клонился надо мной.
     - Вспомни, в чем он обещал нам помочь, - сказал Герберт, - и успокойся.
     Сразу все вспомнив, я вскочил, но тут же снова свалился от боли в руке.
     - Неужто мы опоздали, Герберт? Какой  сегодня  день?  Сколько  я  здесь
пробыл? - У меня мелькнула страшная мысль, что я, может быть, пролежал здесь
очень долго - целые сутки - двое суток - больше.
     - Мы не опоздали. Еще только понедельник.
     - Слава богу!
     - Завтра вторник, и ты весь день можешь отдыхать, - сказал  Герберт.  -
Но ты стонешь, бедный мой Гендель. Что у тебя болит? Стоять ты можешь?
     - Да, да, - сказал я. - И идти могу. У меня  ничего  не  болит.  Только
руку страшно дергает.
     Они  осмотрели  ее  и  сделали  что  могли.  Рука  сильно  распухла   и
воспалилась, малейшее  прикосновение  причиняло  мне  жгучую  боль.  Но  они
разорвали свои платки на бинты  и  осторожно  вложили  мою  руку  обратно  в
перевязь на то время, пока мы дойдем до  города,  где  можно  будет  достать
освежающей примочки. Через несколько  минут  мы  затворили  за  собою  дверь
темного, пустого дома и  отправились  в  обратный  путь  через  каменоломню.
Портновский мальчишка - теперь уже  портновский  верзила-подмастерье  -  шел
впереди с фонарем, этот фонарь я и увидел тогда в дверях. Прошло часа два  с
тех пор, как я в последний раз смотрел на небо, луна поднялась много выше, и
ночь, несмотря на дождь, посветлела. Белый пар от печи уползал от нас вдаль,
и я снова вознес к небу молитву, но теперь то была молитва благодарности.
     Добившись наконец, чтобы Герберт объяснил мне,  как  ему  удалось  меня
спасти (сначала он наотрез отказался говорить и только успокаивал  меня),  я
узнал, что второпях обронил анонимное письмо у нас в комнате, где он и нашел
его вскоре после моего ухода, когда  вернулся  домой  вместе  со  Стартопом,
которого встретил по дороге. Тон письма встревожил его, тем  более  что  оно
противоречило записке, которую я наскоро ему написал. Минут  десять  он  его
обдумывал, и так как тревога его не  улеглась,  а  напротив,  усилилась,  он
побежал на почтовый двор справиться, когда  отходит  следующий  дилижанс,  и
Стартоп вызвался пойти с ним вместе. Узнав, что последний дилижанс уже ушел,
и чувствуя, что с возникновением препятствий тревога его обратилась в  самый
настоящий страх, он решил ехать следом за мной в наемной карете.  Так  он  и
Стартоп прибыли в "Синий Кабан", твердо рассчитывая  застать  меня  там  или
получить обо мне какие-нибудь сведения; когда же расчет  их  не  оправдался,
они  пошли  к  дому  мисс  Хэвишем,  но  разминулись  со  мной.  Тогда   они
возвратились в гостиницу (вероятно, как раз  в  то  время,  когда  я  слушал
местный вариант моей собственной  биографии),  чтобы  подкрепиться  и  найти
кого-нибудь, кто проводил бы их на болота.  Среди  других  зевак  в  воротах
"Синего Кабана" околачивался портновский мальчишка  -  верный  своей  старой
привычке околачиваться всюду, куда его не звали, - а  портновский  мальчишка
видел, как я шел от дома мисс Хэвишем в сторону  харчевни.  Так  портновский
мальчишка оказался их проводником, и с  ним-то  они  отправились  к  дому  у
шлюза, только на болота они вышли другой дорогой, которой я не захотел идти,
потому что она вела через город. По дороге Герберту пришло  в  голову,  что,
может быть, я все-таки занят здесь каким-нибудь важным  разговором,  имеющим
целью оградить Провиса от опасности, и, решив, что  в  таком  случае  всякое
вмешательство может испортить дело, он оставил своего проводника и  Стартопа
на краю карьера, а сам приблизился к дому и  три  раза  обошел  его  кругом,
пытаясь выяснить, все ли там спокойно. Ему удалось только смутно  расслышать
один голос, низкий и  хриплый  (это  было,  когда  мой  ум  так  лихорадочно
работал), и он уже подумал, что, может, меня здесь и нет, как вдруг я громко
закричал, и тогда он тоже закричал и кинулся в дом, а следом  за  ним  и  те
двое.
