овая леди.
     - Видите ли, дорогая, - добавила  мисс  Сара  Покет  (особа  тихая,  но
ехидная), - вам бы следовало спросить себя, от кого  вы,  душечка,  ожидаете
благодарности.
     - Не ожидая ни от кого благодарности, - продолжала Камилла, - я лежу  в
таком состоянии часами, вот и Рэймонд вам скажет, что я буквально задыхаюсь,
и имбирная настойка уже мне не помогает, а однажды меня услышали через улицу
у настройщика, и его бедные невинные детки подумали, что это голуби  воркуют
под крышей, и когда после этого мне говорят... - тут Камилла поднесла руку к
горлу, и оттуда полились звуки, столь же  сложные  по  своему  составу,  как
новые химические соединения.
     Услышав имя Мэтью, мисс Хэвишем остановила меня,  остановилась  сама  и
стала  пристально  смотреть  на  говорившую.  Под  действием  этого  взгляда
химическая деятельность Камиллы внезапно прекратилась.
     - Мэтью придет ко мне тогда, - сказала мисс Хэвишем строгим голосом,  -
когда я буду лежать на этом столе. Вот где будет его место, - она ударила по
столу клюкой, - вот здесь, у меня в головах. А вы будете стоять здесь! А ваш
муж - здесь! А Сара Покет - здесь! А Джорджиана - здесь! Ну, вот  вы  все  и
знаете, где вам стоять, когда вы придете пировать над моим трупом. А  теперь
уходите!
     Называя их по именам, она каждый раз ударяла клюкою стол в новом месте.
Потом сказала:
     - Веди меня, веди! - И мы снова пустились в путь.
     - По-видимому, нам ничего не остается, -  воскликнула  Камилла,  -  как
повиноваться и разойтись. Спасибо и на том,  что  я  повидала  предмет  моей
любви и родственного долга. Как ни кратко было это свидание, но,  просыпаясь
по ночам, я буду вспоминать о нем с грустью  и  отрадой.  Ах,  если  бы  это
утешение было дано Мэтью! Но он сам от него  отказывается.  Я  раз  навсегда
решила не выставлять напоказ мои чувства, но  как  это  тяжело,  когда  тебе
говорят, что ты жаждешь пировать над трупами своих родных - точно ты  людоед
из сказки! - и когда тебя гонят прочь! Надо же выдумать такое!
     Миссис Камилла уже прижала руку к своей вздымающейся груди, но  тут  ее
подхватил мистер Камилла, и достойная леди,  придав  своему  лицу  выражение
нечеловеческой  твердости,  -  в  котором  ясно  сквозило  намерение  упасть
замертво, едва выйдя за дверь, - послала мисс Хэвишем  воздушный  поцелуй  и
дала себя увести. Сара Покет и Джорджиана попробовали было потягаться -  кто
останется в комнате последней; но перехитрить Сару было не  легко,  она  так
ловко семенила вокруг Джорджианы, незаметно подталкивая ее к двери, что  той
пришлось-таки уйти первой. После этого ничто не мешало Саре  Покет  и  самой
удалиться, выразительно вздохнув на прощанье: "Да хранит  вас  бог,  дорогая
мисс Хэвишем!" - и изобразив на своем  ореховом  личике  улыбку,  говорившую
яснее  слов,  что  она  по-христиански  прощает  остальным  их  слабости   и
заблуждения.
     Эстелла, взяв свечу, пошла  проводить  их  вниз,  а  мисс  Хэвишем  еще
некоторое время ходила, опираясь на  мое  плечо,  но  уже  все  медленнее  и
медленнее. Наконец она остановилась перед камином, постояла, бормоча  что-то
про себя, и сказала:
     - Сегодня день моего рожденья, Пип.
     Я хотел поздравить ее, но она угрожающе подняла палку.
     - Я не разрешаю об этом говорить. Не разрешаю ни тем, что  сейчас  были
здесь, ни кому-либо другому. Они приходят сюда в этот день, но  упоминать  о
нем не смеют.
     Я, разумеется, тоже не стал больше о нем упоминать.
     - В этот самый день, задолго до того как ты родился, вот эту  гниль,  -
она махнула клюкой по направлению  кучи  паутины  на  столе,  -  принесли  и
поставили здесь. Мы состарились вместе. Пирог сглодали мыши, а  меня  гложут
зубы острее мышиных.
     Она смотрела на стол, прижав к груди свою палку, - в желтом, поблекшем,
когда-то  белом  платье,  смотрела  на  желтую,  поблекшую,  когда-то  белую
скатерть, и казалось - все вокруг только ждет чьего-то прикосновения,  чтобы
рассыпаться в прах.
