глаза.
     - Четырежды пять хватит  за  глаза,  так?  -  сказал  мистер  Джеггерс,
сдвинув брови. - Ну, а сколько, по-вашему, будет четырежды пять?
     - По-моему?
     - Вот-вот, - сказал мистер Джеггерс. - Сколько?
     - Нужно полагать, что, по-вашему, это будет двадцать фунтов,  -  сказал
я, улыбаясь.
     - Забудем о том, сколько это будет по-моему, друг мой, - заявил  мистер
Джеггерс, тряхнув головой с упрямым и хитрым видом. - Я хочу знать,  сколько
это будет по-вашему.
     - Двадцать фунтов, разумеется.
     - Уэммик! - сказал мистер Джеггерс, отворяя дверь в контору. -  Примите
от мистера Пипа письменный приказ и выдайте ему двадцать фунтов.
     Такой  определенный  способ  вести  дела  произвел  на  меня  не  менее
определенное впечатление, не скажу чтобы приятное. Мистер  Джеггерс  никогда
не смеялся; но он носил большущие, до блеска начищенные сапоги со скрипом, и
когда он, бывало, стоял в ожидании ответа,  нагнув  свою  массивную  голову,
сдвинув брови и покачиваясь с носка на пятку, сапоги эти начинали  скрипеть,
словно они-то посмеивались, сухо и подозрительно. Воспользовавшись тем,  что
мистер  Джеггерс  куда-то  ушел,  а  Уэммик  показался  мне  более  обычного
оживленным и разговорчивым, я признался  ему,  что  мистер  Джеггерс  просто
ставит меня в тупик своим обращением.
     - Ему было бы лестно это слышать, - сказал Уэммик. - Он только  того  и
добивается... Да вы не думайте, - ответил он на  мой  удивленный  взгляд.  -
здесь   нет   ничего   личного;   это   у   него   профессиональное,   чисто
профессиональное.
     Сидя за своей  конторкой,  Уэммик  завтракал  -  с  хрустом  разламывал
жесткую галету и кусками  отправлял  в  щель,  служившую  ему  ртом,  словно
опускал в почтовый ящик.
     - Мне всегда представляется, -  сказал  Уэммик,  -  будто  он  наставил
капкан и следит. А потом вдруг - хлоп! - и ты попался!
     Оставив при себе замечание, что капканы на  людей  отнюдь  не  украшают
жизнь, я спросил, - верно, мистер Джеггерс большой мастер в своем деле?
     - Еще бы, -  подтвердил  Уэммик.  -  Другим  до  него  далеко,  как  до
Австралии. - Он указал пером на пол конторы, тем  поясняя  свою  мысль,  что
Австралия - самая отдаленная от нас точка земного шара. - Или как до неба, -
добавил Уэммик, водворяя перо на конторку, - потому что это еще дальше,  чем
Австралия.
     - В таком случае, - сказал я, - дела у него, наверно, идут хорошо? -  И
Уэммик ответил: - Пре-вос-ходпо!
     Я спросил, много ли в конторе клерков.
     - Много клерков нам держать нет смысла, потому что Джеггерс-то один,  а
посредники  никому  не  нужны.  Нас  всего  четверо.  Хотите  взглянуть   на
остальных? Вы ведь, можно сказать, свой человек.
     Я принял его предложение. Мистер Уэммик опустил и почтовый ящик остатки
галеты, выплатил мне деньги из стальной шкатулки, хранившейся в кассе,  ключ
от которой он держал где-то у себя на спине и вытаскивал  из-за  ворота  как
железную косичку, и мы отправились наверх. Помещение  конторы  было  темное,
обшарпанное; засаленные плечи, оставившие свои следы и  в  кабинете  мистера
Джеггерса, видимо,  годами  терлись  о  стены,  спускаясь  и  поднимаясь  по
лестнице. На втором этаже,  в  комнате  окнами  на  улицу,  сидел  огромный,
бледный  и  опухший  клерк  -  некая  помесь  трактирщика  с  крысоловом,  -
принимавший трех обшарпанных посетителей, с которыми  он  обращался  так  же
бесцеремонно, как, по-видимому, обращались здесь  со  всеми,  кто  нес  свою
лепту в сундуки мистера Джеггерса. -  Собирает  показания  для  Бейли  *,  -
сказал мистер Уэммик, выйдя на площадку. Этажом выше щупленький, похожий  на
терьера, сильно обросший клерк (его, видимо, стригли  в  последний  раз  еще
щенком) тоже был занят с посетителем - подслеповатым  человеком,  о  котором
мистер Уэммик сказал, что это плавильщик, и котел у него всегда  кипит,  так
что он расплавит вам все на свете, и который обливался потом,  точно  совсем
недавно пробовал свое искусство на самом себе.  В  комнате  окнами  во  двор
сутулый человек с распухшей щекой, которую  он  завязал  грязной  фланелевой
тряпкой, и в старом черном костюме, блестевшем так, словно его  долго  терли
воском, сидел, согнувшись над конторкой, и переписывал  набело  записи  двух
других клерков для последующего представления их самому мистеру Джеггерсу.
