частлив,  а  только
страдаю и мучаюсь.
     Карета ждала меня, чтобы отвезти обратно в Хэммер-смит; тоскливо было у
меня на душе, когда я в нее садился, а пока доехал, стало еще  тоскливее.  У
дома мистера Покета я увидел маленькую Джейн; она возвращалась из  гостей  в
сопровождении своего маленького кавалера,  и  я  позавидовал  ее  маленькому
кавалеру, хоть он и находился в зависимости у Флопсон.
     Мистер Покет уехал  куда-то  читать  лекцию;  он  читал  восхитительные
лекции об экономии в домашнем хозяйстве, а его брошюры о воспитании детей  и
обращении с прислугой считались лучшими руководствами по этим вопросам. Зато
миссис Покет была дома и находилась в некотором затруднении: дело в том, что
младенцу дали поиграть игольником, чтобы он не плакал во время  необъяснимой
отлучки Миллере (имевшей родственника в гвардейском полку). И теперь  миссис
Покет не  досчитывалась  большего  количества  иголок,  чем  можно  было  бы
рекомендовать пациенту столь нежного возраста - будь то для уколов  или  для
внутреннего употребления.
     Зная,  что  мистер  Покет  заслуженно  славится  своим  умением  давать
превосходные  практические  советы,  своим  ясным,   здравым   суждением   и
проницательным умом, я подумал  было  ему  довериться,  чтобы  хоть  немного
облегчить тоску. Но  потом  взглянул  на  миссис  Покет,  которая,  прописав
младенцу сон, как всемогущее лекарство, снова  углубилась  в  свою  книгу  о
титулах,- и решил: нет, лучше не нужно.


        ^TГЛАВА XXXIV^U

     Понемногу свыкаясь со своими надеждами, я невольно стал замечать, какое
действие они оказывают на меня и на окружающих меня людей. Влияние их на мой
собственный характер я по возможности старался от себя скрыть, но в  глубине
души отлично знал, что его нельзя назвать благотворным.  Я  жил  с  чувством
постоянной вины перед Джо. Относительно Бидди совесть моя тоже  была  отнюдь
не спокойна. Просыпаясь по ночам, - как Камилла,- я терзался мыслью, что мог
бы стать и лучшим и более счастливым человеком, если  бы  никогда  не  видел
мисс Хэвишем, а спокойно остался бы дома, в кузнице, и честно  делил  с  Джо
его трудовую жизнь. И много раз, сидя в  одиночестве  у  камина  и  глядя  в
огонь, я думал: что ни говори, а нет огня лучше, чем огонь нашей  кузницы  и
огонь в очаге нашей кухни.
     Однако все мои метания были так неразрывно связаны с  Эстеллой,  что  я
терялся, не зная - одного ли себя я должен винить. Другими словами, я далеко
не был уверен, что мне жилось бы легче, если  бы  у  меня  не  было  никаких
надежд и только Эстелла владела бы всеми моими помыслами. Вопрос о том,  как
отзывалось мое положение на других, был много  проще,  и  я  понимал,  хотя,
может быть, недостаточно ясно, что оно никому не идет  на  пользу  и  прежде
всего не идет на пользу Герберту. При его легком, покладистом характере  мои
расточительные привычки вовлекали его  в  расходы,  каких  он  не  мог  себе
позволить, вносили разлад в его простую жизнь и смущали его  душевный  покой
ненужными тревогами и  сожалениями.  Перед  другими  родственниками  мистера
Покета я не чувствовал никакой вины, хотя и толкнул их, сам того*  не  Зная,
на все их низкие уловки и интриги: эта мелкая подлость была им  свойственна,
и, не будь меня, ее пробудил бы  кто-нибудь  другой.  Но  с  Гербертом  дело
обстояло иначе, и сердце у меня виновато сжималось при мысли, что я сослужил
ему плохую службу, загромоздив его бедную квартирку всяким никчемным скарбом
и предоставив в его распоряжение желтогрудого Мстителя.