     - Когда разрушение станет  полным,  -  глаза  мисс  Хэвишем  загорелись
зловещим огнем, - когда  меня  мертвую,  в  подвенечном  уборе,  положат  на
свадебный стол, - пусть ему это послужит последним проклятием! - хорошо бы и
это случилось в день моего рожденья.
     Она смотрела на стол так, словно видела на нем себя, мертвую. Я молчал.
Эстелла, воротившаяся снизу, тоже молчала. Мне казалось, что  мы  стоим  так
очень  долго.  Удрученный  спертым   воздухом   комнаты,   тяжелым   мраком,
притаившимся в ее углах, я испытывал тревожное ощущение, что и Эстелла и сам
я тоже вот-вот начнем разрушаться.
     Наконец мисс Хэвишем, как-то сразу очнувшись от своего бреда, сказала:
     - Ну, вы играйте в карты, а я посмотрю; что же вы не начинаете?
     Тогда мы вернулись в ее комнату и расселись по своим  местам;  я  опять
стал проигрывать, а мисс Хэвишем, как  и  в  тот  раз  не  сводившая  с  нас
внимательного взгляда, все предлагала мне любоваться Эстеллой и прикладывала
драгоценности к ее шее и волосам, чтобы красота ее выступила еще ярче.
     Эстелла, со своей стороны, тоже обращалась со мною по-прежнему;  только
теперь она даже не удостаивала меня разговором. Мы сыграли  пять  или  шесть
конов, а затем был назначен день, когда мне прийти опять, и  меня  свели  во
двор и покормили, все так же  пренебрежительно,  словно  собаку.  И,  как  в
прошлый раз, мне было разрешено побродить одному по усадьбе.
     Не так уж существенно, открыта или закрыта была в прошлый раз калитка в
той ограде, на которую я вскарабкался, чтобы заглянуть в сад. Важно то,  что
тогда я не заметил никакой калитки, а теперь заметил. Она стояла отворенная,
и так как я знал, что Эстелла уже проводила гостей, -  когда  она  вернулась
наверх, ключи были у нее в руке, - я вошел в калитку и отправился бродить по
саду. Там царило  полное  запустение,  и  в  старых  парниках,  где  некогда
разводили огурцы и дыни, теперь видны были только  чахлые  всходы  сношенных
башмаков и шляп, да там и сям тянулась к свету ручка дырявой кастрюли.
     Обойдя весь сад и обследовав теплицу, где не  оказалось  ничего,  кроме
упавшей наземь виноградной плети и нескольких разбитых бутылок, я очутился в
том глухом уголке, на который давеча смотрел из окна. Вполне уверенный,  что
в доме никого нет, я  заглянул  в  другое  окошко  и  к  величайшему  своему
изумлению увидел прямо перед собой бледного молодого джентльмена с  красными
веками и очень светлыми волосами.
     Бледный молодой джентльмен сразу исчез и через  мгновение  появился  со
мною рядом. Очевидно, я застиг его  за  приготовлением  уроков,  потому  что
пальцы у него были все в чернилах.
     - Ого, приятель! - сказал он.
     Зная по опыту, что на такое малозначащее замечание, как "ого",  удобнее
всего отвечать тем же,  я  тоже  сказал  -  ого!  -  из  скромности  опустив
"приятеля".
     - Кто тебе отпер калитку? - спросил он.
     - Мисс Эстелла.
     - Кто тебе позволил забраться в сад?
     - Мисс Эстелла.
     - Пошли драться, - сказал бледный молодой джентльмен.
     Что мне оставалось, как не последовать за ним? Я и потом не раз задавал
себе этот вопрос, но что другое мне оставалось? Он говорил так решительно, а
я был так удивлен, что пошел за ним следом, как завороженный.
     - Впрочем, погоди, - сказал он, едва мы прошли несколько шагов. -  Надо
же дать тебе повод для драки. Вот, получай!  -  И  он  вызывающе  хлопнул  в
ладоши, грациозно отвел одну  ногу  назад,  дернул  меня  за  волосы,  снова
хлопнул в ладоши и, изловчившись, боднул меня головою в живот.
     Этот последний, чисто бычий прием показался мне особенно неприятным  на
сытый желудок, не говоря уже о том, что я,  естественно,  расценил  его  как
недопустимую вольность. Поэтому я ответил ударом и хотел ударить еще раз, но
он сказал: - Ах, ты так? - и стал скакать взад и вперед, изображая  какой-то
невиданный мною дотоле танец.