     Это и был весь штат конторы. Спустившись обратно в нижний этаж,  Уэммик
заглянул в кабинет моего опекуна и сказал:
     - Здесь вы уже бывали.
     - Объясните мне, - попросил я, ибо взгляд мой  опять  упал  на  те  два
отвратительных усмехающихся слепка, - кто это такой?
     - Это? - сказал Уэммик. Он влез на стул и снял с полки страшные головы,
предварительно сдунув с них пыль. - Это  в  своем  роде  знаменитости.  Наши
клиенты, прославленные личности, и нас прославили. Вот этот молодчик (ты что
это, негодяй, не иначе как ночью с полки слезал и в чернильницу заглядывал -
бровь-то вся в чернилах!) убил своего хозяина,  да  так  ловко  обделал  это
дельце, что труп даже найти не удалось.
     - Он тут похож? - спросил я, невольно отодвигаясь подальше, в то  время
как Уэммик плюнул злодею на бровь и энергично вытер ее рукавом.
     - Похож ли? Да он тут как живой. Слепок сделали в Ньюгете,  как  только
его вынули из петли. А я тебе крепко полюбился, верно, мошенник  ты  этакий,
а? - и в виде комментария к этому нежному обращению Уэммик потрогал брошь  с
изображением девицы и плакучей ивы, склоненных  над  погребальной  урной,  и
сказал: - Специально для меня была заказана!
     - А кто эта леди, известно? - спросил я.
     -  Нет,  -  отвечал  Уэммик.  -  Просто  его  фантазия  (а   ты   любил
пофантазировать, верно?). Нет:  в  этом  деле,  мистер  Пип,  дамы  не  были
замешаны, кроме только одной, а та была не красавица и не знатного  рода,  и
она не стала бы интересоваться этой урной, разве что в ней  было  бы  налито
спиртное. - Временно сосредоточив свое внимание на  брошке,  Уэммик  отложил
слепок и протер ее носовым платком.
     - А этот, второй, умер такой же смертью? - спросил  я.  -  Выражение  у
него точно такое же.
     - Совершенно верно, - сказал Уэммик. - Выражение самое натуральное. Как
будто одну ноздрю зацепили рыболовным крючком и дернули  за  леску.  Да,  он
умер такой же смертью; в нашей  практике  это  вполне  естественная  смерть,
можете мне поверить. Этот красавец, видите ли,  подделывал  завещания,  а  к
тому же, по всей вероятности, сокращал жизнь мнимым завещателям.  А  ведь  у
тебя были джентльменские замашки, приятель! (Мистер Уэммик  снова  обращался
не ко мне.) Ты уверял, что умеешь писать  по-гречески.  Эх  ты,  хвастунишка
несчастный! Ну и врал же ты! Никогда еще не встречал такого враля!
     Прежде чем водворить своего покойного друга обратно  на  полку,  Уэммик
потрогал самый широкий из своих траурных перстней и сказал:
     - Он всего за день до смерти посылал за этим к ювелиру.
     Пока Уэммик убирал второй слепок и слезал со  стула,  у  меня  возникла
догадка, уж не все ли его  драгоценности  приобретены  подобным  образом.  И
поскольку он не проявлял на этот счет ни малейшей  скрытности,  я  отважился
спросить его об этом, когда он  снова  очутился  на  полу  и  стал  обтирать
пыльные руки.
     - Да, разумеется, - отвечал он, - это все подарки такого же рода.  Один
тянет за собою другой, так оно и идет. Я от них никогда не отказываюсь.  Это
интересные сувениры. А кроме того, это имущество. Пусть цена им невелика, по
это имущество, к тому же движимое. Вам, при  наших  блестящих  перспективах,
это может показаться мелочью, а я так всегда руководствуюсь  правилом:  "Чем
больше движимого имущества, тем лучше".
     Когда я выразил полное свое  одобрение  такой  политике,  он  продолжал
весьма дружелюбно:
     - Если бы вам вздумалось как-нибудь навестить меня в Уолворте, я  сочту
это за честь и в любое время буду рад предоставить вам ночлег.  Удивить  мне
вас нечем, но, возможно, вам интересно  будет  взглянуть  на  мою  маленькую
коллекцию; и в саду и в беседке сейчас приятно посидеть.
