ений.
     - Я то считаю, - закричал Джо, - что коли ты приходишь  ко  мне  в  дом
поддевать да дразнить меня, так изволь отвечать за это!  Я  то  считаю,  что
коли ты такой храбрый, так выходи, покажи свою прыть. Я то считаю, что раз я
что сказал, значит, я так считаю, и с этого  меня  не  собьешь,  хоть  ты  в
лепешку расшибись.
     Я оттащил Джо, и он тут же угомонился;  он  только  сообщил  мне  очень
любезно,  в  виде  вежливого  предостережения  всякому,   кого   это   могло
заинтересовать, что он никому  не  позволит  поддевать  и  дразнить  себя  в
собственном доме. При первом же  угрожающем  движении  Джо  мистер  Джеггерс
встал и попятился к двери. Не выказывая ни  малейшего  желания  вернуться  к
столу,  он  произнес  свою  прощальную  речь  с  порога.  Сводилась  она   к
следующему:
     - Ну-с, мистер Пип, по-моему, раз вам предстоит стать джентльменом, чем
скорее вы уедете отсюда, тем лучше. Пусть  будет,  как  мы  решили  -  через
неделю; за это время вы получите мой адрес.  На  почтовом  дворе  в  Лондоне
можете нанять экипаж и приезжайте прямо ко мне. Заметьте,  я  не  высказываю
своего мнения ни за, ни против той опеки, которую я на себя беру. Мне за это
платят, и я за это взялся. Заметьте себе это как следует. Заметьте!
     Говоря это, он все время тыкал в нас пальцем и, вероятно, не  скоро  бы
кончил, но, видимо, решив, что с Джо лучше не иметь дела, все  же  предпочел
удалиться.
     Мне пришла в голову одна мысль, и я побежал за ним следом по  дороге  к
"Веселым Матросам", где его ждала наемная карета.
     - Виноват, мистер Джеггерс, минуточку!
     - Эге! - сказал он, оборачиваясь. - Что случилось?
     - Я хочу все сделать правильно,  мистер  Джеггерс,  и  точно  по  вашим
указаниям; вот я и решил вас спросить, - можно, я до отъезда прощусь с моими
здешними знакомыми?
     - Можно, - сказал он, словно не вполне понимая меня.
     - И не только здесь, в деревне, но и в городе?
     - Можно, - сказал он. - Возражений не имеется.
     Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что  Джо  уже  запер
парадную дверь, ушел из гостиной и сидит в кухне у  огня,  положив  руки  на
колени и устремив взгляд на горящие угли.  Я  тоже  подсел  к  огню  и  стал
смотреть на угли, и долгое время все молчали.
     Моя сестра лежала в своем углу, обложенная подушками,  Бидди  с  шитьем
сидела у огня, Джо сидел рядом с Бидди, а я  сидел  рядом  с  Джо,  напротив
сестры. И чем дольше я глядел на тлеющие угли, тем яснее чувствовал, что  не
могу взглянуть на Джо; чем дольше длилось молчание,  тем  труднее  мне  было
заговорить.
     Наконец я выдавил из себя:
     - Джо, ты сказал Бидди?
     - Нет, Пип, - ответил Джо, по-прежнему глядя на  огонь,  и  так  крепко
обхватив колени, точно у него были секретные сведения, что они собираются от
него сбежать, - я думал, ты сам ей скажешь, Пип.
     - Нет, уж лучше ты, Джо.
     - Ну, раз так, - сказал Джо, - Пип у  нас  джентльмен  и  богач,  и  да
благословит его бог!
     Бидди уронила шитье и смотрела на меня. Джо крепко держал свои колени и
смотрел на меня. Я смотрел  на  них  обоих.  Потом  они  оба  сердечно  меня
поздравили; но был в их поздравлениях оттенок грусти, и это меня задело.
     Я счел своим долгом внушить Бидди (а через нее и Джо), как важно, чтобы
они, мои друзья, ничего не знали и никогда не упоминали о моем  благодетеле.
