невольно. За ваше здоровье,  и
желаю вам счастья!
     Когда я поднес стакан к губам, он бросил  удивленный  взгляд  на  конец
платка, который упал ему на грудь, чуть только он открыл рот, и протянул мне
руку. Я пожал ее, и тогда он выпил, а потом провел рукавом по  глазам  и  по
лбу.
     - Чем вы занимаетесь? - спросил я его.
     - Разводил овец, разводил рогатый скот,  еще  много  чего  пробовал,  -
сказал он, - там, в Новом Свете, за много тысяч миль бурного моря.
     - Надеюсь, вы преуспели в жизни?
     - Я замечательно преуспел. Были и другие, что вместе со мной  уехали  и
тоже преуспели, но до меня им далеко. Обо мне там слава идет.
     - Я рад это слышать.
     - Это хорошо, что ты так говоришь, мой милый мальчик.
     Не потрудившись задуматься над этими словами и над тем, каким тоном они
были произнесены, я обратился к предмету, о котором только что вспомнил.
     - Когда-то вы послали ко мне одного человека, -  сказал  я.  -  Вы  его
видели после того, как он исполнил ваше поручение?
     - Не видел ни разу. И не мог увидеть.
     - Он нашел меня и отдал мне те два билета по фунту стерлингов. Вы  ведь
знаете, я был тогда бедным мальчиком, а для бедного мальчика это было  целое
состояние. Но с тех пор я, как и вы, преуспел в жизни, и теперь я прошу  вас
взять эти деньги обратно. Вы можете отдать их какому-нибудь другому  бедному
мальчику. - Я достал кошелек.
     Он смотрел, как я кладу кошелек на стол и открываю его, смотрел, как  я
вытаскиваю один за другим два кредитных билета. Они были новенькие,  чистые,
я расправил их и протянул ему. Не переставая смотреть на меня, он сложил  их
вместе, согнул в длину, перекрутил разок, поджег над лампой и  бросил  пепел
на поднос.
     - А теперь я возьму на себя смелость спросить, -  сказал  он,  улыбаясь
так, словно хмурился, и хмурясь так, словно улыбался, - каким же образом  ты
преуспел с тех пор, как мы с тобой беседовали на пустом холодном болоте?
     - Каким образом?
     - Вот именно.
     Он допил стакан, поднялся и стал у огня, положив тяжелую темную руку на
полку камина. Одну ногу он поставил на решетку, чтобы обсушить и согреть ее,
и от мокрого башмака пошел пар; но он не глядел ни на башмак, ни  на  огонь,
он упорно глядел на меня. И только теперь меня стала пробирать дрожь.
     Я раскрыл рот, но губы мои шевелились  беззвучно,  пока  я  наконец  не
заставил себя проговорить (хотя и не очень  явственно),  что  мне  предстоит
унаследовать состояние.
     - А разрешено  будет  презренному  кандальнику  спросить,  что  это  за
состояние?
     Я пролепетал:
     - Не знаю.
     -  А  разрешено  будет  презренному  кандальнику  спросить,   чье   это
состояние?
     Я снова пролепетал:
     - Не знаю.
     - А ну-ка, попробую  я  угадать,  -  сказал  каторжник,  -  сколько  ты
получаешь в год с тех пор, как достиг  совершеннолетия!  Какая,  к  примеру,
первая цифра - пять?
     Чувствуя,  что  сердце  у  меня  стучит,  как  тяжелый  молот  в  руках
сумасшедшего, я встал с  места  и,  опершись  на  спинку  стула,  растерянно
уставился на своего собеседника.
     - Опять же, насчет опекуна, - продолжал он. - Скорее всего, был у  тебя
до двадцати одного года опекун или вроде того. Может, стряпчий какой-нибудь.
Как, к примеру, первая буква его фамилии? Что, если Д?
     Словно яркая вспышка вдруг озарила мой мир,  и  столько  разочарований,
унижений, опасностей,  всевозможных  последствий  нахлынуло  на  меня,  что,
захлестнутый их потоком, я едва мог перевести дыхание.
     - Вообрази, - заговорил он снова, - что доверитель этого  стряпчего,  у
которого фамилия начинается на Д, а если уж говорить до  конца,  так,  может
быть, Джеггерс, - вообрази, что он прибыл морем в Портсмут, высадился там  и
захотел тебя навестить. Ты вот давеча сказал: "Не знаю, как вам удалось меня
разыскать". Так как же мне удалось тебя разыскать, а? Да  очень  просто:  из
Портсмута я написал одному человеку в Лондон и узнал твой адрес.  Как  этого
человека зовут? Да Уэммик!