     Я сказал, что с радостью воспользуюсь его гостеприимством.
     - Очень вам обязан, - сказал он. - Так, значит, как  только  вам  будет
удобно - милости просим. У мистера Джеггерса вы еще никогда не обедали?
     - Нет.
     - Он вас угостит вином, - сказал Уэммик, -  отменным  вином.  А  я  вас
угощу пуншем, и не плохим. И еще я вам вот что скажу: когда будете у мистера
Джеггерса, обратите внимание на его экономку.
     - Что-нибудь исключительное?
     - Да, пожалуй, - отвечал Уэммик. - Это - укрощенная тигрица. Вы скажете
- не такое уж исключение, но  это  смотря  по  тому,  насколько  дикой  была
тигрица и долго ли ее пришлось укрощать. Ваше восхищение  талантами  мистера
Джеггерса еще возрастет. Так что не забудьте обратить внимание.
     Я сказал,  что  не  забуду,  тем  более  что  его  слова  разожгли  мое
любопытство. Мы стали прощаться, но тут он спросил, не хочу ли  я  потратить
пять минут на то, чтобы посмотреть, как орудует мистер Джеггерс?
     По некоторым причинам, и прежде всего потому, что мне  было  не  совсем
ясно, над чем это мистер Джеггерс "орудует", я согласился. Мы нырнули в Сити
и вынырнули в битком набитой зале полицейского  суда,  где  единокровный  (в
смертоубийственном смысле) брат покойника,  любившего  замысловатые  брошки,
хмуро что-то жевал, ожидая решения своей участи, в то время как  мой  опекун
допрашивал какую-то женщину, повергая  и  трепет  и  ее,  и  судей,  и  всех
присутствующих. Всякое слово, приходившееся ему не по вкусу - кем бы оно  ни
было произнесено, -  он  тут  же  приказывал  "записать".  Всякий  раз,  как
кто-нибудь от чего-нибудь отпирался, он говорил: "Я из нас это  вытяну!",  а
на всякое признание отвечал: "Вот вы и попались!" Стоило  ему  куснуть  свой
палец, как судей бросало в дрожь. Воры и сыщики, точно завороженные,  ловили
каждое его слово и ежились, когда он поводил на них бровью. От какой стороны
он выступал, я так и не понял, потому что на мой взгляд  он  всех  одинаково
стирал в порошок; знаю  только,  что  в  ту  минуту,  когда  я  на  цыпочках
пробирался к выходу, он был не на стороне суда, потому что даже ноги старого
джентльмена, сидевшего на председательском месте,  судорожно  дергались  под
столом, - так  беспощадно  мистер  Джеггерс  доказывал,  что  поведение  его
недостойно представителя английского закона и правосудия.


        ^TГЛАВА XXV^U

     Бентли Драмл, молодой человек до того угрюмый, что он  даже  ко  всякой
книге относился  так,  словно  автор  нанес  ему  кровную  обиду,  не  более
дружелюбно относился и к новым знакомым. Тяжеловес и  тяжелодум,  с  тяжелым
складом лица и тяжелым, заплетающимся языком, который, казалось, ворочался у
него во рту так же неуклюже, как сам он ворочался на  диване,  -  Драмл  был
ленив, заносчив, скуп, замкнут и подозрителен. Родители  его,  состоятельные
люди, жившие в Сомерсетшире, растили сей букет добродетелей до тех пор, пока
не обнаружили, что он совершеннолетний и притом совершеннейший балбес. Таким
образом, когда Бентли Драмл попал к мистеру Покету, он был  на  голову  выше
ростом, чем этот джентльмен, и на несколько  голов  тупее,  чем  большинство
джентльменов.
     Стартопа вконец избаловала слабовольная мать, которая держала его дома,
когда ему следовало находиться в школе, но он горячо любил ее и безмерно  ею
восхищался. Тонкими чертами лица  он  напоминал  женщину,  и  -  как  сказал
однажды Герберт - было "сразу видно, что он - вылитая мать, хотя  бы  ты  ее
никогда и не видел".
     Не удивительно, что он понравился мне куда больше, чем Драмл, и  что  с
первых же наших  вечеров  на  реке  мы  с  ним  стали  возвращаться  вместе,
переговариваясь по пути, в то время как Бентли  Драмл  следовал  за  нами  в
одиночестве, вдоль самого берега, среди камышей. Даже когда  прилив  мог  бы
подогнать его лодку, он не пользовался этим, а жался поближе к берегу, точно
какая-то противная земноводная тварь; и таким  я  его  всегда  вспоминаю,  -
пробирается вслед за нами в темноте, по заводям, а наши  две  лодки  несутся
посреди реки, рассекая отражение заката или лунную дорожку.