Все выяснится в свое время, заметил я, а пока  нельзя  ничего  рассказывать,
кроме того, что  по  милости  таинственного  покровителя  у  меня  появились
надежды на блестящее  будущее.  Бидди  задумчиво  кивнула  головой  и  снова
взялась за шитье, сказав, что постарается не проболтаться;  и  Джо,  все  не
выпуская  из-под  надзора  свои  колени,  сказал:  "Вот-вот,  Пип,  я   тоже
постараюсь"; после чего они снова принялись поздравлять меня и так  дивились
моему превращению в джентльмена, что мне стало не по себе.
     Бидди приложила немало усилий к тому, чтобы довести все случившееся  до
сознания моей сестры. Насколько я мог судить, усилия эти были тщетны. Сестра
смеялась, раз за разом кивала головой и даже повторила вслед за Бидди  слова
"Пип" и "богатство". Но боюсь, что она придавала им не больше значения,  чем
обычно придают предвыборным выкрикам, - лучше описать плачевное состояние ее
рассудка я не в силах.
     Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что,  по  мере
того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость,  у
меня  становилось  все  тяжелее  на  душе.  Переменой  в  своей  судьбе   я,
разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом,
я был недоволен самим собой.
     Как бы то ни было,  я  сидел,  уперев  локоть  в  колено  и  уткнувшись
подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а  Джо  и  Бидди  говорили  о  моем
отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий
раз, ловя на себе их приветливые  взгляды  (а  они,  особенно  Бидди,  часто
поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду,  словно  читал  в  их  глазах
недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком.
     Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо
на улицу и летними вечерами оставалась отворенной,  чтобы  было  прохладнее.
Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во  мне
снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой
я провел свою жизнь.
     - Сегодня суббота, - сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший  из
хлеба с сыром и пива. - Еще пять дней, а потом  уже  будет  день  перед  тем
днем. Время пройдет быстро.
     - Да, Пип, - подтвердил Джо, и голос его прозвучал  глухо,  потому  что
шел из кружки с пивом. - Время пройдет быстро.
     - Быстро, очень быстро, - сказала Бидди.
     - Я вот о чем думал,  Джо:  когда  я  пойду  в  город,  в  понедельник,
заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его  прямо  у  него  в
мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все  здесь
будут на меня глазеть.
     - Мистер и миссис Хабл, наверно, захотят  полюбоваться  на  тебя,  Пип,
каким ты будешь франтом, - сказал Джо,  искусно  разрезая  на  левой  ладони
ломоть хлеба вместе с сыром и поглядывая на мой нетронутый ужин так,  словно
вспоминал время, когда мы любили сравнивать, кто ест  быстрее.  -  И  мистер
Уопсл тоже. И "Веселым Матросам" было бы удовольствие.
     - Этого-то я и не хочу, Джо. Они устроят из этого такое представление -
такое грубое, неприличное представление, что я не буду знать куда деваться.
     - Вот оно что, Пип! - сказал Джо. - Ну, если ты не  будешь  знать  куда
деваться...
     Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом:
     - А ты подумал о том, как  ты  покажешься  мистеру  Гарджери,  и  твоей
сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться?
     - Бидди, - отвечал я с некоторым раздражением, - ты такая быстрая,  что
за тобой не поспеть...
     (- А она и всегда была быстрая, - заметил Джо.)
     - Если бы ты подождала еще  минутку,  Бидди,  ты  бы  услышала,  что  я
как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке - скорее всего накануне
моего отъезда.
     Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем
сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать.  Поднявшись  в  свою
комнатушку,  я  сел  и  долго  осматривал  ее  -  жалкую,  недостойную  меня
комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые,  юные
воспоминания, и я мысленно разрывался между нею  и  роскошной  квартирой,  в
которой мне предстояло жить,  так  же,  как  столько  раз  разрывался  между
кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой.
     Весь день на крышу  светило  солнце,  и  комната  сильно  нагрелась.  Я
отворил окно и, высунувшись  наружу,  увидел,  как  Джо  медленно  вышел  из
темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом  вышла  Бидди,  принесла
ему трубку и дала огня. Он никогда не  курил  так  поздно,  из  чего  я  мог
заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении.
     Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил  свою  трубку.  Бидди
стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они  говорят  обо  мне,
потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я  не  стал  бы
слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я  сел
на единственный стул у кровати, думая о том, как  печально  и  странно,  что
этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее  будущее,
- самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел
плывущий в воздухе дымок от трубки  Джо,  и  мне  подумалось,  что  это  его
благословение - не навязчивое, не показное, но  разлитое  в  самом  воздухе,
которым мы оба  дышали.  Я  задул  свечу  и  улегся  в  постель;  и  постель
показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко,
как бывало.


