об пол. - Это я тебе надоела!
     Эстелла взглянула на нее совершенно спокойно и тут же перевела глаза на
огонь. Полное равнодушие к безумной вспышке мисс Хэвишем, выражавшееся в  ее
изящной позе и прекрасном лице, граничило с жестокостью.
     - О,  бесчувственная!  -  воскликнула  мисс  Хэвишем.  -  О,  холодное,
холодное сердце!
     - Как? - сказала Эстелла по-прежнему равнодушно и даже не сдвинулась со
своего места у камина, а только повела на нее глазами. - Вы упрекаете меня в
холодности? Вы?
     - А разве я не права? - вознегодовала мисс Хэвишем.
     - Вам ли об этом спрашивать? - сказала Эстелла. -  Я  такая,  какой  вы
меня сделали. Вам некого хвалить и некого корить, кроме себя;  ваша  заслуга
или ваш грех - вот что я такое.
     - Какие слова она говорит! - горестно вскричала мисс Хэвишем.  -  Какие
слова она говорит, жестокая, неблагодарная, у  того  самого  очага,  где  ее
взрастили! Где я согрела ее на этой несчастной груди, еще  кровоточившей  от
свежей раны, где я годами изливала на нее свою нежность!
     - В этом меня уж никак нельзя обвинять, - возразила  Эстелла.  -  В  то
время я только-только научилась ходить  и  говорить.  Но  чего  вы  от  меня
требуете? Вы были очень добры ко  мне,  я  вам  всем  обязана.  Чего  же  вы
требуете?
     - Любви, - последовал ответ.
     - Я вас люблю.
     - Нет, - сказала мисс Хэвишем.
     - Моя названая мать, - заговорила Эстелла,  нисколько  не  меняя  своей
грациозной позы, не повышая голоса и не обнаруживая ни раскаяния, ни  гнева.
- Моя названая мать, я уже сказала, что всем обязана вам. Все,  что  у  меня
есть, - ваше. Все, что вы мне дали, я вам верну  по  первому  вашему  слову.
Кроме этого, у меня ничего нет. Так не просите же у меня того, чего вы  сами
мне не давали, - никакая благодарность и  чувство  долга  не  могут  сделать
невозможного.
     - Это я не давала ей любви! - воскликнула мисс Хэвишем,  в  исступлении
поворачиваясь ко мне. - Горячей любви, всегда отравленной ревностью, а когда
я слышу от нее такие слова, то и жгучей болью!  Пусть,  пусть  назовет  меня
безумной!
     - Мне ли называть вас безумной? - сказала Эстелла.  -  Кто  лучше  меня
знает, какие у вас ясные цели? Кто лучше меня знает,  какая  у  вас  твердая
память?! Ведь это я, я сидела у этого очага, на скамеечке, которая и  сейчас
стоит подле вас, и слушала ваши уроки и смотрела вам в лицо, когда ваше лицо
поражало меня и отпугивало!
     - И все уже забыто! -простонала мисс Хэвишем. - Забыто!
     - Нет, не забыто, - возразила Эстелла. - Не забыто, а бережно  хранится
у меня в памяти. Разве бывало  когда-нибудь,  чтобы  я  пошла  против  вашей
указки? Чтобы осталась глуха к вашим урокам? Чтобы  допустила  сюда,  -  она
коснулась рукою  груди,  -  запрещенное  вами  чувство?  Будьте  же  ко  мне
справедливы.
     - Так горда, так  горда!  -  простонала  мисс  Хэвишем,  обеими  руками
откидывая свои седые волосы.
     - Кто учил меня быть гордой? - отозвалась Эстелла. - Кто  хвалил  меня,
когда я знала урок?
     - Так бессердечна! - простонала мисс Хэвишем,  сопровождая  свои  слова
все тем же движением.
     - Кто учил меня быть бессердечной? - отозвалась Эстелла. -  Кто  хвалил
меня, когда я знала урок?
     - Но ты горда и бессердечна со мной!  -  Мисс  Хэвишем  выкрикнула  это
слово, простирая к ней  руки.  -  Эстелла,  Эстелла,  Эстелла,  ты  горда  и
бессердечна со мной!
     Эстелла взглянула  на  нее  с  каким-то  спокойным  удивлением,  но  не
сдвинулась с места; через минуту она уже опять смотрела в огонь.
     - Одного я не могу понять, - сказала она, помолчав и обращая взгляд  на
мисс Хэвишем, - почему вы ведете себя так неразумно, когда я приезжаю к  вам
после месяца разлуки. Я не забыла ни вашего горя, ни причины  его.  Я  свято
следовала вашим наставлениям. Я ни разу  не  проявила  слабости,  в  которой
могла бы себя упрекнуть.
     - Так, значит, отвечать мне любовью на  любовь  было  бы  слабостью?  -
воскликнула мисс Хэвишем.  -  Впрочем,  да,  конечно,  она  назвала  бы  это
слабостью.