     Под страхом смерти я и то не мог бы вымолвить ни слова. Я стоял,  одной
рукой опираясь на спинку стула, а другую прижав к груди, которая,  казалось,
вот-вот разорвется,  -  стоял,  растерянно  уставившись  на  него,  а  потом
судорожно вцепился в стул, потому что  комната  поплыла  и  закружилась.  Он
подхватил меня, усадил на диван, прислонил к  подушкам  и  опустился  передо
мной на одно колено, так, что его лицо, теперь отчетливо  всплывшее  в  моей
памяти и наводившее на меня ужас, оказалось совсем близко к моему.
     - Да, Пип, милый мой мальчик, это я сделал из тебя  джентльмена!  Я,  и
никто другой! Еще тогда я поклялся, что как заработаю гинею - ты  эту  гинею
получишь. А позднее поклялся, что как наживусь да разбогатею -  разбогатеешь
и ты. Мне солоно приходилось - я не жаловался, лишь бы тебе  жилось  сладко.
Работал не покладая рук, лишь бы тебе  не  работать.  Ну  и  что  же,  милый
мальчик? Думаешь, я для того это  говорю,  чтобы  ты  ко  мне  благодарность
чувствовал? Ничуть. А для того я  это  говорю,  чтобы  ты  знал:  загнанный,
шелудивый  пес,  которому  ты  жизнь  сохранил,  так  возвысился,   что   из
деревенского мальчишки сделал джентльмена, и этот джентльмен - ты, Пип!
     Отвращение, которое я испытывал к этому человеку, ужас, который он  мне
внушал, гадливость, которую вызывало во мне  его  присутствие,  не  были  бы
сильнее, если бы я видел перед собой самое страшное чудовище.
     - Слушай меня, Пип. Я тебе все равно что родной отец. Ты  мой  сын,  ты
мне дороже всякого сына. Я деньги копил - все для тебя. Когда меня  нарядили
на дальние пастбища стеречь овец и лица-то вокруг меня были  только  овечьи,
так что я и забыл, какое человеческое лицо бывает, - я и тогда  тебя  видел.
Сидишь, бывало, в сторожке, обедаешь либо ужинаешь и  вдруг  уронишь  нож  -
вот, мол, мой мальчик смотрит на меня, как я ем и пью. Я  тебя  там  сколько
раз видел так же ясно, как на тех гнилых  болотах,  и  всякий  раз  говорил:
"Разрази меня бог", - и из сторожки выходил, чтобы под  открытым  небом  это
сказать: "Вот кончится мой срок, да  наживу  я  денег,  сделаю  из  мальчика
джентльмена". И сделал. Ты только посмотри на себя, мой мальчик! Посмотри на
свои хоромы - такими и лорд не погнушается. Да что там  лорд!  Ты  с  твоими
деньгами всякого лорда за пояс заткнешь!
     Упиваясь своим торжеством и к  тому  же  помня,  что  я  был  близок  к
обмороку, он не обращал внимания на то, как я воспринимаю его слова. Лишь  в
этом и была для меня капля утешения.
     - Ты только взгляни, - продолжал он, доставая у меня из кармана часы  и
поворачивая перстень на моем пальце камнем к себе, хотя я весь сжался от его
прикосновения, как при виде змеи, - золотые часы, да какие  прекрасные:  это
ли не к лицу джентльмену! А тут - бриллиант, весь обсыпанный  рубинами:  это
ли не к лицу джентльмену! Взгляни  на  свое  белье  -  тонкое  да  нарядное.
Взгляни на свою одежду - лучшей не сыскать! А  книги!  -  Он  обвел  глазами
комнату. - Вон их сколько на полках, сотни! И  ведь  ты  их  читаешь?  Знаю,
знаю, когда я пришел, ты как раз их читал. Ха-ха-ха! Ты и мне их  почитаешь,
мой мальчик! А если они на иностранных языках и я ни слова не пойму,  -  все
равно, я еще больше буду тобой гордиться.
     Он снова поднес мои руки к губам, и у меня мороз пробежал по коже.
     - Ты не утруждай себя, Пип, не разговаривай, - сказал  он,  после  того
как опять провел рукавом по глазам и  по  лбу,  а  в  горле  у  него  что-то
булькнуло - я хорошо помнил этот звук! - и стал мне еще отвратительнее  тем,
что говорил так серьезно. - Самое лучшее тебе  помолчать,  мой  мальчик.  Ты
ведь не ждал этого годами, как я; не готовился задолго, как я. Но неужто  ты
ни разу не подумал, что это я все сделал?
