уставу клуба в  тот  день
была его очередь выполнить эту торжественную церемонию. Когда графины  пошли
вкруговую, мне  показалось,  что  этот  мерзавец  как-то  особенно  гадко  и
многозначительно посмотрел на меня, но я не удивился, - ведь мы  терпеть  не
могли друг друга. Каково же было  мое  изумление  и  негодование,  когда  он
предложил выпить за здоровье девицы по имени Эстелла!
     - А как фамилия? - спросил я.
     - Не ваше дело, - огрызнулся Драмл.
     - А где живет? - спросил  я.-  Это  вы  обязаны  сказать.-  У  Зябликов
действительно было такое правило.
     - Эстелла из Ричмонда, джентльмены, - сказал  Драмл,  как  бы  выключая
меня из их числа. - Несравненная красавица.
     (- Много он понимает в несравненных  красавицах,  идиот  несчастный!  -
шепнул я Герберту.)
     - Я знаком с этой леди, - сказал Герберт, когда все выпили.
     - В самом деле? - сказал Драмл.
     - И я тоже, - добавил я, заливаясь краской.
     - В самом деле? - сказал Драмл. - О господи! Никакого иного ответа этот
осел не мог придумать - разве что пустить в вас тарелкой или стаканом, -  но
меня взорвало от его слов не меньше, чем от самой остроумной насмешки,  и  я
немедленно вскочил с места и заявил, что, когда почтенный Зяблик выступает в
этой Роще (мы любили употреблять такие парламентские обороты) с предложением
выпить за здоровье дамы, с которой он даже отдаленно не знаком,  я  не  могу
расценить это иначе как наглость. Тут мистер Драмл тоже вскочил  с  места  и
осведомился, что это  значит?  Я  же  в  ответ  высказал  надежду,  что  ему
известно, где меня можно найти, буде  он  пожелает  прислать  ко  мне  своих
секундантов.
     Вопрос, возможно ли в христианской стране обойтись после таких слов без
кровопролития, вызвал среди Зябликов полнейший раскол, и диспут принял столь
оживленный характер, что не менее шести почтенных  Зябликов  вслед  за  мной
высказали надежду, что всем известно,  где  их  можно  найти.  Наконец  Роща
(поскольку на ней лежали обязанности суда чести)  постановила:  если  мистер
Драмл представит хотя бы малейшее доказательство того, что он имеет  счастье
быть знакомым с этой леди, мистер  Пип,  как  джентльмен  и  Зяблик,  должен
принести извинения за "проявленную им горячность, которая..." и  так  далее.
Чтобы наш гонор не успел остыть, разбирательство было назначено на завтра, и
назавтра Драмл явился  с  записочкой  от  Эстеллы,  в  которой  она  вежливо
подтверждала, что несколько раз имела  удовольствие  с  ним  танцевать.  Мне
ничего не оставалось, как только принести  извинения  за  "проявленную  мною
горячность, которая..." и взять обратно, как совершенно неосновательное, мое
утверждение, будто меня можно найти где бы то ни было. Затем  мы  с  Драмлом
еще около часа глухо рычали друг на друга,  в  то  время  как  Роща  звенела
беспорядочными спорами и пререканиями, и наконец было объявлено, что никогда
еще чувства дружбы и благоволения не царили в ней так безраздельно.
     Я рассказываю об этом в шутливом тоне, но мне было не до шуток. Не могу
выразить, какую  боль  я  испытывал  при  мысли,  что  Эстелла  дарит  своей
благосклонностью презренного, грубого, надутого тупицу, хуже которого  и  не
сыскать. Почему же мне так невыносимо было думать, что она снизошла до этого
животного? По сей день я объясняю это тем,  что  моя  любовь  горела  чистым
огнем великодушия и самоотречения. Конечно, я бы стал  ревновать  Эстеллу  к
кому угодно, но, если бы она благоволила к человеку  более  достойному,  мои
мучения не были бы так жестоки и так горьки.
     Вскоре я убедился, - это было нетрудно, - что Драмл за ней ухаживает  и
что она это терпит. Прошло еще немного времени, и он уже не отставал от нее,
так что мы сталкивались чуть ли не каждодневно. Он преследовал  ее  с  тупым
упрямством, а Эстелла  искусно  его  подзадоривала:  она  бывала  с  ним  то
ласкова, то холодна,  то  чуть  ли  не  льстила  ему,  то  открыто  над  ним
издевалась, то встречала его как доброго знакомого, то словно забывала,  кто
он такой.