     - Правила игры! - сказал он. И запрыгал на правой  ноге.  -  Только  по
правилам!  -  И  запрыгал  на  левой.  -  Надо  выбрать  место  и  проделать
предварительные церемонии. - И он  стал  изгибаться  вперед  и  назад,  а  я
беспомощно взирал на все его выкрутасы.
     Видя, какой он быстрый и ловкий, я в глубине души побаивался его; но  и
физическое и нравственное ощущение говорило мне, что  его  светлой  шевелюре
было совсем не место у меня под ложечкой и что я вправе обидеться  на  такую
навязчивость с его стороны. Вот почему я молча последовал  за  ним  в  глубь
сада, где две стены образовали  угол,  скрытый  от  посторонних  глаз  кучей
мусора. Справившись, доволен ли я выбором места, и услышав, что доволен,  он
попросил разрешения на минутку отлучиться и скоро вернулся с бутылкой воды и
губкой, смоченной в уксусе. - Это для обоих, - сказал он, прислонив  бутылку
к стене. А потом стал стягивать с себя  не  только  пиджак  и  жилет,  но  и
рубашку, являя вид одновременно беззаботный, деловитый и кровожадный.
     Хоть он и не выглядел особенно здоровым - лицо у него было в прыщах, на
губе лихорадка, - но эти  устрашающие  приготовления  сильно  смутили  меня.
Примерно одних со мной лет, ростом он  был  много  выше  и  умел  необычайно
эффектно вертеться  вокруг  собственной  оси.  Вообще  же  это  был  молодой
джентльмен в сером костюме (частично сброшенном ввиду предстоящего  боя),  у
которого локти, колени, кисти рук и  ступни  значительно  обогнали  в  своем
развитии остальные части тела.
     Сердце у меня екнуло, когда он стал в позу и, видимо, с полным  знанием
дела стал оглядывать меня с головы до ног, выбирая  самое  подходящее  место
для удара. И я в жизни еще не был так  удивлен,  как  в  ту  минуту,  когда,
размахнувшись, вдруг увидел, что он лежит на спине и смотрит на меня,  а  по
лицу его, странно изменившемуся в ракурсе, течет кровь из разбитого носа.
     Но он  мгновенно  вскочил  и,  ловко  обтеревшись  губкой,  снова  стал
наступать на меня. Второй раз я удивился почти так же сильно, когда  увидел,
что он опять лежит на спине и смотрит на меня подбитым глазом.
     Его мужество вызвало во мне глубокое  уважение.  Силенок  ему  явно  не
хватало, он ни разу не ударил меня как следует и то и дело летел  на  землю;
но тут же вскакивал, отпивал из бутылки и обтирался губкой, с  увлечением  и
по всем правилам разыгрывая собственного секунданта, а затем лез на  меня  с
таким задором, что я каждый раз думал - ну,  теперь  мне  несдобровать.  Ему
жестоко досталось, потому что, - должен с сожалением в том сознаться, - я  с
каждым разом бил все сильнее; но он вскакивал снова, и снова, и снова,  пока
наконец, свалившись еще раз, не трахнулся затылком о стену.  Однако  даже  и
после этого поворота в  наших  делах  он  встал  на  ноги  и  несколько  раз
перевернулся на месте, не соображая, где я стою, но в конце концов рухнул на
колени, нашел свою губку и, подбросив ее в воздух, не забыл объяснить, пыхтя
и задыхаясь:
     - Это значит, ты победил.
     Он был такой храбрый и безобидный, что, хотя не  я  затеял  эту  драку,
победа доставила мне не радость, а только угрюмое удовлетворение.  Мне  даже
смутно вспоминается, что, одеваясь, я  ощущал  себя  злобным  волчонком  или
каким-то другим диким зверенышем. Как бы там ни было,  я  оделся,  несколько
раз за это время мрачно вытерев свою окровавленную физиономию, и спросил:  -
Тебе помочь? - А он ответил: - Нет, спасибо. - После чего я сказал: -  Всего
хорошего! - А он ответил: - И тебе того же.
     Когда я вышел во двор, Эстелла ждала меня с ключами наготове. Но она не
спросила, ни куда я ходил, ни почему заставил ее ждать; на щеках у нее играл
румянец, как будто случилось что-то очень для нее приятное.  И  вместо  того
чтобы сразу пройти к калитке, она отступила обратно в  прихожую  и  поманила
меня к себе:
     - Поди сюда! Если хочешь, можешь меня поцеловать.