     - Нет, нет, нет, - отвечал я. - Ни разу!
     - Вот видишь, а это я, и никто другой. И ни одна живая душа про  то  не
знала, кроме меня и мистера Джеггерса.
     - И больше никого не было? - спросил я.
     - Нет, - сказал он, удивленно вскинув глазами, - кому же еще быть?  Ох,
мальчик ты мой, какой же ты стал красивый! Ну, а  карие  глазки  тоже  есть?
Есть где-нибудь карие глазки, по которым ты вздыхаешь?
     Ах, Эстелла, Эстелла!
     - Они достанутся тебе, мой мальчик, чего бы это ни стоило. Я не говорю,
такой джентльмен, как ты, да еще образованный, и сам может за себя постоять;
ну а с деньгами оно легче! Давай я тебе доскажу, что начал, мой  мальчик.  С
этой вот сторожки, где я  овец  стерег,  у  меня  завелись  деньги  (мне  их
хозяин-скотовод оставил, когда умирал, он был из таких  же,  как  я),  потом
кончился мой срок, и начал я помаленьку кое-что делать от себя. За что бы  я
ни брался, все про тебя думал. Возьмешься, бывало,  за  что-нибудь  новое  и
скажешь: "Будь я трижды проклят, если это не для мальчика!" И  мне  во  всем
везло на удивление. Я уже говорил тебе, обо мне там  слава  идет.  Те  самые
деньги, что мне хозяин оставил, и те, что я в первые  годы  заработал,  я  и
отослал в Англию мистеру Джеггерсу - все для тебя, это  он  тогда  по  моему
письму за тобой приехал.
     Ах, если бы он не приезжал! Если б оставил меня в кузнице  -  пусть  не
вполне довольным своей судьбой, но насколько же более счастливым!
     - И это было мне наградой, мой мальчик, - знать про себя,  что  я  ращу
джентльмена. Пусть я ходил пешком, а колонисты  разъезжали  на  чистокровных
лошадях, обдавая меня пылью; я что думал? А вот  что:  "Я  ращу  джентльмена
почище, чем вы все вместе взятые!" Когда они говорили друг дружке: "Везти-то
ему везет, а только он еще недавно был каторжником и сейчас невежда,  грубый
человек", я что думал? А вот что: "Ладно, пусть я не джентльмен и  неученый,
зато у меня свой джентльмен есть. У вас есть земли да стада;  а  есть  ли  у
кого-нибудь из вас настоящий лондонский джентльмен?" Этим я себя  все  время
поддерживал. И все время помнил,  что  когда-нибудь  обязательно  приеду,  и
увижу моего мальчика, и откроюсь ему как самому родному человеку.
     Он положил руку мне на плечо. Я содрогнулся при мысли,  что  рука  эта,
возможно, запятнана кровью,
     - Мне не легко было уехать из тех краев, Пип,  и  не  безопасно.  Но  я
своего добивался, и чем труднее оно было, тем сильнее  я  добивался,  потому
что я все обдумал и крепко все решил, И  вот  наконец  я  здесь.  Милый  мой
мальчик, я здесь!
     Я пробовал собраться с мыслями, но голова у меня не работала.  Мне  все
время казалось, что я слушаю не столько этого человека, сколько шум дождя  и
ветра; даже сейчас я не мог отделить его голос от  этих  голосов,  хотя  они
продолжали звучать, когда он умолк.
     - Где ты меня устроишь? - спросил он через некоторое время. - Надо меня
где-нибудь устроить, мой мальчик.
     - Ночевать? - спросил я.
     - Да. И высплюсь же я сегодня,  -  ты  подумай,  сколько  месяцев  меня
носило да швыряло по морям!
     - Моего друга, с которым я живу, сейчас  нет  в  городе,  -  сказал  я,
вставая с дивана, - ложитесь в его комнате.
     - Он и завтра не вернется?
     - Нет, - несмотря на все мои старания, я говорил как во сне, - и завтра
не вернется.
     - Потому что, видишь ли, милый мальчик, - сказал он,  понизив  голос  и
внушительно уперев свой длинный палец мне в грудь,  -  необходимо  соблюдать
осторожности.
     - Я не понимаю. Осторожность?
     - Ну да. Не то, клянусь богом, смерть!
     - Почему смерть?
     - Меня выслали-то пожизненно. Для меня  возвращение  -  смерть.  Больно
много народу возвращалось за  последнее  время,  и  мне,  если  поймают,  не
миновать виселицы.
