или такие гримасы, точно им стало невтерпеж нас слушать  и  они  сейчас
чихнут.
     - Пожалуй, друг мой Пип, - сказал мистер Джеггерс, согревая себе  ляжки
нагретыми у огня ладонями, - я вам сейчас кое-что  разъясню.  Этого  вопроса
мне  задавать  нельзя.  Добавлю  для  ясности,   что   этот   вопрос   может
скомпрометировать меня. Пожалуй, я  пойду  даже  дальше;  я  вам  скажу  еще
кое-что.
     Он замолчал и так низко нагнулся, хмурясь на свои  сапоги,  что  теперь
уже мог потереть себе икры.
     - Когда это лицо объявится, - сказал мистер Джеггерс, снова  распрямляя
спину, - вы и это лицо будете договариваться без моего  участия.  Когда  это
лицо объявится,  моя  роль  в  этом  деле  будет  кончена.  Когда  это  лицо
объявится, мне не нужно будет даже знать об этом. Вот и все, что я могу  вам
сказать.
     Мы обменялись долгим взглядом, а потом  я  отвел  глаза  и  в  раздумье
уставился в пол. Из последних слов  мистера  Джеггерса  я  вывел,  что  мисс
Хэвишем по каким-то причинам, а может быть, без всякой причины, не посвятила
его в свои планы относительно меня и Эстеллы; что это  его  обидело,  задело
его самолюбие; или же что он не сочувствует этим планам и не желает иметь  к
ним никакого касательства. Я снова поднял глаза и увидел, что он не сводит с
меня проницательного взгляда.
     - Если это все, что вы можете мне сказать, сэр, - проговорил я,  -  мне
тоже больше нечего сказать.
     Мистер Джеггерс кивнул головой, вытащил свои часы, приводившие в  такой
трепет воров, и спросил меня, где я собираюсь обедать. Я ответил, что  дома,
с Гербертом. После этого я посчитал необходимым в свою очередь спросить,  не
согласится ли он отобедать с нами, и он сейчас же принял мое приглашение. Но
он непременно захотел идти вместе со мной, чтобы я не  затеял  в  его  честь
никаких особых приготовлений, а ему еще нужно было написать письмо  и,  само
собой разумеется, вымыть руки. Поэтому я сказал, что пройду пока  в  контору
поболтать с Уэммиком.
     Дело в том, что, когда я оказался обладателем пятисот фунтов, в  голове
у меня мелькнула мысль, уже не раз приходившая мне раньше; и  я  решил,  что
Уэммик - как раз тот человек, с которым стоит посоветоваться в таком деле.
     Уэммик уже запер кассу и готовился уходить домой. Он слез  с  табурета,
взял с конторки две оплывших свечи  и  поставил  их  вместе  со  щипцами  на
приступку возле двери, чтобы погасить перед самым  уходом;  подгреб  угли  в
камине, снял с вешалки шляпу  и  шинель  и  теперь,  чтобы  размяться  после
рабочего дня, энергично выстукивал себе грудь ключом от кассы.
     - Мистер Уэммик. - сказал я, - мне интересно узнать ваше мнение.  Я  бы
очень хотел помочь одному другу.
     Уэммик накрепко замкнул свой почтовый ящик и  покачал  головой,  словно
наотрез отказываясь потакать подобной слабохарактерности.
     - Этот друг, - продолжал  я,  -  мечтает  посвятить  себя  коммерческой
деятельности, но у него  нет  денег  для  первых  шагов,  и  это  его  очень
угнетает. Вот я и хочу как-нибудь помочь ему сделать первые шаги.
     - Внести за него пай? - спросил Уэммик, и тон его был суше опилок.
     - Внести за него часть пая, - ответил я, ибо  меня  пронзило  тягостное
воспоминание об аккуратной пачке счетов, ожидавшей меня дома. - Часть внести
и еще, может быть, дать обязательство в счет моих надежд.
     - Мистер Пип, - сказал Уэммик, - окажите мне любезность, давайте вместе
сосчитаем по пальцам все мосты  отсюда  до  Челси.  Что  у  нас  получается?
Лондонский  мост  -  раз;  Саутворкский  -  два;   Блекфрайерский   -   три;
Ватерлооский - четыре; Вестминстерский  -  пять;  Вокгколлский  -  шесть.  -
Называя мосты один за  другим,  он  по  очереди  пригибал  пальцы  к  ладони
бородкой ключа. - Вот видите, целых шесть мостов, выбор богатый.
     - Ничего не понимаю, - сказал я.