     Но Паук, как назвал его мистер Джеггерс, привык не  спеша  подстерегать
свою добычу и обладал терпением, присущим его племени. Кроме того, он  слепо
верил в силу своих денег и своей  родословной,  что  нередко  выручало  его,
заменяя ему ясное сознание  цели  и  твердую  волю.  Таким  образом,  упорно
сторожа Эстеллу, Паук одним  своим  упорством  отваживал  многих  яркокрылых
мотыльков и нередко ткал нить и спускался с потолка как раз в нужную минуту.
     На одном балу в городском собрании Ричмонда  (в  то  время  такие  балы
повсюду были в  моде),  где  Эстелла  затмила  всех  других  красавиц,  этот
нескладный Драмл так липнул  к  ней  и  она  так  благосклонно  терпела  его
ухаживания, что я решил с нею поговорить. Я выбрал время, когда она сидела в
сторонке, среди жардиньерок  с  цветами,  дожидаясь  миссис  Брэндли,  чтобы
вместе ехать домой. Я, разумеется, был тут же, так как сопровождал их  почти
повсюду.
     - Вы утомились, Эстелла?
     - Немножко, Пип.
     - Оно и понятно.
     -  Но  очень  некстати:  мне  еще  нужно  сегодня  написать  письмо   в
Сатис-Хаус.
     - Доложить о последней победе? Ах, нестоящая это победа, Эстелла!
     - Что вы хотите сказать? Я ничего такого не заметила.
     - Эстелла, - сказал я, - вы только посмотрите  на  этого  человека  вон
там, в углу, который все время глядит на нас.
     - Зачем мне смотреть на него? -  возразила  Эстелла,  поворачиваясь  ко
мне. - Разве этот человек вон там, в углу, как вам угодно  было  выразиться,
чем-нибудь интересен?
     - Это самое и я хотел у вас спросить, - сказал  я.  -  Ведь  он  кружил
около вас весь вечер.
     - Около горящей свечи кружат и бабочки и всякие  противные  букашки,  -
сказала Эстелла, бросив взгляд  в  его  сторону.  -  Может  ли  свеча  этому
помешать?
     - Нет, - ответил я, - но Эстелла ведь может?
     Она помолчала с минуту, потом засмеялась.
     - Не знаю, право. Пожалуй, что может. Думайте как хотите.
     - Но, Эстелла, выслушайте  меня.  Я  глубоко  страдаю  оттого,  что  вы
поощряете такого презренного человека, как Драмл.  Вы  же  знаете,  что  все
решительно его презирают.
     - Ну и что же?
     - Вы знаете, что внутренне он так же мало привлекателен, как и  внешне.
Неинтересный, вздорный, угрюмый, глупый человек.
     - Ну и что же?
     - Вы знаете, что  ему  нечем  похвастаться,  кроме  как  богатством  да
какими-то слабоумными предками; ведь знаете, да?
     - Ну и что же? - сказала она еще раз, и  с  каждым  разом  ее  чудесные
глаза раскрывались все шире.
     Чтобы как-нибудь перешагнуть через это ее словечко, я подхватил его и с
жаром повторил:
     - Ну и что же? А то, что я от этого страдаю.
     Если бы я  мог  поверить,  что  она  поощряет  Драмла  с  тайной  целью
причинить страдания мне - мне! - на душе у меня сразу бы полегчало;  но  она
как всегда просто забывала о моем существовании, так что об  этом  не  могло
быть и речи.
     - Пип, - сказала  Эстелла,  окинув  взглядом  комнату,  -  не  болтайте
глупостей о том, как это действует на вас.  Может  быть,  это  действует  на
других, может быть мне того и нужно. Не стоит это обсуждать.
     - Нет, стоит, - возразил я, - потому что я не вынесу, если люди  станут
говорить: "Она растрачивает свою красоту и обаяние на этого болвана,  самого
недостойного из всех".
     - Я вполне могу это вынести, - сказала Эстелла.
     - Ах, Эстелла, не будьте такой гордой, такой непреклонной!
     - Теперь вы называете меня гордой и непреклонной,  -  сказала  Эстелла,
разводя руками, - а только что укоряли в том, что я снизошла до болвана.
     - Ну, уж это вы не можете отрицать, - не  выдержал  я,  -  ведь  только
сегодня, у меня на глазах, вы дарили его такими взглядами и улыбками, какими
никогда не дарили... меня.
     - Неужели же вам хотелось бы, - сказала Эстелла, вдруг обратив на  меня
серьезный и пристальный,  если  не  гневный  взгляд,  -  чтобы  я  ловила  и
обманывала вас?