     Только этого еще недоставало! Мало того, что  несчастный  годами  ковал
мне цепи из своего несчастного золота и серебра,  он  еще  рискнул  головой,
чтобы приехать ко мне, и теперь его жизнь была в моих руках! Если бы я питал
к нему не отвращение, а любовь; если бы он мне внушал не чувство гадливости,
а глубочайшую нежность и восхищение - мне  и  то  не  могло  бы  быть  хуже.
Напротив, это было бы лучше, потому что  тогда  я  естественно  и  от  всего
сердца старался бы уберечь его от опасности.
     Первой моей заботой было затворить ставни, чтобы с улицы  не  приметили
свет, а потом я затворил и запер двери. Пока я был этим занят,  он,  стоя  у
стола, пил ром и закусывал печеньем, и, глядя на него, я снова  видел  моего
каторжника за едой на болоте. Я, кажется, ждал, что он  вот-вот  нагнется  и
начнет пилить себе ногу.
     Заглянув в комнату Герберта и удостоверившись, что  входная  дверь  там
заперта и попасть оттуда на лестницу можно только через ту комнату,  где  мы
беседовали, я спросил моего гостя, сейчас  ли  он  хочет  лечь.  Он  ответил
утвердительно,  но  добавил,  что  утром  хотел  бы   надеть   смену   моего
"джентльменского" белья. Я достал белье и положил  возле  постели,  и  опять
мороз пробежал у меня по коже, когда он, прощаясь со  мной  на  ночь,  опять
стал трясти мне руки.
     Наконец я кое-как отделался от него, а потом подбросил угля в  огонь  и
уселся у камина, не решаясь лечь спать. Еще час,  а  может  быть  и  больше,
полное оцепенение не давало мне думать; и только когда я  стал  думать,  мне
постепенно стало ясно, что я  погиб  и  что  корабль,  на  котором  я  плыл,
разлетелся в щепы.
     Намерения мисс Хэвишем относительно меня  -  пустая  игра  воображения;
Эстелла вовсе не предназначена мне; в Сатис-Хаус меня только терпели, в пику
жадным родственникам, как куклу с заводным сердцем, чтобы упражняться на ней
за неимением других жертв, - вот первые жгучие уколы, которые я  ощутил.  Но
самую глубокую, самую острую боль причинила мне мысль, что ради  каторжника,
повинного бог знает в каких преступлениях и рискующего тем, что  его  увезут
из этой вот комнаты, где я сидел и думал, и повесят  у  ворот  Олд-Бейли,  -
ради такого человека я покинул Джо.
     Теперь ничто не могло бы заставить меня вернуться к  Джо,  вернуться  к
Бидди, - потому, вероятно, что сознание того, как  позорно  я  вел  себя  по
отношению к ним, было сильнее любых доводов.  Никакая  мудрость  в  мире  не
могла бы дать мне того утешения, какое  сулила  их  преданность  и  душевная
простота; но никогда, никогда, никогда мне  не  искупить  своей  вины  перед
ними.
     В вое ветра, в шуме дождя мне то и дело чудилась погоня. Два раза я мог
бы поклясться, что слышал стук и шепот  у  входной  двери.  Поддавшись  этим
страхам, я не то вспомнил,  не  то  вообразил,  что  появлению  моего  гостя
предшествовали таинственные знамения. Что за последний месяц мне  попадались
на улице люди, в которых я находил сходство с ним. Что случаи эти  учащались
по мере того, как он приближался к берегам Англия. Что каким-то образом  его
грешная душа посылала ко мне этих вестников, и  вот  теперь,  в  эту  бурную
ночь, он сдержал слово и пришел ко мне.
     В эти мысли врывались воспоминания о том, каким неистовым он  показался
когда-то моим детским глазам; как второй каторжник снова и  снова  повторял,
что этот человек хотел его убить; какой он был страшный  во  время  драки  в
канаве, когда терзал своего противника, как дикий  зверь.  В  тусклом  свете
камина из этих воспоминаний родился смутный страх - безопасно ли  оставаться
взаперти с ним вдвоем, в эту глухую, ненастную ночь. Страх ширился, пока  не
заполнил всю комнату, и наконец я не выдержал - взял свечу и пошел взглянуть
на моего жуткого постояльца.
     Он обвязал голову платком, и лицо его во сне было сурово  и  хмуро.  Но
хотя на подушке рядом с ним  лежал  пистолет,  он  спал,  и  спал  спокойно.
Убедившись в этом, я тихонько вынул из двери ключ и запер ее снаружи, прежде
чем опять усесться у огня. Постепенно я съехал со стула и очутился на  полу.