     Дальше - хуже. Чтобы окружить себя еще большей роскошью, я прибегнул  к
проверенному способу - стал делать  долги.  Стоило  мне  начать,  как  моему
примеру  последовал  и  Герберт.  По  приглашению  Стартопа  мы   записались
кандидатами в члены клуба, который именовался "Зяблики в Роще". Я до сих пор
не знаю, с какой целью он был учрежден, если не для того,  чтобы  члены  его
могли два раза в месяц устраивать дорогостоящие обеды, после обеда  затевать
нескончаемые ссоры и  давать  возможность  шести  официантам  напиваться  до
бесчувствия на черной лестнице. Эти высокие  общественные  цели  достигались
всегда столь успешно, что мы с Гербертом именно в таком  смысле  и  понимали
первый традиционный тост клуба, который гласил: "Джентльмены, выпьем за  то,
чтобы среди Зябликов  в  Роще  вовеки  царили  такие  же  чувства  дружбы  и
благоволения".
     Зяблики  напропалую  сорили  деньгами  (гостиница,  где   мы   обедали,
находилась в Ковент-Гардене), и первым Зябликом, которого  я  увидел,  когда
удостоился чести вступить в Рощу, был  Бентли  Драмл,  который  в  то  время
раскатывал по городу  в  собственном  кабриолете,  нанося  серьезные  увечья
тротуарным тумбам. Бывало, что его вытряхивало из  экипажа  головой  вперед,
через фартук; однажды он на моих  глазах  доставил  себя  таким  способом  к
подъезду Рощи - как доставляют мешок с углем.  Впрочем,  я  немного  забегаю
вперед, ибо я еще не был Зябликом и, по  священным  законам  клуба,  не  мог
стать таковым, пока не достигну совершеннолетия.
     В расчете на ожидавшее меня богатство я охотно взял бы расходы Герберта
на себя; но Герберт был горд, и я не мог предложить ему такую вещь.  Поэтому
затруднения обступали его со всех сторон, а он все продолжал  осматриваться.
Мы часто засиживались допоздна в веселой компании, и я стал замечать, что за
утренним завтраком Герберт осматривается довольно-таки уныло; что к  полудню
он осматривается уже немного бодрее; обедать садится совсем поникший;  после
обеда довольно ясно различает вдали очертания Капитала: примерно  в  полночь
бывает близок к тому, чтобы оный Капитал сколотить;  а  часам  к  двум  ночи
снова впадает в такое уныние, что  начинает  толковать  о  покупке  ружья  и
отъезде в Америку,  вероятно  имея  в  виду  уговорить  бизонов  добыть  ему
богатство.
     Половину недели я обычно проводил в Хэммерсмите, а живя в  Хэммерсмите,
частенько наведывался в Ричмонд, о  чем  речь  пойдет  особо.  Герберт  тоже
нередко бывал в Хэммерсмите,  и  во  время  этих  наездов  отцу  его,  нужно
полагать, приходило иногда в  голову,  что  давно  ожидаемый  его  первенцем
счастливый случай еще не представился. Но в этом семействе, где  все  всегда
летело кувырком, очевидно считали, что и Герберт рано или поздно взлетит без
постороннего вмешательства. А пока что мистер Покет все больше седел  и  все
чаще пытался вытащить себя за волосы из своих неприятностей, а миссис  Покет
по-прежнему ставила свою скамеечку так, что все об нее  спотыкались,  читала
свою книгу о титулах,  теряла  носовые  платки,  рассказывала  нам  о  своем
дедушке и воображала, что воспитывает детей, отправляя их спать, чуть только
они попадались ей на глаза.
     Поскольку я, чтобы расчистить себе путь для дальнейшего  повествования,
даю сейчас обзор целого периода моей  жизни,  я  хочу  для  полноты  картины
описать обычаи и нравы, какие установились у нас в Подворье Барнарда.
     Казалось, мы задались целью тратить как можно больше денег, причем весь
Лондон, казалось, задался целью давать нам  за  них  как  можно  меньше.  Мы
всегда чувствовали себя в той или иной степени скверно и то же самое следует
сказать о большинстве наших знакомых. Мы  словно  сговорились  считать,  что
жизнь наша проходит в беспрерывном веселье, втайне  же  сознавали  обратное.
Сколько я могу судить, в этом смысле мы не представляли собой исключения  из
общего правила.
     Каждое утро Герберт, словно впервые пускаясь на поиски приключений, шел
в Сити осматриваться. Я часто навещал его в темной каморке, где общество его
составляли чернильница, вешалка, ящик с  углем,  моток  бечевки,  календарь,
конторка и высокий табурет; и когда бы  я  ни  зашел,  он  не  делал  ничего
другого, а только осматривался. Если бы все мы выполняли свои намерения  так
же добросовестно, как Герберт, мы, вероятно, жили бы в  Республике  Сплошной
Добродетели. Ему, бедняге, больше и нечего было делать, если не считать, что
каждый день в определенный час он отправлялся к Ллойду * - должно  быть,  на
предписанное служебным этикетом свидание со своим патроном. Насколько я  мог
выяснить, его дела с Ллойдом тем и ограничивались, что он  ходил  туда  -  а
потом возвращался обратно. Когда он особенно остро сознавал,  что  положение
его серьезно и счастливый случай насущно необходим, он шел на биржу в  самое
горячее время дня и вертелся там среди денежных заправил, в  некоем  мрачном
подобии танца.