     Герберт был моим закадычным другом. Я  предоставил  ему  половину  моей
лодки, поэтому он часто являлся в Хэммерсмит;  а  я,  владея  половиной  его
квартиры, часто бывал в Лондоне.  Мы  шагали  по  дороге,  соединявшей  наши
обиталища, во всякое время дня и ночи. К этой дороге (хотя теперь она уже не
так приятна) я до сего дня сохранил нежное чувство, возникшее в пору наивной
юности и розовых надежд.
     Я прожил в доме мистера Покета месяца два, когда там появились мистер и
миссис Камилла.  Камилла  оказалась  сестрой  мистера  Покета.  Появилась  и
Джорджиана, которую я видел тогда  же  у  мисс  Хэвишем.  Это  была  дальняя
родственница - старая дева, страдавшая несварением желудка, которая выдавала
свою чопорность за  благочестие,  а  свою  больную  печень  -  за  любовь  к
ближнему. Все они меня ненавидели, как ненавидят люди жадные и  обманутые  в
своих ожиданиях. И разумеется, зная о  моей  удаче,  раболепно  передо  мной
пресмыкались. На мистера Покета они смотрели  как  на  ребенка,  понятия  не
имеющего о своей выгоде, и третировали его с уже знакомой  мне  высокомерной
снисходительностью. Миссис Покет они ни во  что  не  ставили;  но,  впрочем,
допускали, что бедняжку постигло  жестокое  разочарование,  потому  что  эта
теория отбрасывала слабый отраженный свет на них самих.
     Вот в какой обстановке мне предстояло жить и учиться.  Я  скоро  привык
сорить деньгами и с  легкостью  шел  на  расходы,  которые  за  каких-нибудь
три-четыре месяца до того показались бы мне баснословными; но никогда  и  ни
при каких обстоятельствах я  не  бросал  ученья.  В  этом  не  было  большой
заслуги, - просто у меня хватало ума понимать, как мало я  знаю.  С  помощью
мистера Покета и Герберта я быстро шел вперед; а поскольку  либо  тот,  либо
другой всегда готов был дать мне указания  и  устранить  с  моего  пути  все
трудности, поистине нужно было быть таким  болваном,  как  Драмл,  чтобы  не
сделать успехов.
     Уже несколько недель я не виделся с мистером Уэммиком и  однажды  решил
написать ему и назначить вечер,  когда  я  хотел  бы  у  него  побывать.  Он
ответил, что очень рад и будет ждать меня в конторе в шесть часов. Туда я  и
направился точно к назначенному времени и застал его в ту минуту,  когда  он
опускал ключ от кассы себе за шиворот.
     - Хотите пройтись в Уолворт пешком? - предложил он.
     - С удовольствием, - сказал я, - а вы как?
     - Я тем более, -  отвечал  Уэммик.  -  Когда  весь  день  просидишь  за
конторкой, не мешает размяться. Давайте я расскажу вам, мистер  Пип,  что  у
меня будет на ужин. Будет у меня на ужин бифштекс - домашнего приготовления,
и холодная  жареная  курица  -  из  кухмистерской.  Думаю,  что  курочка  не
жилистая, потому что хозяин  кухмистерской  на  днях  был  у  нас  присяжным
заседателем, и мы его недолго мучили. Я  ему  это  напомнил,  когда  покупал
курицу. "Выберите, говорю, какая получше, древний бритт, потому что в  нашей
власти было таскать вас в суд еще и два и три дня". А  он  на  это  ответил:
"Разрешите презентовать вам наилучшую птицу во всем заведении". Я,  конечно,
разрешил. Как-никак, это имущество и  притом  движимое.  Против  престарелых
родителей вы, надеюсь, ничего не имеете?
     Мне казалось, что он все еще говорит о курице, но он добавил: - Дело  в
том, что у меня дома имеется престарелый родитель.
     Я ответил, как того требовала вежливость.
     - Значит, вы еще не обедали у мистера Джеггерса?  -  продолжал  Уэммик,
бодро шагая рядом со мной.
     - Нет еще.
     - Он мне так и сказал сегодня, когда узнал, что я вас жду. Скорее всего
завтра получите приглашение. Он и товарищей ваших хочет пригласить. Троих  -
ведь их, кажется, трое?
