тливый,  но  не
навязчивый старший брат, так что мне порой начинало казаться,  что  вся  моя
жизнь, с тех пор как я покинул нашу старую кухню,  была  одним  из  бредовых
видений минувшей горячки. Он взял на себя все заботы обо мне, кроме стряпни,
для стряпни же разыскал где-то вполне порядочную женщину вместо прежней моей
служанки, которую он рассчитал немедленно по приезде. - Хочешь верь,  хочешь
нет, Пип, - говорил он не раз в оправдание такого самоуправства, - я  своими
глазами видел, как она черпала из запасной перины, точно из бочки с вином, а
перья унесла в ведерке, на продажу. Ей бы дать волю, она  бы  скоро  и  твою
перину уволокла, да тебя бы заодно прихватила, и весь уголь  перетаскала  бы
из дома в судках да в суповой миске, а вино - в твоих высоких сапогах.
     Дня, когда мне можно будет в первый раз поехать кататься,  мы  ждали  с
таким же нетерпением, как во время оно - моего зачисления в  подмастерья.  И
когда этот день настал и к воротам Тэмпла подъехала  открытая  коляска,  Джо
закутал меня, подхватил на руки, снес по лестнице вниз и усадил на  подушки,
словно я все еще был тем крошечным беспомощным мальчуганом, которого он  так
щедро оделял из сокровищницы своего большого сердца.
     Джо уселся рядом со мной, и мы покатили за город, где трава  и  деревья
уже зеленели по-летнему и воздух был напоен сладкими запахами лета.  В  этот
воскресный день, глядя на окружавшую меня красоту, я думал о  том,  как  все
здесь на воле выросло и изменилось, как днем  и  ночью  под  солнцем  и  под
звездами раскрывались скромные полевые цветы и учились петь птицы,  пока  я,
несчастный, метался в жару и бредил,  и  одно  воспоминание  о  том,  как  я
метался и бредил, не давало мне дышать полной  грудью.  А  когда  я  услышал
воскресный перезвон колоколов и прелесть деревенской природы глубже проникла
мне в сердце, я почувствовал, что далеко не так  благодарен,  как  следовало
бы, - что даже для этого я еще слитком слаб, - и припал головой к плечу Джо,
как бывало в давние времена, когда он возил меня на ярмарку  и  детская  моя
душа изнемогала от обилия впечатлений.
     Потом я немного успокоился, и мы  хорошо  поговорили,  как  говаривали,
лежа на траве у старой батареи. Джо не изменился ни чуточки. Чем он был  для
меня тогда, тем остался и теперь: та же была в нем простота, и  преданность,
и душевная чуткость.
     Когда мы возвратились домой и он, взяв меня на руки, легко понес  через
двор и вверх по  лестнице,  я  вспомнил  тот  знаменательный  рождественский
вечер, когда он таскал меня на спине по болотам. До сих пор мы еще ни словом
не касались перемены в моей судьбе, и я даже не знал, много ли ему  известно
о том, что со мной произошло за последнее время. Я так мало доверял  себе  и
так полагался на него, что все не мог решить, надо ли мне  первому  начинать
этот разговор.
     - Джо, - спросил я его наконец в этот вечер, когда он уселся у окна  со
своей трубкой, - ты слышал, кто оказался моим покровителем?
     - Я слышал, дружок, - отвечал Джо, - что это была не мисс Хэвишем.
     - А кто это был, ты слышал, Джо?
     - Как тебе сказать, Пип, я слышал, что это был тот человек, что  послал
того человека, что дал тебе те банкноты у "Веселых Матросов".
     - Да, так оно и было.
     - Поди ж ты! - отозвался Джо невозмутимым тоном.
     - А ты слышал, что он умер, Джо? - спросил я,  помолчав,  и  уже  более
робко.
     - Который? Тот, что послал тебе банкноты, Пип? - Да.
     - Кажется, - сказал Джо после долгого раздумья, уклончиво скосив  глаза
на ручку кресла, - кажется, я слышал, будто с  ним  случилось  что-то  вроде
этого.
     - А ты что-нибудь знаешь об этом человеке, Джо?
     - Да ничего особенного, Пип.
     - Если тебе интересно, Джо... - начал я, но он встал и подошел к  моему
дивану.
     - Послушай меня, дружок, - заговорил он, наклоняясь ко мне. - Мы  же  с
тобой всегда были друзьями, верно, Пип?
     Я не ответил - мне было стыдно.