     - Дело, видишь ли,  в  том,  Гендель,  -  сказал  мне  как-то  Герберт,
вернувшись домой после одной из  таких  экспедиций,  -  что  случай  сам  не
приходит к человеку, а нужно его ловить. Вот я и ходил его ловить.
     Не будь мы так привязаны друг к другу, мы наверняка ненавидели бы  друг
друга по утрам самой лютой ненавистью. В этот  час  покаяния  наша  квартира
казалась мне отвратительной, а от ливреи Мстителя меня прямо-таки бросало  в
дрожь, потому что ни в какое другое время суток я не  сознавал  столь  ясно,
как дорого она стоит и как мало от нее проку. По мере того как мы все больше
залезали  в  долги,  утренний  завтрак  все  больше  превращался  в   пустую
формальность; и  однажды,  получив  рано  утром  извещение  о  грозящем  мне
судебном преследовании, "в некотором роде  связанном",  как  написали  бы  в
нашей провинциальной газете, "с ювелирными изделиями", я дошел до того,  что
в ответ на дерзкое предположение Мстителя, будто  нам  нужна  свежая  булка,
схватил его за голубой воротник и задал ему  такую  трепку,  от  которой  он
взлетел в воздух, как обутый в сапоги купидон.
     Через определенные промежутки времени  -  вернее,  не  определенные,  а
смотря по настроению - я сообщал Герберту,  как  бы  делясь  с  ним  великим
открытием:
     - Мой милый Герберт, дела наши из рук вон плохи.
     - Мой милый Гендель, - простосердечно отвечал в таких случаях  Герберт,
- какое совпадение! Верь или нет, но я только что хотел сказать тебе  то  же
самое.
     - В таком случае, Герберт, - говорил я, - попробуем разобраться в наших
финансах.
     Назначая день и час для этих занятий, мы всегда  испытывали  величайшее
удовлетворение. Вот она, деловая хватка, думал я, вот как нужно  бороться  с
превратностями судьбы, вот как нужно брать врага за горло!  И  я  знаю,  что
Герберт полностью разделял мои чувства.
     Чтобы подкрепить свои силы и достойно справиться с трудной задачей,  мы
заказывали на обед что-нибудь из ряда вон выходящее и в  придачу  -  бутылку
чего-нибудь столь же экстраординарного. После обеда на столе появлялся пучок
перьев, полная до краев  чернильница  и  внушительное  количество  бумаги  -
писчей и пропускной:  в  обильном  запасе  письменных  принадлежностей  было
что-то чрезвычайно успокоительное.
     Затем я брал лист бумаги и аккуратно выводил на нем заголовок:  "Реестр
долгов Пипа", не забывая проставить дату  и  адрес  -  "Подворье  Барнарда".
Герберт тоже брал лист бумаги и так же тщательно  выводил  на  нем:  "Реестр
долгов Герберта".
     После этого каждый из нас обращался к лежащей  перед  ним  растрепанной
куче бумажек, брошенных в свое  время  в  ящик,  или  стершихся  до  дыр  от
пребывания в  карманах,  или  обгоревших,  когда  ими  зажигали  свечи,  или
неделями  торчавших  за  зеркалом.  Скрип  наших  перьев   чрезвычайно   нас
подбадривал, так что порою я уже переставал отличать эту  высоконравственную
деловую процедуру от самой уплаты долгов. То и  другое,  во  всяком  случае,
казалось мне одинаково похвальным.
     Потрудившись немного, я спрашивал  Герберта,  как  у  него  подвигается
работа. Обычно к этому времени Герберт уже чесал  в  затылке  при  виде  все
удлиняющегося столбика цифр.
     - Им конца нет, Гендель, - говорил Герберт.  -  Честное  слово,  просто
конца нет.
     -  Будь  тверд,  Герберт,  -  отвечал  я  ему.  -  Не  отступай   перед
трудностями. Смотри им прямо в лицо. Смотри, пока не одолеешь их.