     Обычно я не причислял Драмла к своим близким друзьям, но тут ответил: -
Да.
     - Так вот, он и решил пригласить всю ораву, - нельзя сказать, чтобы это
слово мне польстило. - и чем бы он вас ни  накормил,  накормлены  вы  будете
знатно. Разнообразия не ждите, но высокое качество обеспечено. И еще одно  у
него в доме странно, - продолжал Уэммик  после  минутного  молчания,  словно
само собой разумелось, что за это время он подумает об  экономке,  -  он  не
разрешает запирать на ночь ни окна, ни двери.
     - И к нему ни разу не забирались грабители?
     - В том-то и дело! - ответил Уэммик.  -  Он  всем  на  свете  заявляет:
"Хотел бы я посмотреть на того человека, который ограбит меня". Боже ты мой,
да я сам сколько раз слышал у нас в  конторе,  как  он  говорил  отъявленным
громилам: "Где я живу - вам известно; у  меня  в  доме  нет  ни  болтов,  ни
задвижек; что же вы не попытаете счастья? А ну? Может  быть,  соблазнитесь?"
Но поверьте, сэр, никто на это не пойдет, ни за какие деньги.
     - Его так боятся? - спросил я.
     - Боятся? - сказал Уэммик. - Еще бы! Но он, хоть и подзадоривает их,  а
все же и тут хитрит. Серебра не держит, сэр. Все мельхиоровое, до  последней
ложки.
     - Значит, - заметил я, - им бы не много досталось, даже если бы...
     - Зато ему досталось бы много, - перебил  меня  Уэммик,  -  и  они  это
знают. Ему достались бы их головы, и не один десяток. Ему досталось бы  все,
что он сумел бы забрать. А чего только он не сумеет забрать, если захочет. -
это и сказать невозможно.
     Я было погрузился в  размышления  о  всемогуществе  моего  опекуна,  но
Уэммик опять заговорил:
     - Что касается отсутствия серебра, тут, понимаете ли, все темно, как  в
омуте. У реки свои омуты, у него свои. А  возьмите  его  цепочку  от  часов.
Она-то настоящего золота.
     - И очень массивная. - заметил я.
     - Массивная? - повторил Уэммик. - Еще бы. И часы золотые, с репетицией,
сто фунтов стоят, ни пенни меньше. В Лондоне примерно  семьсот  воров  знает
про эти часы, мистер Пип; и все они, мужчины, женщины и  дети,  признали  бы
каждое звено этой цепочки и отскочили бы от нее, как от раскаленного железа,
доведись им к ней прикоснуться.
     Начав с этого, а потом беседуя о разных других предметах, мы с мистером
Уэммиком коротали дорогу и время, пока он не сообщил мне, что  мы  добрались
до Уолворта.
     Уолворт представлял собою  множество  переулков,  канав  и  садиков,  -
место, по-видимому, тихое и скучновато. Дом Уэммика, маленький,  деревянный,
стоял  в  саду,  фасад  его  вверху  был  выпилен  и   раскрашен   наподобие
артиллерийской батареи.
     - Моя работа, - сказал Уэммик, - не правда ли, красиво?
     Я рассыпался в похвалах. Я, кажется, никогда не видел такого маленького
домика,  таких  забавных  стрельчатых  окошек  (по  преимуществу  ложных)  и
стрельчатой двери, такой крошечной, что в нее едва можно было пройти.
     -  Вон  там,  видите,  настоящий  флагшток,  -  сказал  Уэммик,  -   по
воскресеньям на нем развевается настоящий флаг. А теперь  смотрите  сюда.  Я
перешел по мосту, сейчас подниму его, и кончено, сообщение прервано.
     Мост представлял собой доску,  перекинутую  через  ров  и  четыре  фута
шириной и два глубиной. Но приятно было видеть, с какой гордостью Уэммик его
поднял и закрепил, улыбаясь на этот раз не одними губами, а всем сердцем.
     - Каждый вечер в девять часов по гринвичскому времени стреляет пушка, -
сказал Уэммик. - Вон она там. Когда вы ее услышите, так, наверно, признаете,
что это сущий громобой.
     Орудие, о котором он говорил,  было  установлено  на  крыше  крепостцы,
построенной  из  фанерной  решетки.  От  дождя  его  защищало   замысловатое
брезентовое сооружение вроде зонтика.
     - А позади дома, - сказал Уэммик, -  не  на  виду,  чтобы  не  нарушать
картины укреплений, - я ведь так считаю, что раз у тебя есть  идея,  проводи
ее в жизнь последовательно и все ей подчиняй; не знаю,  с