     - Значит, вы ловите и обманываете его, Эстелла?
     - Да, его и многих других - всех, кроме вас. Вот идет  миссис  Брэндли.
Больше я ничего не скажу.

     А теперь, после того как я посвятил эту одну главу предмету, так  давно
владевшему моим сердцем и наполнявшему его все новой болью, ничто не  мешает
мне перейти к событию, которое подготовлялось с  еще  более  давних  пор,  к
событию, которое стало неизбежным уже в то время, когда я и не знал, что  на
свете существует Эстелла, а ее детский ум едва начинал поддаваться пагубному
влиянию мисс Хэвишем.
     В одной восточной сказке тяжелую каменную плиту, которая должна была  в
час торжества упасть на ложе владыки, долго, долго высекали  в  каменоломне;
длинный туннель для веревки, которая должна была удерживать плиту на  месте,
долго, долго прорубали в скале, плиту долго поднимали и вделывали  в  крышу,
веревку закрепили и через  мяогомильный  туннель  долго  тянули  к  большому
железному кольцу. Когда после бесконечных трудов все было  готово  и  нужный
час настал, султана подняли среди ночи, в руки  ему  вложили  острый  топор,
который должен  был  отделить  веревку  от  большого  железного  кольца;  он
взмахнул топором, разрубил веревку, и потолок обвалился. Так было и со мной:
все, что должно  было  свершиться  заранее,  и  далеко  от  меня  и  близко,
свершилось; и вот, мгновенный взмах топора - и крыша моей твердыни,  рухнув,
погребла меня под обломками.


        ^TГЛАВА XXXIX^U

     Мне исполнилось двадцать  три  года,  и  прошла  неделя  со  дня  моего
рожденья, а я так и не слышал больше  ни  одного  слова,  которое  могло  бы
пролить свет на мои надежды. Мы уже год с лишним  как  съехали  из  Подворья
Барнарда и теперь жили в Тэмпле, в Гарден-Корте, у самой реки.
     С некоторого времени мои занятия с мистером  Попетом  прекратились,  но
отношения наши оставались самыми дружескими.  При  всей  моей  неспособности
заняться  чем-нибудь  определенным,  -  а  мне  хочется  думать,   что   она
объяснялась беспокойством и  полной  неосведомленностью  относительно  моего
положения и средств к существованию, - я любил читать и неизменно  читал  по
нескольку часов в день. Дела Герберта понемногу шли на лад, у  меня  же  все
обстояло так, как я описал в предыдущей главе.
     Накануне Герберт уехал по делам в Марсель. Я был один и тоскливо ощущал
свое одиночество. Не находя себе места от тревоги, устав  без  конца  ждать,
что завтра или через неделю что-то прояснится, и без  конца  обманываться  в
своих ожиданиях, я сильно скучал по  веселому  лицу  и  бодрой  отзывчивости
моего друга.
     Погода стояла ужасная: бури и дождь, бури  и  дождь,  и  грязь,  грязь,
грязь по щиколотку на всех улицах... День за днем  с  востока  наплывала  на
Лондон огромная тяжелая пелена, словно там, на востоке,  скопилось  ветра  и
туч на целую вечность. Ветер дул так яростно, что в городе с высоких  зданий
срывало железные крыши; в  деревне  с  корнем  выдирало  из  земли  деревья,
уносило крылья ветряных мельниц; а с побережья приходили невеселые  вести  о
кораблекрушениях и жертвах. Неистовые порывы ветра перемежались с ливнями, и
минувший день, конец  которого  я  решил  просидеть  за  книгой,  был  самым
ненастным из всех.
     Многое с тех пор изменилось в этой части Тэмпла, - теперь  она  уже  не
так пустынна и не так обнажена со стороны реки. Мы  жили  на  верхнем  этаже
крайнего дома, и в тот вечер, о котором  я  пишу,  ветер,  налетая  с  реки.
сотрясал его до основания, подобно пушечным выстрелам или  морскому  прибою.
Когда ветром швыряло в оконные стекла струи дождя и я,  взглядывая  на  них,
видел, как трясутся рамы, мне казалось, что я сижу на маяке, среди бушующего
моря. Временами дым из камина врывался в комнату, словно не решаясь выйти на
улицу в такую ночь, а когда я отворил дверь и заглянул в пролет лестницы, на
площадках задуло фонари; когда  же  я,  заслонив  лицо  руками,  прильнул  к
черному стеклу окна (даже приоткрыть окно при таком  дожде  и  ветре  нечего
было и думать), то увидел, что и во дворе все фонари задуло, что на мостах и
на берегу они судорожно мигают, а искры от  разведенных  на  баржах  костров
летят по ветру, как докрасна раскаленные брызги дождя.