     -  Ну  так  вот,  -  сказал  Джо,  точно   услышал   от   меня   вполне
удовлетворительный ответ, - об этом, значит, договорились. Так зачем же нам,
дружок, касаться предметов, которых нам с тобой и касаться-то ни к чему? Как
будто нам с тобой без этого и потолковать не о чем. О господи! Да взять хотя
бы твою бедную сестру, и как она лютовала! А Щекотуна ты помнишь?
     - Еще бы не помнить, Джо.
     - Послушай меня, дружок. Я как  мог  старался,  чтобы  вы  с  Щекотуном
пореже встречались, только не всегда это у меня выходило.  Ведь  когда  твоя
бедная сестра бывало, наскочит  на  тебя,  а  я,  бывало,  вздумаю  за  тебя
вступиться,  -  Джо  снова  впал  в  свой  рассудительный  тон,  -  так  что
получалось? Мало того, что она и  на  меня  наскакивала,  -  это  бы  еще  с
полбеды, - но  тебе-то  доставалось  вдвое.  Я  это  хорошо  заметил.  Ежели
взрослый человек хочет ребенка от наказания избавить, пусть его и за  бороду
оттаскают и об стенку стукнут - сделайте одолжение, пожалуйста! Но ежели  за
это ребенку же вдвое достается, тогда уж этот человек так  начинает  думать:
"Какую ж ты этим пользу приносишь?  Вред  ты  этим  приносишь,  это  всякому
видно, - так он думает, - а пользы  я  что-то  не  вижу.  Хоть  бы  мне  кто
показал, какая от этого польза!"
     - Этот человек так думает? - спросил я, когда Джо замолчал.
     - Вот именно, - подтвердил Джо. - Так что же,  прав  этот  человек  или
нет?
     - Милый Джо, этот человек всегда прав.
     - Ладно, дружок, - сказал Джо, - так и запомним. А раз он  всегда  прав
(хотя по  большей  части  он  ошибается),  значит,  он  и  дальше  правильно
рассуждает, а рассуждает он вот как: ежели  ты,  еще  маленьким  мальчонкой,
что-нибудь такое от всех утаил, так почему ты это сделал? Скорей  всего  вот
почему: ты знал, что у Джо Гарджери не всегда так выходит, чтобы вы, значит,
с Щекотуном пореже встречались. А потому и не думай об этом больше, и нам  с
тобой этого предмета касаться нечего. Бидди, когда меня  провожала,  уж  как
старалась мне втолковать (я-то ведь всегда был туповат), чтобы я это  понял,
а потом, значит, чтобы и тебе как следует объяснил. А теперь, - сказал  Джо,
в полном восторге от своей здравой логики, - раз это сделано, тебе  истинный
друг вот что скажет. А именно. Переутомляться тебе нельзя, так,  что  хватит
на сегодня разговоров, а изволь-ка поужинать, да не забудь стаканчик воды  с
вином, да и на боковую.
     Меня  глубоко  тронуло,  как  тактично  Джо  сумел  замять   неприятный
разговор, и сколько доброты и душевной тонкости проявила  Бидди,  подготовив
его к этому (она-то своим женским чутьем давно меня разгадала!). Но известно
ли было Джо, что я - бедняк, что  все  мои  большие  надежды  растаяли,  как
болотный туман под лучами солнца, - этого я не мог понять.
     И еще одного обстоятельства я сперва никак не мог попять, а потом понял
к великому своему огорчению: по мере того как я  выздоравливал  и  набирался
сил, в обращении Джо со мной стала проскальзывать какая-то натянутость. Пока
я был слаб и всецело зависел от его помощи, он говорил со мной, как бывало в
детстве, называл меня по-старому то "Пип", то "дружок", и слова эти  звучали
для меня музыкой. Я и сам говорил с ним, как в детстве, счастливый тем,  что
он это позволяет. Но постепенно, в то время как я крепко держался за  старые
привычки, Джо стал от них отходить; и я, удивившись сначала,  вскоре  понял,
что причина этого кроется во мне и виною этому - не кто иной, как я сам.
     Да!  Разве  я  не  дал  Джо  повода  сомневаться  в  моем  постоянстве,
предполагать, что в счастье я к нему охладею и отвернусь от него? Разве я не
заронил в его простое сердце опасение, что, чем крепче я  буду  становиться,
тем меньше он будет мне нужен,  и  что  лучше  вовремя  отпустить  меня,  не
дожидаясь, пока я сам вырвусь и уйду?