        ^TГЛАВА XIX^U

     Утро озарило весь мир новым блеском, и будущее предстало  передо  мной,
просветленное до неузнаваемости. Больше всего меня теперь заботило,  что  до
отъезда моего оставалось еще целых  шесть  дней:  я  не  мог  отделаться  от
тревожного чувства, что за эти  шесть  дней  что-нибудь  может  стрястись  с
Лондоном и что к тому времени, как я туда попаду, он станет меньше или хуже,
а то и вовсе исчезнет с лица земли.
     Джо и Бидди очень тепло и сердечно отзывались на мои упоминания о нашей
скорой разлуке, однако сами о ней не заговаривали. После завтрака Джо достал
из комода в парадной гостиной мой договор, мы сожгли его, и  я  почувствовал
себя свободным. Полный до краев этим новым ощущением свободы, я пошел с  Джо
в церковь и, сидя там, думал, что, если бы священник все знал, он,  пожалуй,
не стал бы толковать нам про богатого и про царствие божие *.
     Отобедали мы, как всегда, рано, и после обеда  я  ушел  из  дому  один,
решив теперь же проститься с болотами и больше  уже  туда  не  возвращаться.
Проходя  мимо  церкви,  я  (как  и  утром  во  время  службы)  преисполнился
благородного сострадания к несчастным людям,  которым  суждено  ходить  сюда
каждое воскресенье, до конца  своих  дней,  а  потом  успокоиться  в  полной
безвестности под низкими зелеными холмиками. Я пообещал себе, что  в  скором
времени что-нибудь для  них  сделаю,  и  мысленно  набросал  план  действий,
согласно которому каждый житель нашей деревни должен был  получить  от  меня
обед из ростбифа и плумпудинга, пинту эля и целый галлон благосклонности.
     Если я и раньше часто испытывал нечто  похожее  на  стыд,  вспоминая  о
своем знакомстве с беглым каторжником, некогда ковылявшим среди этих  могил,
каковы же были мои мысли в это воскресенье, когда я, очутившись на кладбище,
снова вспомнил его, оборванного, дрожащего, с толстым  железным  кольцом  на
ноге!  Одно  меня  утешало  -  что  это  случилось  очень  давно,  что  его,
несомненно, увезли за тридевять земель и что для меня он умер, а к тому  же,
возможно, его и в самом деле нет в живых.
     Конец нашим болотистым  низинам,  конец  дамбам,  и  шлюзам,  и  жующим
коровам,  -  впрочем,  они,  казалось,  глядели  теперь  более  почтительно,
насколько это совместимо было с их коровьей тупостью, и поворачивали голову,
чтобы как можно дольше таращиться на  обладателя  столь  больших  надежд,  -
прощайте, скучные друзья моего детства, отныне я  не  ваш  -  я  создан  для
Лондона и славы, а не для работы кузнеца! В таком ликующем состоянии духа  я
дошел до старой батареи, прилег на траву, чтобы  обдумать,  прочит  ли  меня
мисс Хэвишем в мужья Эстелле, и крепко уснул.
     Проснувшись, я с удивлением увидел, что рядом со мной сидит Джо и курит
свою трубку. Когда я открыл глаза, он ласково мне улыбнулся.
     - А я решил, Пип, - ведь в последний раз, так пой-ду-ка и я за тобой.
     - Я очень рад, что ты так решил, Джо.
     - Спасибо на добром слове, Пип.
     - Знай, милый Джо, - продолжал я после того,  как  мы  крепко  потрясли
друг другу руки, - что я тебя никогда но забуду.
     - Конечно, Пип, конечно, - сказал Джо, словно успокаивая меня.  -  Я-то
это  знаю.  Право,  знаю,  дружок.  Да  чего  там,  стоит  немножко  мозгами
пораскинуть, это всякому станет ясно. Только вот  мозгами-то  пораскинуть  я
сначала никак не мог, очень уж все враз переменилось, верно я говорю?