Когда я проснулся после короткого сна, в котором ощущение моего несчастья ни
на минуту не покидало меня, церковные часы в Сити били пять, свечи догорели,
огонь в камине погас, а от дождя и ветра непроглядная тьма за окном казалась
еще чернее.

     На этом кончается вторая пора надежд Пипа.

        ^TГЛАВА ХL^U

     Хорошо еще, что мне сразу пришлось заботиться о том, как уберечь  моего
страшного гостя от опасности; мысль эта  возникла  у  меня,  едва  только  я
проснулся, и на время оттеснила другие, беспорядочно осаждавшие меня мысли.
     О том, чтобы спрятать его в своей квартире, нечего было и  думать.  Это
все равно бы не удалось, и всякая попытка только  возбудила  бы  подозрения.
Правда, Мститель уже  давно  получил  расчет,  но  теперь  мне  прислуживала
краснолицая старуха, приводившая себе в помощь живой  узел  тряпья,  который
она называла своей племянницей; и не пустить их в  одну  из  комнат  значило
наверняка разжечь их любопытство и дать пищу для  бесконечных  сплетен.  Обе
они были подслеповаты, что я объяснял долголетней привычкой  подглядывать  в
замочные скважины, и обе неизменно являлись, когда их не звали; пожалуй, это
составляло единственную постоянную черту в их  характере,  если  не  считать
того, что обе были нечисты на руку. Чтобы эти особы не учуяли никакой тайны,
я решил сообщить им поутру, что  ко  мне  неожиданно  приехал  из  провинции
дядюшка.
     Решение это я принял еще тогда, когда пытался нашарить в потемках,  чем
бы зажечь свечу. Ничего не найдя, я был  вынужден  отправиться  к  ближайшим
воротам, чтобы привести оттуда сторожа с фонарем. И вот, ощупью спускаясь по
темной лестнице, я обо что-то споткнулся, и это что-то оказалось  человеком,
съежившимся в углу.
     Так как на мой вопрос, что  он  тут  делает,  человек  этот  ничего  не
ответил, а только отстранился от меня, я побежал в будку и, поспешно  вызвав
сторожа, уже на обратном пути рассказал ему, в чем дело. Ветер дул  все  так
же неистово, поэтому, опасаясь, как бы не погасла единственная свеча, мы  не
стали зажигать фонари на лестнице, но осмотрели всю лестницу снизу доверху и
никого не  нашли.  Тогда  у  меня  мелькнула  мысль  -  не  проскользнул  ли
неизвестный человек к нам в квартиру; я зажег  свечу  от  свечи  сторожа  и,
оставив его в прихожей, тщательно осмотрел псе комнаты, включая ту, где спал
мой страшный гость. Все было тихо, в квартиру без меня никто не проник.
     Меня тревожило, что именно  в  эту  ночь  на  лестнице  мог  скрываться
соглядатай, и в надежде узнать что-нибудь от сторожа, я поднес ему стаканчик
и спросил, не впускал  ли  он  вчера  в  ворота  какого-нибудь  подвыпившего
джентльмена. Как же, сказал он, таких было трое, в разное время  ночи.  Один
живет в Фаунтен-Корте, двое других - на Тэмпл-лейн, и он видел, что все  они
разошлись по своим домам. А единственный человек, который снимал квартиру  в
одном доме с нами, недели две как  уехал  из  города,  и  ночью  он  не  мог
вернуться, - поднимаясь по лестнице, мы видели на его двери печать.
     - В мои ворота мало кто входит,  сэр,  -  сказал  сторож,  отдавая  мне
стакан, - очень уж погода была скверная. Кроме тех троих  джентльменов,  как
будто никого и не было после одиннадцати часов, - это когда спрашивали вас.
     - Да, да, - поспешил я подтвердить, - это был мой дядя.
     - Вы, конечно, его видели, сэр?
     - Да. Разумеется, видел.
     - И того человека, который был с ним, тоже?
     - Который был с ним? - переспросил я.
     - Мне  так  показалось,  -  отвечал  сторож.  -  Когда  он  остановился
спросить, как к вам пройти, тот человек тоже остановился, а когда  он  пошел
сюда, тот человек тоже пошел сюда.
     - Что это был за человек?
     Сторож не разглядел его толком, похоже, что из простых;  одежа  на  нем
была как будто вся в пыли, а сверху темный плащ. Сторож, видимо, не придавал
этому значения, да оно и понятно, - у него не было причин отнестись к  этому
серьезно, не то что у меня.
     Отделавшись от него, - а мне теперь хотелось  прекратить  наш  разговор
как можно скорее, - я с тревогой стал сопоставлять эти  два  обстоятельства.
По отдельности каждое