     - Выберите любой мост, мистер Пип, - сказал  Уэммик,  -  пройдитесь  по
нему, станьте над средним пролетом и бросьте свои деньги в Темзу, -  прощай,
мои денежки! Выручите ими друга - и скорее всего вы  скажете  то  же  самое,
только неприятностей будет больше, а толку меньше.
     Сказав это, он так растянул рот, что  я  мог  бы  опустить  туда  целую
газету.
     - Вы меня совсем обескуражили, - сказал я.
     - Что и требовалось, - сказал Уэммик.
     - Значит, - продолжал я, начиная сердиться, - по вашему мнению, никогда
не следует...
     - ...вкладывать капитал в друзей? - подхватил  Уэммик.  -  Конечно,  не
следует. Разве только если человек хочет избавиться от друга, а  тогда  надо
еще подумать, какого капитала не жаль, чтобы от него избавиться.
     - И это ваше окончательное мнение, мистер Уэммик?
     - Это мое окончательное мнение здесь, в конторе.
     - Ах, вот как! - сказал я, не отставая от него, потому что в  последних
его словах усмотрел лазейку. - Но, может быть, в Уолворте вы были бы другого
мнения?
     - Мистер Пип, - ответил он  с  достоинством,  -  Уолворт  это  одно,  а
контора - совсем другое.  Точно  так  же  Престарелый  это  одно,  а  мистер
Джеггерс - совсем другое.  Смешивать  их  не  следует.  О  моих  уолвортских
взглядах нужно справляться в Уолворте; здесь, на службе, можно узнать только
мои служебные взгляды.
     - Очень хорошо, - сказал я с облегчением. - Тогда можете быть  уверены,
что я навещу вас в Уолворте.
     - Мистер Пип, - отвечал он, - рад буду видеть вас там, если вы приедете
как частное лицо.
     Мы вели этот разговор почти шепотом, хорошо зная, каким  тонким  слухом
обладает мой опекун. В эту минуту он появился в дверях кабинета с полотенцем
в руках, и Уэммик тотчас надел шинель и приготовился загасить свечи. Мы  все
вместе вышли на улицу и у порога расстались: Уэммик повернул в одну сторону,
а мы с мистером Джеггерсом - в другую.
     В течение этого вечера я не раз пожалел, что у мистера Джеггерса нет на
Джеррард-стрит Престарелого, или Громобоя, или кого-нибудь, или чего-нибудь,
что могло бы придать ему  хоть  немного  человечности.  Очень  грустно  было
думать, да еще в день рожденья, что едва ли стоило достигать совершеннолетия
в таком настороженном и недоверчивом мире, какой он создавал вокруг себя. Он
был в тысячу раз умнее и образованнее Уэммика, но  Уэммика  мне  было  бы  в
тысячу раз приятнее угостить обедом. И не одного только меня мистер Джеггерс
вогнал в тоску: когда он ушел, Герберт сказал мне, устремив глаза на  огонь,
что,  наверно,  на  его,   Герберта,   совести   лежит   какое-то   страшное
преступление, о котором он начисто забыл, - иначе он не чувствовал  бы  себя
таким виноватым и подавленным.


        ^TГЛАВА XXXVII^U

     Полагая, что воскресенье  -  самый  подходящий  день  для  того,  чтобы
справиться об  уолвортских  взглядах  мистера  Уэммика,  я  в  ближайшее  же
воскресенье  предпринял  паломничество  в  замок.  Когда  я  оказался  перед
крепостными стенами, флаг гордо реял по ветру и подъемный мост  был  поднят;
но, не устрашенный столь грозным видом сей твердыни, я позвонил  у  ворот  и
был вполне мирно встречен Престарелым.
     - У моего сына  была  такая  мысль,  сэр,  -  сказал  старик,  закрепив
подъемный мост, - что вы, может быть, сегодня к нам пожалуете, и он  наказал
вам передать, что скоро вернется со своей воскресной прогулки. Мой  сын,  он
любит порядок в своих прогулках. Мой сын, он во всем любит порядок.
     Я покивал ему, как это сделал бы сам Уэммик, и, войдя в дом,  присел  у
камина.
     - Вы, сэр, - зачирикал старик, грея  руки  у  жаркого  огня,  -  вы,  я
полагаю, познакомились с моим сыном у него в конторе? - Я кивнул.  -  Ха!  Я
слышал, мой сын дока по своей части, сэр? - Я закивал сильнее. - Да, да, вот
и мне так говорили. Он ведь служит по адвокатской части?  -  Я  закивал  еще
сильнее. - Вот это в нем и есть  самое  удивительное,  -  сказал  старик,  -
потому что обучался-то он не адвокатскому ремеслу, а бочарному.