     Почему-то мне было не особенно приятно, что  Джо  так  крепко  на  меня
надеется. Мне бы понравилось, если бы он расчувствовался  или  сказал:  "Это
делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в том же духе. Поэтому  я  никак  не
отозвался на первую часть его речи, на вторую же ответил, что  известие  это
действительно явилось для нас неожиданностью, но  что  мне  всегда  хотелось
стать джентльменом и я много, много раз думал о том, что бы я в таком случае
стал делать.
     - Да неужели думал? - удивился Джо. - Поди ж ты!
     - Сейчас мне очень жаль, Джо, - сказал я, -  что  ты  извлек  так  мало
пользы из наших уроков; ты со мной не согласен?
     - Вот уж не знаю, - отвечал Джо. - Я к ученью  туповатый.  Я  только  в
своем деле мастак. Оно и всегда было жаль, что я туповатый, и  сейчас  жаль,
но только не больше, чем... ну, хоть год назад!
     Я-то имел в виду, что куда приятнее было бы, если бы Джо оказался более
достоин моих милостей к тому времени, как я получу свое  состояние  и  смогу
для него что-то сделать. Однако он был так далек  от  правильного  понимания
моей мысли, что я решил лучше растолковать ее Бидди.
     И вот, когда мы пришли домой и напились чаю, я вызвал Бидди в наш садик
у проулка и, подбодрив ее для начала заверением, что никогда ее  не  забуду,
сказал, что у меня есть до нее просьба.
     - А состоит она в том, Бидди, - сказал я, - чтобы ты не упускала случая
немножко пообтесать Джо.
     - Как это пообтесать? - спросила Бидди,  бросив  на  меня  внимательный
взгляд.
     - Ну, ты понимаешь, Джо - хороший, милый человек, лучшего я просто и не
знаю, но в некоторых отношениях он немного отстал, Бидди.  Скажем,  в  части
учения и манер.
     Хотя я, пока говорил, смотрел на Бидди и  хотя,  когда  я  кончил,  она
широко раскрыла глаза, но на меня она не смотрела.
     - Ах, манер! Значит, у него манеры недостаточно хороши? - спросила она,
сорвав лист черной смородины.
     - Здесь, милая Бидди, они достаточно хороши, но...
     - Ах, здесь они, значит, достаточно  хороши?  -  перебила  меня  Бидди,
разглядывая сорванный лист.
     - Ты не дала мне договорить: но если мне удастся  ввести  его  в  более
высокие круги, а я надеюсь, что это мне удастся, когда я войду  во  владение
своей собственностью, - такие манеры едва ли сделают ему честь.
     - И ты думаешь, он этого не знает? - спросила Бидди.
     Вопрос показался мне до того обидным (самому-то мне ничего подобного  и
в голову не приходило), что я огрызнулся:
     - Что ты хочешь этим сказать, Бидди?
     Прежде чем ответить, Бидди растерла лист между ладонями, - и с тех  пор
запах черносмородинового куста всегда напоминает  мне  этот  вечер  в  нашем
садике у проулка.
     - А что он, может быть, гордый, об этом ты не подумал?
     - Гордый? - переспросил я с подчеркнутым пренебрежением.
     - Гордость разная бывает, - сказала Бидди, смотря мне прямо  в  лицо  и
качая головой. - Гордость не у всех одинаковая...
     - Ну? Что же ты замолчала?
     - Не у всех одинаковая, - повторила Бидди. - Ему, возможно, гордость не
позволит, чтобы кто-то снял его с места, где у него есть свое дело,  где  он
делает это дело хорошо и пользуется уважением. Сказать по правде,  я  думаю,
что именно так и будет; впрочем, это, вероятно, очень смело с моей  стороны:
ведь ты должен бы знать его куда лучше, чем я.
     - Бидди, - сказал я, - ты меня огорчаешь. Я от тебя этого не ожидал. Ты
завидуешь, Бидди, и дуешься. Тебе обидно мое возвышение в  жизни,  и  ты  не
умеешь это скрыть.
     - Если у тебя хватает совести так думать, - отвечала Бидди, - ты так  и
скажи. Повтори, повтори еще раз, если у тебя хватает совести так думать.