     Особенно ясно я  заметил  в  нем  эту  перемену,  когда  в  третий  или
четвертый раз, опираясь на его руку, прогуливался в садах Тэмпла. Мы  хорошо
посидели на солнышке, любуясь рекой, а потом я поднялся и сказал:
     - Смотри-ка, Джо! Я уже могу ходить без помощи.  Вот  увидишь  -  дойду
один до самого дома.
     - Только чтобы не переутомляться, Пип, - сказал Джо, -  а  то  чего  же
лучше, сэр.
     Последнее слово больно меня резнуло, но  мог  ли  я  упрекнуть  его?  Я
прошел только до ворот сада, а  потом  сделал  вид,  что  страшно  устал,  и
попросил Джо дать мне опереться на его руку. Джо тотчас подставил  руку,  но
вид у него был задумчивый.
     И я тоже задумался; полный сожалений о прошлом, я решал трудный вопрос:
как воспрепятствовать этой перемене в  Джо.  Не  скрою,  мне  было  совестно
рассказать ему, в, каком печальном положении я очутился; но я думаю, что это
нежелание можно отчасти оправдать. Я знал, что  он  захочет  помочь  мне  из
своих скромных сбережений, но знал и то, что я не должен этого допустить.
     Оба мы провели вечер в задумчивости. Но перед тем как уснуть, я  принял
решение - переждать еще день, благо завтра воскресенье,  а  с  новой  недели
начать новую жизнь. В понедельник утром я поговорю с Джо об этой перемене  в
его обращении, поговорю с ним по душам, без утайки, открою ему мою  заветную
мечту (то самое "во-вторых", о котором уже упоминалось) и почему  я  еще  не
знаю, ехать ли мне к Герберту  или  нет,  и  тогда  эта  тягостная  перемена
бесследно исчезнет. Когда мои мысли таким образом прояснились, прояснилось и
лицо Джо, словно он одновременно со мной тоже принял какое-то решение.
     Воскресенье прошло у нас как нельзя более мирно, - мы уехали за  город,
погуляли в поле.
     - Я благодарен судьбе за свою болезнь, Джо, - сказал я.
     - Пип, дружок, вы теперь, можно сказать, поправились, сэр.
     - Это было для меня замечательное время, Джо.
     - И для меня тоже, сэр, - отозвался Джо.
     - Этих дней, что мы провели с тобой, Джо, я никогда не забуду. Я  знаю,
некоторые вещи я на время забыл; но этих дней я не забуду никогда.
     - Пип, - заговорил Джо торопливо, словно чем-то смущенный, -  время  мы
провели расчудесно. А уж что было, сэр, то прошло.
     Вечером, когда я улегся, Джо, как всегда, зашел ко мне  в  комнату.  Он
справился, так же ли хорошо я себя чувствую, как с утра.
     - Да, Джо, милый, ничуть не хуже.
     - И сил у тебя, дружок, все прибавляется?
     - Да, Джо, с каждым днем.
     Своей большой доброй  рукой  Джо  потрепал  меня  по  плечу,  накрытому
одеялом, и сказал, как мне показалось, немного хрипло:
     - Покойной ночи.
     Наутро я встал свежий, чувствуя, что еще больше окреп за  эту  ночь,  и
полный решимости все рассказать Джо немедленно, еще до завтрака. Я  оденусь,
войду к нему в комнату, и как же он удивится - ведь до  сих  пор  я  вставал
очень поздно. Я вошел к нему в комнату, но его там не оказалось. Мало  того,
исчез и его сундучок.
     Тогда я поспешил к обеденному столу и увидел на нем письмо Вот все, что
в нем было написано:

     "Не смею вам мешать, а потому уехал как  ты  теперь  совсем  поправился
милый Пип и обойдешься без
                                                                    Джо.

     PS Всегда были друзьями".

     В письмо была вложена расписка в получении долга, за который меня  чуть
не арестовали. До самой этой минуты я тешил себя мыслью,  что  мой  кредитор
махнул на меня рукой или решил дождаться моего выздоровления. Мне и в голову
не приходило, что деньги заплатил Джо; но это было  именно  так  -  расписка
была выдана на его имя.
     Что мне теперь оставалось, как не отправиться следом  за  ним  в  милую
старую кузницу и там во всем ему открыться, попенять ему, и покаяться  перед
ним, и высказать наконец то самое "во-вторых", которое зародилось у меня как
смутное нечто, а теперь вылилось в ясное и твердое намерение?