     Мне было  любопытно  узнать,  дошла  ли  до  старика  слава  о  мистере
Джеггерсе, и я прокричал ему в ухо это имя. Каково  же  было  мое  смущение,
когда он весело рассмеялся и ответил весьма игриво:
     - Ну еще бы, где уж там, ваша правда.
     Я и по сей день не знаю, к чему относились его слова и какую  шутку  я,
по его мнению, отпустил.
     Так как я не мог без конца  кивать  ему,  не  пытаясь  вызвать  его  на
разговор, то и спросил, чем  он  сам  занимался  в  жизни  -  тоже  бочарным
ремеслом? После того как я несколько раз громко повторил последние два слова
и потыкал его пальцем в грудь, чтобы показать,  что  речь  идет  о  нем,  он
понял-таки мой вопрос.
     - Нет, - сказал он, - я кладовщиком работал, кладовщиком. Сначала  там,
- судя по его жесту, это означало в дымоходе, но, кажется, он  имел  в  виду
Ливерпуль, - а потом  здесь,  в  Лондоне.  Только  вот  немощь  эта  ко  мне
привязалась, - ведь я, сэр, глуховат...
     Я всем своим видом изобразил величайшее изумление.
     - ...Да, да, глуховат; так вот, когда привязалась ко  мне  эта  немощь,
мой сын  решил  пойти  по  адвокатской  части,  и  меня  стал  содержать,  и
потихоньку-полегоньку приобрел и устроил  это  прекрасное  владение.  А  что
касается до ваших слов, сэр, - продолжал старичок и снова весело рассмеялся,
- то ясное дело, где уж там, ваша правда.
     Я смиренно решил, что никакая моя выдумка, пусть даже самая остроумная,
не могла бы, вероятно, позабавить его больше, чем эта воображаемая шутка,  и
тут же вздрогнул, потому что на стене рядом  с  камином  что-то  щелкнуло  и
словно сама собой от стены откинулась дощечка с надписью  "ДЖОН".  Проследив
за моим взглядом, старик торжествующе возгласил: - Мой сын вернулся! - И  мы
вместе поспешили к подъемному мосту.
     Стоило бы заплатить большие деньги, чтобы увидеть, как  Уэммик  помахал
мне в знак приветствия с  другого  берега  рва,  хотя  мог  бы  с  легкостью
дотянуться до меня рукой. Престарелый с таким увлечением  принялся  опускать
мост, что я даже не предложил помочь ему, а подождал, пока Уэммик перешел на
нашу сторону и представил меня мисс Скиффинс, - ибо явился он не один,  а  с
дамой.
     Мисс Скиффинс была особа несколько деревянного вида и, так  же  как  ее
провожатый, причастна к почтовому  ведомству.  Выглядела  она  года  на  три
моложе Уэммика и, судя по всему, владела кое-каким движимым имуществом.  Лиф
ее платья был выкроен таким образом, что выше талии фигура  ее  как  спереди
так и сзади напоминала бумажного змея; цвет же платья показался мне очень уж
ярко-оранжевым, а перчатки - очень уж ядовито-зелеными. Но при всем том она,
видимо, была добрым малым и  к  Престарелому  относилась  в  высшей  степени
почтительно. Я очень скоро убедился, что мисс Скиффинс  -  частая  гостья  в
замке: когда мы вошли в Дом и я поздравил Уэммика с прекрасным изобретением,
при помощи которого он извещал Престарелого о своем приходе, Уэммик попросил
меня обратить внимание на стену с другой  стороны  камина  и  исчез.  Вскоре
опять что-то щелкнуло и от стены откинулась другая дощечка, на  этот  раз  с
надписью "Мисс Скиффинс"; затем мисс Скиффинс захлопнулась и откинулся Джон;
затем мисс Скиффинс и Джон откинулись одновременно  и  наконец  одновременно
захлопнулись. Когда Уэммик вернулся, я  стал  восторженно  расхваливать  его
хитрую механику, а он сказал:
     - Это, знаете  ли,  все  для  Престарелого  -  совмещение  приятного  с
полезным.  И  заметьте,  сэр,  из  всех,  кто  здесь  бывает,  секрет  этого
устройства известен только Престарелому, мисс Скиффинс и мне.
     - И мистер Уэммик, - добавила мисс Скиффинс,  -  сам  его  придумал  из
головы и сам все сделал.