     - Мне кажется, - снова помолчав,  задумчиво  произнесла  Эстелла,  -  я
начинаю понимать, как это случилось. Если бы вы взрастили свою приемную дочь
в этих темных комнатах и скрыли от нее самое  существование  дневного  света
(при котором она никогда не видела вашего лица) и если бы  после  этого  вам
почему-нибудь захотелось, чтобы она сразу постигла, что такое дневной  свет,
а она бы не могла, - это вас разочаровало бы и рассердило?
     Мисс Хэвишем не ответила, - она сжала руками виски  и  с  тихим  стоном
раскачивалась в своем кресле.
     - Или еще так, - продолжала Эстелла, - это будет яснее: если  бы  вы  с
младенческих лет внушали ей, что дневной свет существует, но  создан  ей  на
страх и на погибель и она должна бежать его, потому  что  он  сгубил  вас  и
может сгубить ее, и если бы после этого вам почему-нибудь захотелось,  чтобы
она приняла дневной свет  как  должное,  а  она  бы  не  могла,  -  это  вас
разочаровало бы и рассердило?
     Мисс Хэвишем слушала (или мне так казалось - лица ее я  не  видел),  но
опять ничего не ответила.
     - Вот потому, -  закончила  Эстелла,  -  и  нельзя  от  меня  требовать
невозможного. Это не моя заслуга и не мой грех, такой меня сделали - такая я
есть.
     Не знаю, когда и  как  мисс  Хэвишем  очутилась  на  полу  среди  своих
подвенечных лохмотьев. Я воспользовался  этой  минутой  и,  знаком  попросив
Эстеллу пожалеть несчастную, вышел из комнаты - мне  уже  давно  было  здесь
невмоготу. Когда я обернулся в дверях, Эстелла все так же неподвижно  стояла
у  огромного  камина.  Седые  волосы  мисс  Хэвишем  рассыпались  по   полу,
смешавшись со свадебным тряпьем, и смотреть на нее было противно и жалко.
     С тяжелым сердцем я вышел из дома и больше часа бродил при свете  звезд
во дворе, вокруг пивоварни и по запущенным дорожкам сада.  Когда  я  наконец
собрался с духом, чтобы вернуться  в  комнату,  Эстелла,  сидя  у  ног  мисс
Хэвишем, зашивала одно из тех старых платьев, что  уже  почти  распались  на
части, - впоследствии я нередко вспоминал их,  глядя  на  выцветшие  обрывки
хоругвей, которыми увешаны стены соборов. Позже мы с Эстеллой поиграли,  как
бывало, в карты, - только теперь мы играли  искусно,  в  модные  французские
игры, - и так скоротали вечер, и я ушел спать.
     Мне приготовили постель во флигеле. Впервые я проводил  ночь  под  этим
кровом, и сон упорно бежал от меня. Сотни мисс Хэвишем не давали мне  покоя.
Она мерещилась мне то справа от меня, то слева, то в изголовье, то  в  ногах
кровати, за полуотворенной дверью в  туалетную  комнату,  в  туалетной,  под
полом, над головой - словом, повсюду. Наконец, когда время подползло к  двум
часам ночи, я почувствовал, что не в силах дольше терпеть эту муку и  должен
встать. Я встал, оделся и пересек дворик, чтобы длинным  каменным  коридором
выйти в наружный двор и погулять там, пока голова у меня не прояснится.  Но,
едва вступив в коридор, я поспешил задуть  свечу,  потому  что  увидел  мисс
Хэвишем: она, как тень, уходила по коридору прочь от меня и тихо плакала.  Я
двинулся следом за ней на некотором расстоянии и увидел, как  она  дошла  до
лестницы и стала подниматься. В руке  она  держала  свечу,  которую,  должно
быть, вынула из подсвечника в своей спальне, и при свете ее была  похожа  на
привидение. Я тоже дошел до  лестницы  и,  хотя  не  видел  верхних  дверей,
почувствовал, как в лицо мне  пахнуло  спертым  воздухом  парадной  залы,  и
услышал, как она прошла туда, а оттуда через площадку к себе  в  комнату,  а
потом снова туда, все так же  тихо  плача.  Подождав  немного,  я  попытался
выбраться в темноте на улицу или вернуться во флигель, но  это  мне  удалось
лишь тогда, когда в коридор проникли бледные полоски рассвета. И всякий раз,
как я за это время приближался к лестнице, вверху раздавались шаги, мелькала
свеча и слышался тихий плач.
     На следующий день мы уехали. Ссора с Эстеллой не возобновлялась ни в то
утро, ни в последующие наши приезды, а их, сколько я помню, было еще четыре.
И держалась мисс Хэвишем с Эстеллой по-прежнему, если не считать  того,  что
теперь к ее чувствам как будто примешивался страх.
     Невозможно перевернуть эту страницу моей  жизни,  не  начертав  на  ней
имени Бентли Драмла; иначе я был бы рад обойти его молчанием!
     Однажды, когда Зяблики собрались в полном составе и как  всегда  успели
перессориться  между   собой   во   имя   вящей   дружбы   и   благоволения,
Зяблик-председатель призвал Рощу к порядку, напомнив, что мистер  Драмл  еще
не провозгласил тоста за здоровье дамы, - согласно