     Я положил часы перед собой на стол с тем, чтобы читать до  одиннадцати.
Не успел я закрыть книгу, как часы  на  соборе  св.  Павла  и  на  множестве
церквей в Сити - одни забегая вперед, другие в лад, третьи с  запозданием  -
стали отбивать время.  Шум  ветра  диковинно  искажал  их  бой,  и,  пока  я
прислушивался, думая о том, как ветер хватает и рвет эти звуки, на  лестнице
раздались шаги.
     Почему я вздрогнул и, холодея от ужаса, подумал о моей умершей  сестре,
не имеет значения. Минута безотчетного страха миновала, я снова  прислушался
и услышал, как  шаги,  поднимаясь,  неуверенно  нащупывают  ступени.  Тут  я
вспомнил, что фонари на лестнице не горят, и, взяв лампу со стола, вышел  на
площадку. Свет моей лампы, видимо, заметили, потому что все стихло.
     - Есть кто-нибудь внизу? - крикнул я, перегнувшись через перила.
     - Есть, - ответил голос из темного колодца.
     - Какой этаж вам нужно?
     - Верхний. Мистер Пип.
     - Это я. Что-нибудь случилось?
     - Ничего не случилось. - сказал голос. И шаги стали подниматься выше.
     Я держал лампу над  пролетом  лестницы,  и  свет  ее  наконец  упал  на
человека. Лампа была с абажуром, удобная для  чтения,  но  она  давала  лишь
очень небольшой круг  света,  так  что  человек  оказался  в  нем  всего  на
мгновение.
     За это мгновение я успел увидеть лицо,  совершенно  мне  незнакомое,  и
обращенный кверху взгляд, в котором читалась непонятная радость  и  умиление
от встречи со мной.
     Передвигая лампу по мере того как человек поднимался, я разглядел,  что
одежда на нем добротная, но грубая - под стать  путешественнику  с  морского
корабля. Что у него длинные седые волосы. Что от роду  ему  лет  шестьдесят.
Что это мускулистый мужчина, еще очень  крепкий,  с  загорелым,  обветренным
лицом. Но вот он одолел последние две  ступеньки,  лампа  уже  освещала  нас
обоих, и я остолбенел от изумления, увидев, что он протягивает мне руки.
     - Простите, по какому вы делу? - спросил я его.
     - По какому делу? - переспросил он, останавливаясь. - Ага. Да. С вашего
разрешения, я изложу мое дело.
     - Хотите зайти в комнату?
     - Да, - ответил он. - Я хочу зайти в комнату, мистер.
     Вопрос мой был задан не слишком приветливо,  потому  что  меня  сердило
выражение счастливой уверенности, не сходившее с его лица. Оно сердило меня,
ибо он, казалось, ждал отклика с моей стороны. Все же я провел его в комнату
и, поставив лампу на стол, сколько мог вежливо попросил объяснить,  что  ему
нужно.
     Он огляделся по сторонам с очень странным видом, явно дивясь и одобряя,
но так, словно он сам причастен ко всему, чем любуется, - потом снял толстый
дорожный плащ и шляпу. Теперь я увидел, что  голова  у  него  морщинистая  и
плешивая, а длинные седые волосы растут только по бокам. Но  ничего  такого,
что объяснило бы его появление, я не увидел. Напротив, в следующую минуту он
опять протянул мне обе руки.
     - Что это значит? - спросил я, начиная подозревать,  что  имею  дело  с
помешанным.
     Он отвел от меня глаза и медленно потер голову правой рукой.
     - Нелегко это перенести человеку, - сказал он низким, хриплым  голосом,
- когда столько времени ждал, да  столько  миль  проехал;  но  ты  здесь  не
виноват - здесь ни ты, ни я не виноваты.  Минут  через  пять  я  все  скажу.
Подожди, пожалуйста, минут пять.
     Он опустился  в  кресло  у  огня  и  прикрыл  лицо  большими,  темными,
жилистыми руками. Я внимательно посмотрел на него и слегка отодвинулся; но я
его не узнал.
     - Тут поблизости никого нет, а? - спросил он, оглядываясь через плечо.
     - Почему это интересует вас, чужого человека, явившегося ко мне в такой
поздний час?