     Пока  мисс  Скиффинс  снимала  шляпку  (зеленые  перчатки  весь   вечер
оставались у нее на руках как наглядное  доказательство  того,  что  в  доме
гости), Уэммик предложил мне прогуляться по саду и посмотреть, как  выглядит
остров в зимнее время. Я понял, что он хочет дать мне возможность справиться
о его уолвортских взглядах, и немедленно воспользовался этой возможностью.
     Заранее все тщательно обдумав, я приступил к изложению своего дела так,
будто раньше не упоминал о нем  ни  словом.  Я  сообщил  Уэммику,  что  меня
тревожит судьба Герберта Покета, и рассказал о нашем первом знакомстве и как
мы подрались. Я вкратце описал семью Герберта н его характер, упомянув,  что
единственные свои средства к существованию он получает от отца,  никогда  не
зная, когда и сколько получит. Я упомянул о том, какую огромную  пользу  мне
принесло общение с ним, когда я был еще новичком в Лондоне, и сознался, что,
кажется, плохо отплатил ему за это и ему жилось бы лучше  без  меня  и  моих
надежд. Ни словом не обмолвившись о мисс Хэвишем, я все же дал понять,  что,
возможно, стал Герберту поперек дороги, но что он великодушен и  никогда  не
унизится до подозрений, сведения счетов и мелких  интриг.  И  по  всем  этим
причинам, сказал я Уэммику, а также потому, что Герберт мой  друг  и  я  его
люблю, мне хочется уделить ему какую-то долю своего богатства, и я  надеюсь,
что Уэммик, обладая столь обширным опытом и связями, посоветует мне, как при
моих средствах теперь же обеспечить Герберту небольшой доход - скажем,  хотя
бы сто фунтов годовых, для поддержания  в  нем  бодрости  духа,  -  а  затем
постепенно купить ему пай в каком-нибудь скромном предприятии. В  заключение
я объяснил  Уэммику,  что  Герберт  не  должен  не  только  знать,  но  даже
догадываться  о  моей  помощи  и  что  больше  мне  решительно  не   с   кем
посоветоваться. А потом я положил руку Уэммику на плечо и сказал:
     - Я просто вынужден был к вам обратиться, хоть и  знаю,  что  это  дело
хлопотное. Но вы сами виноваты - не надо было приглашать меня в гости.
     Уэммик с минуту помолчал, потом словно проснулся и выпалил:
     - Ну, мистер Пип, могу вам сказать одно: это с вашей стороны черт знает
как хорошо.
     - Так помогите мне сделать хорошее дело.
     - Ох, - сказал Уэммик, качая головой, - не по моей это части.
     - Но ведь сейчас вы не в конторе, - заметил я.
     - Что верно, то верно, - согласился он. - Это вы в самую точку  попали.
Вот что, мистер Пип, я тут пораскину мозгами, и сдается мне, что  постепенно
можно будет все устроить так, как  вы  хотите.  Скиффинс  (это  ее  брат)  -
бухгалтер и торговый агент. Я с  ним  потолкую,  и  мы  для  вас  что-нибудь
придумаем.
     - Не знаю, как благодарить вас.
     - Напротив, - сказал он, - это я вас  должен  благодарить,  потому  что
хоть мы с вами сейчас и беседуем как сугубо частные лица, все же  я  позволю
себе заметить, что ньюгетская паутина -  прилипчивая  штука,  а  такие  дела
помогают ее смахнуть.
     Поговорив еще немного на эту тему, мы возвратились в  замок,  где  мисс
Скиффинс уже занималась приготовлениями к чаю. Самая ответственная работа  -
поджаривание гренков - была возложена на  Престарелого,  и  добрый  старичок
занимался ею с таким рвением, что становилось страшно, как бы  он  заодно  с
маслом не растопил и себя. Угощение нам предстояло не  игрушечное,  а  самое
заправское. Гренки аппетитно пощипывали на противне, прицепленном к верхнему
пруту решетки. Престарелый нажарил их такую груду, что его почти не было  за
нею видно; а мисс Скиффинс наготовила столько чая, что свинья в своем  хлеву
за домом страшно взволновалась  и  стала  громко  выражать  желание  принять
участие в пире.
     Флаг был спущен, пушка выпалила в положенное время,  и  в  этой  уютной
комнате я чувствовал себя отгороженным от остального мира так же прочно, как
если бы ров имел тридцать футов в ширину и столько же в  глубину.  Ничто  не
нарушало царившего в замке покоя, кроме того, что время от времени на  стене
со стуком появлялись  то  мисс  Скиффинс,  то  Джон:  дощечки  эти  страдали
каким-то изъяном, и поведение их слегка  пугало  меня,  пока  я  к  нему  не
привык. По тому, как уверенно хозяйничала мисс Скиффинс, я рассудил, что она
разливает здесь чай каждое воскресенье; а разглядев ее  классическую  брошь,
на которой изображена была в профиль мало приятная  особа  женского  пола  с
очень прямым носом и под очень тонким лунным серпом, я сразу заподозрил, что
этот образчик движимого имущества получен ею в подарок от Уэммика.