     - Я бы с удовольствием, Гендель, только  боюсь,  что  скорее  они  меня
одолеют.
     Все же мой решительный тон оказывал кое-какое действие, и Герберт снова
принимался писать. Через некоторое время он опять откладывал  перо  под  тем
предлогом, что не может найти счет Кобса, или Лобса, или Нобса -  смотря  по
обстоятельствам.
     - Так ты прикинь, Герберт; прикинь, округли и запиши.
     - Ты просто чудо как находчив! - восхищенно говорил мой друг.  -  Право
же, у тебя редкостные деловые способности.
     Я  и  сам  так  считал.  В  такие  дни  мне  представлялось,  что  я  -
первоклассный  делец:   быстрый,   энергичный,   решительный,   расчетливый,
хладнокровный. Составив полный перечень своих долгов, я сверял каждую запись
со счетом и отмечал ее птичкой. Это еще поднимало меня в собственных глазах,
а потому было необычайно приятно. Когда ставить птички  было  уже  негде,  я
складывал все счета стопкой, на каждом делал пометку с оборотной  стороны  и
связывал их в аккуратную пачку. Затем я проделывал то же самое для  Герберта
(который скромно  замечал,  что  не  обладает  моей  распорядительностью)  и
чувствовал, что привел его дела в некоторый порядок.
     В своих деловых операциях я пользовался и еще одним остроумным приемом,
который называл -  "оставлять  резерв".  Предположим,  например,  что  долги
Герберта достигали суммы в сто шестьдесят четыре фунта,  четыре  шиллинга  и
два пенса; тогда я говорил: "Оставь резерв -  запиши  двести  фунтов".  Или,
если мои собственные долги достигали цифры вчетверо большей, я тоже оставлял
резерв и записывал семьсот. Этот пресловутый резерв казался мне  чрезвычайно
мудрым изобретением, но сейчас, оглядываясь назад, я вынужден признать,  что
обходился он не дешево, поскольку мы сразу же  делали  новые  долги  на  всю
сумму резерва, а иногда, почувствовав себя свободными  и  платежеспособными,
заимствовали на радостях и от следующей сотни фунтов.
     Но вслед за такими ревизиями наступала полоса покоя и  отдыха,  некоего
умиленного затишья, позволявшая  мне  какое-то  время  быть  о  себе  самого
лучшего мнения. Умиротворенный своим тяжким трудом, своей изобретательностью
и похвалами Герберта, я смотрел на две аккуратные пачки  счетов,  высившиеся
на столе среди разбросанных перьев и бумаги, и ощущал себя не  человеком,  а
своего рода Банком.
     В этих торжественных случаях мы запирали входную дверь на замок,  чтобы
никто  нас  не  беспокоил.  Однажды  вечером,  когда  я  пребывал  в   таком
безмятежном состоянии духа, мы услышали, как сквозь щель в  двери  просунули
письмо и как оно упало на пол.
     - Это тебе,  Гендель,  -  сказал  Герберт,  возвращаясь  с  письмом  из
прихожей. - Надеюсь, не случилось ничего плохого. - Он имел в  виду  толстую
черную печать и траурную кайму на конверте.
     Под письмом стояла подпись "Трэбб и Кo", а содержание его  сводилось  к
тому, что я - уважаемый сэр, и что они имеют честь сообщить мне, что  миссис
Джо Гарджери скончалась в понедельник в шесть часов двадцать минут вечера, и
меня  надеются  увидеть  на  погребении,  каковое  состоится   в   следующий
понедельник в три часа пополудни.


        ^TГЛАВА XXXV^U

     Впервые на моем пути разверзлась могила, и  удивительно,  какую  резкую
перемену это внесло в мое беспечное существование. Образ сестры, неподвижной
в своем кресле у огня, преследовал меня днем и ночью. Мысль, что ее место  в
кухне опустело, просто не укладывалась в голове; и хотя  последнее  время  я
почти не думал о ней, теперь  мне  постоянно  чудилось,  что  она  идет  мне
навстречу по улице или вот-вот постучит в дверь. Даже в  нашу  квартирку,  с
которой она уж никак не была связана, вошла пустота смерти, и мне  постоянно
мерещилось то лицо сестры, то звук ее голоса, словно она была жива  или  при
жизни часто здесь бывала.