     - А ты, оказывается, бедовый!  -  ответил  он,  покачивая  головой  так
ласково, что я окончательно растерялся и обозлился. -  Это  хорошо,  что  ты
вырос такой бедовый! Только ты лучше меня не трогай, не то после пожалеешь.
     Я уже оставил намерение, которое он успел угадать, потому что теперь  я
знал, кто это! Ни одной его черты в отдельности я еще не мог припомнить,  но
я знал, кто это! Если бы ветер и дождь развеяли  годы,  отделявшие  меня  от
прошлого, смели все предметы, заслонившие прошлое, и унесли нас на кладбище,
где мы впервые встретились при столь непохожих обстоятельствах, я  и  то  не
признал бы моего каторжника с такой уверенностью, как сейчас, когда он сидел
у моего камина. Ему не было нужды доставать из  кармана  подпилок;  не  было
нужды снимать с шеи платок и повязывать им голову; не было нужды обхватывать
себя руками и,  пожимаясь,  словно  от  холода,  прохаживаться  по  комнате,
выжидательно поглядывая на меня. Я узнал его раньше, чем он прибегнул к этим
подсказкам, хотя еще за  минуту  мне  казалось,  что  я  даже  отдаленно  не
подозреваю, кто он такой.
     Он вернулся к столу и опять протянул мне обе руки. Не зная, что  делать
- от изумления голова у меня шла кругом, - я неохотно  подал  ему  свои.  Он
крепко сжал их, поднес к губам, поцеловал и не сразу выпустил.
     - Ты поступил благородно, мой мальчик, - сказал он. - Молодчина, Пип! Я
этого не забыл!
     Поняв по его изменившемуся выражению, что он собирается меня обнять,  я
уперся рукой ему в грудь и отстранил его.
     - Нет, - сказал я. - Не надо! Если вы  благодарны  мне  за  то,  что  я
сделал,  когда  был  ребенком,  я  надеюсь,  что  в   доказательство   своей
благодарности вы постарались исправиться. Если вы  пришли  сюда  благодарить
меня, так не стоило трудиться. Не знаю, как вам удалось меня  разыскать,  но
вами, очевидно, руководило хорошее чувство, и я  не  хочу  вас  отталкивать;
только вы, разумеется, должны понять, что я...
     Столько необъяснимого было в его пристальном взгляде, что слова замерли
у меня на губах.
     - Ты сказал, - заметил он, после того  как  мы  некоторое  время  молча
смотрели друг на друга, - что я, разумеется, должен понять. Что же именно я,
разумеется, должен понять?
     -  Что  теперь,  когда  все  так  изменилось,  я  отнюдь  не  стремлюсь
возобновить наше давнишнее случайное знакомство. Мне приятно думать, что  вы
раскаялись и стали другим человеком. Мне приятно выразить  вам  это.  -  Мне
приятно, что  вы  пришли  поблагодарить  меня,  раз  я,  по  вашему  мнению,
заслуживаю благодарности. Но, однако ж, дороги  у  нас  с  вами  разные.  Вы
промокли, и вид у вас утомленный. Хотите выпить чего-нибудь перед  тем,  как
уйти?
     Он уже снова набросил платок себе на шею и стоял, покусывая его конец и
не сводя с меня настороженного взгляда.
     - Пожалуй, - ответил он, все не сводя с  меня  взгляда  и  не  выпуская
платка изо рта. - Пожалуй, да, спасибо, я выпью перед тем как уйти.
     На столике у стены стоял поднос с бутылками и стаканами. Я принес его к
камину и спросил моего гостя, что он будет пить. Он молча, почти  не  глядя,
указал на одну из бутылок, и я стал готовить  грог.  При  этом  я  старался,
чтобы рука у меня не дрожала, но оттого, что он все время смотрел  на  меня,
откинувшись в кресле и сжимая в зубах длинный, измятый конец шейного платка,
о котором он, как видно, совсем забыл, - совладать с рукой  мне  было  очень
трудно. Когда я наконец протянул ему стакан, меня поразило, что глаза у него
полны слез.
     До сих пор я даже не присаживался, чтобы показать, что  жажду  поскорее
закрыть за ним дверь. Но при виде его смягчившегося лица я смягчился, и  мне
стало совестно.
     - Надеюсь, вы не  сочтете  мои  слова  слишком  резкими,  -  сказал  я,
поспешно наливая грога во второй стакан и придвигая себе стул. - Я не  хотел
вас обидеть и прошу прощенья, если сделал это