     Мы съели дочиста все гренки, выпили соответствующее  количество  чая  и
так разогрелись и замаслились, что любо-дорого было смотреть. В  особенности
Престарелый -  тот  прямо-таки  мог  сойти  за  чистенького  древнего  вождя
какого-нибудь племени диких индейцев, только что натершего  себя  салом.  По
воскресеньям маленькая служаночка оставалась,  видимо,  в  лоне  собственной
семьи; поэтому мисс Скиффинс после краткого отдыха перемыла  чайную  посуду,
да так грациозно,  словно  играя,  что  это  никому  из  нас  не  показалось
неприличным. Затем она снова надела перчатки, мы подсели поближе к  огню,  и
Уэммик сказал:
     - А ну-ка, Престарелый, что там пишут в газете?
     Пока Престарелый доставал очки, Уэммик объяснил мне, что это у них  так
заведено и что читать вслух газету доставляет старику истинное наслаждение.
     - Оправдания, мне думается, излишни, -сказал Уэммик, - ведь у  него  не
так уж много радостей, - верно, Престарелый?
     - Превосходно, Джон, превосходно, - отвечал старик, увидев, что к  нему
обращаются.
     - Вы только кивайте ему изредка, когда он будет отрываться от газеты, -
сказал Уэммик, - больше ему ничего не нужно. Ну-с, Престарелый Родитель,  мы
ждем.
     - Превосходно, Джон, превосходно! - отозвался веселый старичок с  таким
деловитым и довольным видом, что просто прелесть.
     Чтение Престарелого напомнило  мне  школу  двоюродной  бабушки  мистера
Уопсла, с той лишь  приятное  разницей,  что  доносилось  оно  словно  через
замочную скважину. Поскольку он требовал, чтобы  свечи  стояли  к  нему  как
можно ближе и все время норовил сунуть в огонь то свою голову, то газету, за
ним нужно было следить, как за пороховым складом.  Но  бдительность  Уэммика
проявлялась так неустанно и так мягко, что Престарелый читал и  читал,  даже
не подозревая, сколько раз он был на волосок от смерти. Когда он  взглядывал
на нас, мы выказывали глубокий интерес и удивление и кивали, пока  он  снова
не принимался читать.
     Уэммик и мисс Скиффинс сидели рядом, я же сидел  несколько  поодаль  от
них, в тени; и вот я заметил,  как  рот  мистера  Уэммика  стал  медленно  и
осторожно растягиваться, и в то же  время  рука  его  медленно  и  осторожно
пустилась в путь вокруг талии  мисс  Скиффинс.  Через  некоторое  время  она
показалась уже по другую сторону этой уважаемой леди; но тут  мисс  Скиффинс
ловко перехватила ее зеленой перчаткой, размотала, словно пояс или шарф,  и,
не сморгнув  глазом,  положила  перед  собой  на  стол.  Самообладание  мисс
Скиффинс в эту минуту было поразительно, и если бы  мыслимо  было  приписать
такой  образ  действий  рассеянности,  я  подумал  бы,  что  мисс   Скиффинс
действовала машинально.
     Вскоре рука Уэммика опять двинулась в  путь  и  постепенно  исчезла  из
виду, а вслед  за  этим  стал  опять  растягиваться  его  рот.  Я  застыл  в
напряженном, почти томительном ожидании и перевел дух, лишь когда  рука  его
показалась  по  другую  сторону  мисс  Скиффинс.  Мгновенно  мисс   Скиффинс
перехватила ее с ловкостью и хладнокровием боксера, как и в первый раз сняла
с себя этот Венерин пояс и положила на стол. Если приравнять  стол  к  стезе
добродетели, то не будет ошибкой сказать, что в течение всего времени,  пока
Престарелый читал газету, рука Уэммика отклонялась от стези  добродетели,  а
мисс Скиффинс возвращала ее обратно.
     Наконец Престарелый задремал, убаюканный  собственным  чтением,  и  тут
Уэммик предложил нашему вниманию небольшой котелок, стаканы и черную бутылку
с фарфоровой пробкой, изображающей развеселого румяного монаха. Это дало нам
возможность  подкрепиться  горячим  грогом,  от  которого  не  отказался   и
Престарелый, уже успевший оп