     Она подставила мне щеку, и я поцеловал ее. Вероятно, я готов был дорого
заплатить за то, чтобы поцеловать ее в щеку. Но  я  почувствовал,  что  этот
поцелуй - все равно что монетка, брошенная  грубому  деревенскому  мальчику,
что он ничего не стоит.
     Визитеры мисс Хэвишем, карты, драка - все это заняло так много времени,
что, когда я подходил к дому, маяк на песчаной косе за болотами  уже  мерцал
на фоне черного неба, а из кузницы Джо бежала  через  улицу  яркая  огненная
дорожка.


        ^TГЛАВА XII^U

     Мысль о бледном молодом джентльмене стала не на шутку  тревожить  меня.
Чем больше я думал о нашей драке, вспоминая, как он снова и снова  падал  на
спину и как лицо  его  все  больше  вспухало  и  расцвечивалось,  тем  менее
сомневался в том, что это мне даром не  пройдет.  Я  чувствовал,  что  кровь
бледного молодого джентльмена пала на мою  голову  и  что  мне  не  уйти  от
возмездия Закона. Не представляя себе сколько-нибудь отчетливо, какую именно
кару я на себя навлек, я все же понимал, что не могут деревенские  мальчишки
безнаказанно бродить по округе, вламываться в господские владения и избивать
преданную наукам английскую молодежь. Несколько дней  я  старался  держаться
поближе к дому и, прежде чем бежать с каким-нибудь поручением, с  величайшей
осторожностью и трепетом выглядывал  за  дверь  кухни,  чтобы  невзначай  не
попасть  в  лапы  констеблям  из  тюрьмы  графства.  Нос  бледного  молодого
джентльмена запятнал мне штаны, и глубокой ночью я старался смыть с них  это
доказательство моей виновности.
     Следы зубов бледного молодого джентльмена остались у меня на пальцах, и
я всячески изощрял свое воображение, придумывая  самые  невероятные  способы
отвести от себя эту роковую улику, когда предстану перед судом.
     В тот день, когда мне вновь полагалось посетить места, где  я  совершил
свое  злодеяние,  страхи  мои  достигли  предела.  Что,  если  за   калиткой
притаились в засаде служители правосудия,  нарочно  присланные  за  мной  из
Лондона?  Что,  если  мисс  Хэвишем,  предпочитая  самолично  отомстить   за
оскорбление, нанесенное ее дому, вдруг  поднимется  с  места  в  этом  своем
саване, выхватит пистолет и застрелит меня? Что,  если  кто-нибудь  подкупил
мальчишек, чтобы они - целой шайкой - напали на меня в пивоварне и избили до
смерти? В благородство бледного молодого джентльмена я,  по-видимому,  верил
свято, потому что ни разу не заподозрил его соучастия в этих  актах  мщения;
они неизменно рисовались мне как дело рук  его  безрассудных  родственников,
разъяренных плачевным видом его физиономии  и  негодующих  по  поводу  порчи
фамильного портрета.
     Однако идти к мисс Хэвишем было нужно, и я пошел. И что же?  Решительно
ничего из драки не воспоследовало.  Никто  ни  словом  не  упомянул  о  ней,
никаких признаков бледного молодого джентльмена нигде не было. Калитка снова
стояла отворенная, и я обследовал весь сад и даже заглянул в  окна  флигеля;
но взгляд мой уперся в ставни, которыми окна оказались  закрыты  изнутри,  и
везде было пусто и  тихо.  Лишь  в  уголке,  где  состоялось  наше  побоище,
обнаружил я кое-что,  указывающее  на  существование  молодого  джентльмена:
здесь виднелись засохшие следы его крови, и я схоронил их от людского  глаза
под землей и прелыми листьями.
     На площадке лестницы между комнатой мисс Хэвишем  и  залой,  где  стоял
накрытый стол, я заметил садовое кресло - легкое кресло на колесах,  которое
возят, толкая  его  сзади.  Оно  появилось  здесь  после  моего  предыдущего
посещения, и я в тот же день приступил к новым обязанностям - катать в  этом
кресле мисс Хэвишем (когда она уставала ходить, опираясь на мое плечо) по ее
комнате, а потом через площадку и вокруг залы. Снова и  снова  совершали  мы
этот путь, и бывало, что наши прогулки длились по три часа кряду. Я нечаянно
упомянул об этих прогулках во множественном числе, потому что  было  тут  же
решено, что катать мисс Хэвишем я буду приходить через день в обед, а  кроме
того, я хочу теперь в коротких чертах рассказать о целом периоде моей жизни,
который длился не меньше восьми, а то и десяти месяцев.