     - Скажи лучше, - если у тебя  хватает  совести  так  принимать  это,  -
возразил я надменным и наставительным тоном.  -  Нечего  сваливать  вину  на
меня. Ты меня очень огорчаешь, Бидди, это... это дурная черта  характера.  Я
хотел попросить тебя, чтобы ты после моего  отъезда  по  мере  сил  помогала
нашему милому Джо. Но теперь я тебя  ни  о  чем  не  прошу.  Ты  меня  очень
огорчила, Бидди, - повторил я. - Это... это дурная черта характера.
     - Ругай ты меня или хвали, - сказала бедная Бидди, - все  равно  можешь
быть спокоен, я здесь всегда буду делать все, что в моих силах. И какого  бы
мнения ты обо мне ни держался,  я  не  изменюсь  к  тебе.  А  несправедливым
джентльмену все-таки не пристало быть, - добавила она и отвернулась.
     Я еще раз с горячностью повторил, что это дурная черта характера  (и  с
тех пор убедился, что был прав, только применил свои слова не по адресу),  и
пошел по дорожке прочь от Бидди, а Бидди вернулась в дом; я вышел на  дорогу
и уныло бродил по полям до  самого  ужина,  по-прежнему  думая  о  том,  как
печально и странно, что в этот, второй вечер моей новой  жизни  мне  так  же
одиноко и тоскливо, как и в первый.
     Впрочем, с  наступлением  утра  я  опять  приободрился  и,  великодушно
простив Бидди, решил не возобновлять  вчерашнего  разговора.  Я  надел  свое
лучшее  платье  и,  едва  дождавшись  часа,  когда  могли  открыться  лавки,
отправился в город. Когда я  явился  к  мистеру  Трэббу,  портному,  он  еще
завтракал в своей комнате за лавкой; рассудив, что выходить ко мне не стоит,
он вместо этого позвал меня к себе.
     - Ну-с, - начал мистер Трэбб снисходительно-приятельским тоном,  -  как
поживаете, чем могу служить?
     Мистер Трэбб только что разрезал  горячую  булочку  на  три  перинки  и
занимался тем, что прокладывал между ними масло и тепло  его  укутывал.  Это
был старый холостяк, человек с достатком, и  окно  его  комнаты  смотрело  в
предостаточный огородик и фруктовый сад, а в стену возле камина  вделан  был
более чем достаточный кованый сундук, где хранились - я был в том убежден  -
полные мешки его достатка.
     - Мистер Трэбб, - сказал я, - мне не хочется упоминать об этом,  потому
что может показаться, будто я хвастаюсь, но я получил порядочное состояние.
     Мистер Трэбб преобразился. Позабыв о масле, нежащемся в теплой постели,
он поднялся и вытер пальцы о скатерть с возгласом: "Господи помилуй!"
     - Я еду в Лондон к моему опекуну, -  сказал  я,  небрежно  доставая  из
кармана несколько гиней и поглядывая на них, - мне нужен в дорогу костюм  по
последней моде, и я готов заплатить за него вперед, - добавил  я,  опасаясь,
что иначе он, чего доброго, только пообещает выполнить мой заказ.
     - Дорогой  сэр,  вы  меня  обижаете!  -  И  мистер  Трэбб,  почтительно
изогнувшись, раскинул руки  и  даже  осмелился  секунду  подержать  меня  за
локотки. -  Позвольте  мне  принести  вам  мои  поздравления.  Будьте  столь
любезны, пройдите, пожалуйста, в лавку.
     Мальчишка мистера Трэбба был самым дерзким мальчишкой во  всей  округе.
Когда я пришел, он подметал лавку и, чтобы доставить себе развлечение  среди
тяжких трудов, намел мне на ноги целую кучу сора.  Когда  я  снова  вышел  в
лавку с мистером Трэббом, он все еще подметал пол, и  тут  же  стал  нарочно
задевать щеткой о все углы и прочие препятствия, чтобы показать этим (так по
крайней мере я его понял),  что  он  не  хуже  любого  кузнеца,  живого  или
мертвого.
     - Прекрати возню! -  закричал  на  него  мистер  Трэбб  с  чрезвычайной
суровостью, - не то я тебе голову оторву. Присядьте, сэр,  прошу  вас.  Вот,
сэр, - говоря это, мистер  Трэбб  достал  с  полки  кусок  сукна  и  плавным
движением развернул его на прилавке, с тем чтобы подсунуть под него  руку  и
пока