     И намерение это состояло в том, чтобы прийти к Бидди, поведать ей,  как
я раскаялся и смирился духом и как  потерял  все,  о  чем  когда-то  мечтал,
напомнить, какие задушевные беседы мы с ней  вели  в  далекие  времена  моих
первых горестей. А потом сказать ей: "Бидди, мне кажется,  что  когда-то  ты
любила меня, и мое неразумное сердце, хоть и рвалось от  тебя  прочь,  подле
тебя находило покой и отраду, каких с тех пор не знало. Если ты можешь снова
полюбить меня хотя бы вполовину против прежнего, если ты не откажешься  меня
принять со всеми  моими  ошибками  и  разочарованиями,  простить  меня,  как
провинившегося ребенка (а мне очень стыдно, Бидди, и мне, как ребенку, нужна
ласковая рука и слова утешения), - я надеюсь, что сумею быть немного,  пусть
хоть очень немного, достойнее тебя, чем раньше. И  ты  сама  решишь,  Бидди,
работать ли мне в кузнице с Джо, или поискать другого дела  в  наших  краях,
или увезти тебя в далекую  страну,  где  меня  ждет  место,  от  которого  я
отказался, когда мне его предлагали, потому что сначала хотел услышать  твой
ответ. И если ты скажешь, милая Бидди, что согласна разделить  со  мной  мою
жизнь, то и жизнь моя станет лучше, и я стану лучшим человеком,  и  всячески
постараюсь, чтобы и ты была счастлива".
     Таково было мое намерение. Дав себе еще три дня на поправку, я поехал в
родные места, чтобы осуществить его. Как я преуспел в этом -  вот  все,  что
мне осталось досказать.


        ^TГЛАВА LVIII^U

     Весть о крушении моих блестящих видов на будущее достигла  моей  родной
округи раньше, чем я сам  туда  прибыл.  "Синий  Кабан"  уже  был  обо  всем
осведомлен, и в поведении Кабана я заметил разительную перемену.  Тот  самый
Кабан, который из кожи вон  лез,  чтобы  снискать  мое  расположение,  когда
фортуна мне улыбалась, теперь, когда она отвернулась от  меня,  держал  себя
как нельзя более холодно.
     Я приехал  вечером,  сильно  утомленный  путешествием,  которое  всегда
совершал так легко. Кабан не  мог  предоставить  мне  мою  обычную  комнату,
оказавшуюся  занятой  (должно  быть,  каким-нибудь  постояльцем  с  большими
надеждами), и поселил меня в весьма неприглядной каморке  в  глубине  двора,
между голубятней и каретным сараем. Но я заснул здесь  так  же  крепко,  как
если бы мне отвели самые роскошные апартаменты, и сны, вероятно, видел такие
же, какие видел бы на лучшей в доме постели.
     Рано утром, пока мне готовили завтрак, я пошел взглянуть на Сатис-Хаус.
На воротах и  на  обрывках  ковров,  вывешенных  в  окнах,  белели  печатные
объявления, гласившие, что на  будущей  неделе  здесь  состоится  продажа  с
аукциона мебели и домашних вещей. Самый дом и флигеля  продавались  частями,
на слом. На  стене  пивоварни  было  написано  мелом,  большими  колченогими
буквами: "Идет под Э 1"; на той  части  главного  дома,  которая  так  долго
стояла запертой: "Идет под Э  2".  Еще  несколько  таких  надписей  украшало
другие части дома; чтобы освободить для них место, со стен сорвали  плющ,  и
множество ветвей его, уже увядших,  валялось  в  пыли.  Войдя  в  отворенную
калитку  и  оглядевшись  смущенно,  как  посторонний  человек,  которому   и
делать-то здесь нечего, я  увидел,  что  клерк  аукционщика  расхаживает  по
бочкам и пересчитывает их, а другой клерк с пером в руке составляет под  его
диктовку опись, стоя за временно превращенным в  конторку  садовым  креслом,
которое и столько раз возил, напевая "Старого Клема".
     В столовой "Синего Кабана", куда я возвратился позавтракать,  я  застал
мистера Памблчука, занятого беседой с хозяином. Мистер Памблчук  (отнюдь  не
похорошевший после своего недавнего ночного  приключения)  поджидал  меня  и
теперь приветствовал следующими словами:
     - Молодой человек! Я сожалею, что вас постигло несчастье.  Но  чего  же
было и ждать, чего же и ждать!
     Так как он жестом величественного всепрощения протянул мне руку  и  так
как у меня после перенесенной болезни не было сил затевать  ссору,  я  молча
протянул ему свою.
     - Уильям, - сказал мистер Памблчук слуге, - подайте горячую булочку.  И
подумать только, до чего мы дожили, до чего дожили!