     По мере того как мы привыкали друг к другу,  мисс  Хэвишем  все  больше
разговаривала со мной, расспрашивала, чему я учился и чем думаю  заниматься,
когда вырасту. Я рассказал ей, что, наверно, пойду в подмастерья к Джо, и не
раз говорил о том, как мало я знаю и как мне  хочется  учиться.  Я  надеялся
получить от нее помощь в достижении этой заветной цели; но она не предлагала
помочь мне, напротив - мое невежество было ей, казалось, больше по душе. Она
и денег мне никогда не давала, только кормила каждый раз обедом  и  даже  не
упоминала о том, что собирается как-нибудь оплатить мои услуги.
     Эстелла всегда была тут же и  всегда  впускала  и  выпускала  меня,  но
никогда больше не говорила: "Можешь  меня  поцеловать".  Порой  она  холодно
терпела мое присутствие; порой снисходила ко мне; порой  держалась  со  мной
совсем просто; порой с жаром заявляла,  что  ненавидит  меня.  Мисс  Хэвишем
нередко спрашивала меня шепотом или когда мы оставались одни: "Не правда ли,
Пип, она все хорошеет и хорошеет?" И когда я отвечал "да"  (потому  что  так
оно и было), это, казалось, доставляло ей какую-то хищную радость.  А  когда
мы играли в  карты,  мисс  Хэвишем  смотрела  на  нас,  ревниво  наслаждаясь
изменчивыми настроениями Эстеллы. И порой, когда настроения эти менялись так
быстро и так противоречили одно другому, что я  окончательно  терялся,  мисс
Хэвишем обнимала ее с судорожной  нежностью,  и  мне  слышалось,  будто  она
шепчет ей на ухо: "Разбивай их сердца, гордость моя и надежда,  разбивай  их
сердца без жалости!"
     Работая в  кузнице,  Джо  любил  напевать  обрывки  несложной  песни  с
припевом "Старый Клем". Нельзя сказать, чтобы это было  очень  благочестивым
восхвалением святого угодника и покровителя, каким Старый Клем  считался  по
отношению к кузнецам. Песня эта пелась в лад с ударами молота по  наковальне
и была не более как поэтическим предлогом для  упоминания  почтенного  имени
Старого Клема. Так, мы подбодряли друг  друга:  "Куй,  ребята,  не  зевай  -
Старый Клем! Дружно разом поддавай - Старый Клем! Звонче звон, громче стук -
Старый Клем! Не жалей крепких рук - Старый Клем! Раздувай  огонь  сильней  -
Старый Клем! Взвейтесь, искры, веселей - Старый Клем!" Однажды, вскоре после
появления кресла на колесах, когда мисс Хэвишем вдруг приказала мне: "Ну же,
спой что-нибудь, спой!" - и, как всегда, нетерпеливо зашевелила пальцами, я,
не переставая катить кресло, неожиданно для  самого  себя  затянул  "Старого
Клема". И наша песня  так  понравилась  мисс  Хэвишем,  что  она  стала  мне
подтягивать тихим печальным голосом, словно во сне.  После  этого  пение  во
время  прогулок  по  комнатам  вошло  у  нас  в  обычай,  и  нередко  к  нам
присоединялась Эстелла; но  даже  и  в  этих  случаях  хор  наш  звучал  так
приглушенно, что малейшее дуновение ветра - и то отдалось бы громче в старом
мрачном доме. Что могло из меня получиться в такой обстановке? Как могла она
не повлиять на весь мой душевный склад? Удивительно ли, что, когда я выходил
на залитую солнцем улицу из желтой мглы этих комнат, в мыслях у меня, так же
как перед глазами, стоял туман?
     Возможно, что я рассказал бы Джо  про  бледного  молодого  джентльмена,
если бы в свое время не наплел сгоряча столько небылиц, в чем сам же  ему  и
сознался. А теперь я побаивался, как бы Джо не усмотрел  в  бледном  молодом
джентльмене подходящего седока для черной бархатной кареты, и поэтому ничего
ему не рассказал. К тому же болезненное нежелание выносить  мисс  Хэвишем  и
Эстеллу на чей-либо суд, возникшее  у  меня  с  самого  начала,  с  течением
времени еще усилилось. Я не доверял  до  конца  никому,  кроме  Бидди;  зато
бедной Бидди я рассказал все. Почему это выходило у меня само собой и почему
Бидди слушала меня с таким интересом, этого я тогда не  знал,  хотя  теперь,
кажется, знаю.
     Тем временем в кухне у