     Как бы ни сложилась моя судьба, я едва ли стал бы вспоминать  сестру  с
большой любовью. Но, очевидно, сожаление может потрясти нас и без любви. Под
влиянием его (или  как  раз  за  недостатком  более  теплого  чувства)  меня
охватило бурное возмущение против обидчика, от которого она приняла  столько
страданий; и я чувствовал, что, будь у меня надежные улики, я  бы  ни  перед
чем не отступил, лишь бы Орлик или кто бы то ни было понес заслуженную кару.
     Отправив Джо письмо со словами утешения и с обещанием  непременно  быть
на похоронах, я провел следующие дни в том странном состоянии духа,  которое
я только что описал. Из Лондона я выехал рано утром и  слез  с  дилижанса  у
"Синего Кабана", имея в запасе достаточно времени, чтобы не спеша  дойти  до
деревни.
     Снова наступило лето; я шел полями, и в  памяти  у  меня  возникали  те
времена, когда я был маленьким беспомощным мальчуганом  и  мне  так  жестоко
доставалось от миссис  Джо.  Но  возникали  они  словно  за  легкой  дымкой,
смягчавшей даже боль от Щекотуна. Потому что  теперь  самый  запах  дрока  и
клевера нашептывал мне, что настанет день, когда памяти моей будет  отрадно,
если в мире живых кто-то, бредущий полями по солнцу, тоже  смягчится  душою,
думая обо мне.
     Наконец я завидел впереди наш  дом  и  сразу  понял,  что  Трэбб  и  Кo
хозяйничают там, взяв на себя роль бюро  похоронных  процессий.  У  парадной
двери, как часовые на посту,  торчали  две  нелепые  унылые  фигуры;  каждая
держала впереди себя костыль,  обвернутый  чем-то  черным,  -  словно  такой
предмет мог хоть кому-нибудь принести утешение. В  одной  из  этих  фигур  я
узнал форейтора, уволенного из "Синего Кабана"  за  то,  что  он  вывалил  в
канаву новобрачных, возвращавшихся из церкви, ибо был до того пьян, что  мог
держаться на лошади только обхватив ее  обеими  руками  за  шею.  Любоваться
этими траурными стражами и закрытыми окнами кузницы  и  дома  сбежались  все
ребятишки и почти все женщины нашей деревни.  При  моем  появлении  один  из
стражей (форейтор) постучал в дверь, как будто я совсем изнемог от скорби  и
у меня не было сил постучать в нее самому.
     Еще один траурный страж (плотник, который однажды  съел  на  пари  двух
гусей) отворил дверь и провел меня в парадную гостиную. Здесь мистер  Трэбб,
завладев большим столом, раздвинув  его  во  всю  длину  и  засыпав  черными
булавками, устроил своего рода черный базар. Когда я вошел,  он  только  что
запеленал в черный коленкор, словно африканского младенца, чью-то  шляпу,  и
сразу протянул руку за моей. Я же, не поняв его намерений и  растерявшись  в
необычной обстановке, схватил его руку и горячо пожал.
     Бедный Джо, в нескладном черном плащике,  завязанном  на  шее  огромным
бантом, сидел один в дальнем конце комнаты, куда Трэбб,  очевидно,  поместил
его как главного героя дня. Когда я наклонился к нему и сказал: - Милый Джо,
ну как ты себя чувствуешь? - он ответил: - Пип, дружок, ты  знал  ее,  когда
это была такая видная женщина... - и, сжав мою руку, умолк.
     Бидди, очень миленькая в скромном  черном  платье,  без  шума  и  суеты
делала все, что нужно. Я поздоровался с ней, а потом, считая, что сейчас  не
время для разговоров, сел рядом с Джо и задумался о том, где же лежит оно...
она... моя сестра. Уловив в воздухе слабый запах сдобы,  я  поискал  глазами
стол с угощеньем, который не сразу заметил, войдя со света в темную комнату.
Теперь я увидел на нем нарезанный пирог со  сливами,  нарезанные  апельсины,
печенье и сандвичи, а также два графина хорошо мне  знакомых  как  украшения
для буфета, но, сколько я помнил, никогда раньше не бывших в употреблении. В
одном из них налит был портвейн,  в  другом  херес,  а  возле  стола  маячил
льстивый Памблчук, в черном плаще и весь обмотанный крепом;  он  то  набивал
себе рот, то пытался привлечь мое  внимание  подобострастными  жестами.  Как
только это ему удалось, он подошел ко мне и, обдав меня  ароматом  хереса  и
сухарей, сказал громким шепотом: - Сэр, дозвольте мне...  -  и  привел  свой
замысел в исполнение. Затем я разглядел