     Я хмуро уселся завтракать. Мистер Памблчук стал над моим  стулом,  и  я
еще не  успел  прикоснуться  к  чайнику,  как  он  налил  мне  чаю  с  видом
благодетеля, твердо решившего остаться верным до конца.
     - Уильям, - меланхолически произнес мистер Памблчук, - подайте соль.  В
лучшие времена, - это уже относилось ко мне, - вы, если  не  ошибаюсь,  пили
чай с сахаром? А с молоком тоже пили? Тоже пили.  С  сахаром  и  с  молоком.
Уильям, подайте кресс-салата.
     - Благодарю вас, - сказал я резко, - но я не ем кресс-салата.
     - Вы его не едите, - повторил мистер Памблчук со  вздохом  и  несколько
раз подряд кивнул головой с таким выражением, словно он этого ожидал и готов
все мои несчастья объяснить нелюбовью к кресс-салату. -  Так,  так.  Простые
плоды земные. Да. Не надо кресс-салата, Уильям.
     Я продолжал есть, а мистер Памблчук все стоял  надо  мной,  выпучив  по
обыкновению глаза и громко сопя носом.
     - Кожа да кости! - размышлял он вслух. - А ведь когда он уезжал из этих
мест (можно сказать - с моего благословения) и я, подобно  трудовой  пчелке,
угощал его из моих скромных запасов, он был кругленький, как огурчик!
     При этом я вспомнил, как подобострастно он тогда совал мне  свою  руку,
приговаривая: "Дозвольте мне...", и  с  какой  нарочитой  снисходительностью
только что протянул мне ту же толстую пятерню.
     - Ха! - продолжал он, пододвигая ко мне масло. - Теперь  вы,  вероятно,
направляетесь к Джозефу?
     - О господи! - воскликнул я, теряя терпение. - Какое вам дело,  куда  я
направляюсь? Оставьте в покое чайник.
     Хуже я ничего не мог придумать, - мистер Памблчук только того и ждал.
     - Да, молодой человек, - сказал он и, выпустив ручку чайника,  отступил
шага на два от моего стола и продолжал с таким расчетом, чтобы  его  слышали
хозяин и слуга, стоявшие в дверях. - Да, я оставлю чайник в покое. Вы правы,
молодой  человек,  на  этот  раз  вы  правы.  Я  забылся,  я  позволил  себе
позаботиться  о  вас,  искренна  желая,  чтобы  ваш  организм,   ослабленный
излишествами, почерпнул новые силы в здоровой пище ваших  предков.  А  между
тем, - сказал Памблчук, оборачиваясь к хозяину и слуге и указуя на  меня,  -
это он, тот, с кем я резвился в счастливые дни его детства! Не говорите мне,
что этого не может быть, я вам говорю - это он!
     Оба что-то тихо пробормотали  в  ответ.  Особенно  сильно  его  доводы,
казалось, подействовали на слугу.
     - Это он, - продолжал Памблчук, - тот, кого я  катал  в  моей  тележке.
Кого у  меня  на  глазах  воспитывали  своими  руками.  Он,  чьей  сестре  я
приходился дядей, по мужу, а нарекли ее по родной матери Джорджиана Мария, -
пусть только попробует это отрицать!
     Слуга, казалось, был убежден, что отрицать это я не посмею, а значит  -
дело мое скверно.
     - Молодой человек, - сказал Памблчук  и  по  старой  привычке  покрутил
головой, точно штопором, - вы направляетесь к Джозефу. Вы спрашиваете, какое
мне  дело  до  того,  куда  вы  направляетесь?  А  я  говорю  вам,  сэр,  вы
направляетесь к Джозефу.
     Слуга кашлянул, точно вежливо приглашал меня с Этим согласиться.
     - А теперь, - заявил Памблчук, и у меня  даже  скулы  свело,  так  ясно
слышалось в его тоне, что каждое слово Этого поборника добродетели  является
неопровержимой истиной, - я вас научу, что сказать Джозефу. Вот здесь  перед
нами хозяин "Кабана", человек известный и уважаемый в нашем  городе,  а  вот
Уильям, по фамилии Поткинс, если память мне не изменяет.
     - Правильно, сэр, - сказал Уильям.
     - В их присутствии, ---продолжал  Памблчук,  -  я  научу  вас,  молодой
человек, что сказать Джозефу. Вы скажете: "Джозеф, не далее  как  сегодня  я
видел моего первого благодетеля, человека, которому я обязан своим счастьем.
Имен упоминать я не буду, Джозеф, но так его называют добрые люди, и  его-то
я сегодня и видел".
     - Клянусь, что здесь я его не вижу, - сказал я.