     Когда я рассказал Герберту о том, что произошло  в  доме  у  шлюза,  он
заявил, что, несмотря на поздний час,  нужно  немедленно  идти  к  городским
властям и требовать приказа об аресте. Но я еще раньше  отказался  от  такой
мысли: нас могли здесь задержать или снова вызвать на завтра, а это было  бы
гибелью для Провиса. Герберт согласился с моими доводами, и мы  решили  пока
что махнуть рукой на Орлика. Из  предосторожности  мы  решили  также  скрыть
истинное положение вещей от мальчишки Трэбба, который, я в том убежден,  был
бы сильно разочарован, узнай он, что помог  уберечь  меня  от  обжигательной
печи.  Не  то  чтобы   мальчишка   Трэбба   по   природе   своей   отличался
кровожадностью; просто  он  был  не  в  меру  предприимчив  и  всегда  готов
поразнообразить свою жизнь и поразвлечься за счет ближнего.  На  прощанье  я
дал ему две гинеи (что он, видимо,  одобрил)  и  выразил  сожаление,  что  в
прошлом так плохо о нем думал (что  не  произвело  на  него  ровно  никакого
впечатления).
     До среды оставалось так мало времени, что мы  положили  в  ту  же  ночь
воротиться в Лондон, втроем в одной карете; к тому же нам хотелось  убраться
отсюда раньше, чем ночное  происшествие  станет  достоянием  молвы.  Герберт
раздобыл целую бутыль примочки и всю дорогу смачивал мне руку, чем  и  помог
мне выдержать мучительное путешествие. К Тэмплу мы подъехали, когда было уже
совсем светло, и я сейчас же лег в постель и не вставал до вечера.
     Мною владел гнетущий страх, что я расхвораюсь и завтра буду  никуда  не
годен; удивительно, право, как я от одного этого страха не заболел серьезно.
По всей вероятности, так бы оно и случилось, - ибо пережитые ужасы  тоже  не
прошли мне даром! - если бы не напряжение, в котором меня  держала  мысль  о
завтрашнем дне. Так тревожно мы  ждали  этого  дня,  такими  он  был  чреват
последствиями, так неведом был его исход, теперь уже столь близкий!
     Разумеется, мы были правы, когда решили весь вторник совсем не видаться
с Провисом; а между тем это еще усугубляло  мою  тревогу.  Я  вздрагивал  от
каждого звука, от любых шагов на лестнице, всякий  раз  воображая,  что  его
нашли и схватили и вот идут сообщить мне об этом. Я убеждал себя, что его  в
самом деле схватили;  что  меня  гнетет  нечто  большее,  чем  опасение  или
предчувствие; что арест совершился,  и  это  каким-то  таинственным  образом
стало мне известно. День проходил, а дурных вестей  все  не  было,  наступил
вечер, на улице стемнело, и тут безумный страх, что к  утру  я  расхвораюсь,
совсем одолел меня. Больную руку дергало, в воспаленной  голове  стучало,  и
мне казалось, что у меня начинается бред. Чтобы проверить себя, я принимался
считать до ста, до тысячи,  повторял  наизусть  знакомые  стихи  и  отрывки.
Случалось, что переутомленный мозг отказывался работать  и  я  на  несколько
минут впадал в дремоту или забывал нужное слово; тогда я вскакивал и говорил
себе: "Ну вот, наверно у меня открылась горячка!"
     Весь день мне не позволяли двигаться,  перевязывали  мне  руку,  давали
прохладительное питье. Едва забывшись сном, я просыпался с тем же ощущением,
что и в доме у шлюза, - будто  прошло  очень  много  времени  и  возможность
спасти Провиса упущена. Около полуночи  я  встал  с  постели  и  бросился  к
Герберту в полной  уверенности,  что  проспал  круглые  сутки  и  среда  уже
миновала. Это было последнее, на что я, в своем волнении, оказался способен,
- после этого я крепко уснул.
     Когда я посмотрел в окно, утро среды только начиналось.  Мигающие  огни
на мостах  побледнели,  восходящее  солнце  было  красное,  как  зарево  над
болотом. Река текла под мостами, еще  темная  и  таинственная,  а  мосты  из
черных уже стали серыми, и на холодные их переплеты кое-где ложились  теплые
красные пятна от небесного пожара. Пока я смотрел на море крыш, из  которого
колокольни и шпили взмывали в  прозрачный  воздух,  солнце  взошло,  и  река
засверкала миллионами искр, словно кто-то сорвал  с  нее  темную  пелену.  И
словно с меня тоже сорвали темную пелену, я вдруг почувствовал себя здоровым
и бодрым.
     Герберт спал в своей  постели,  наш  старый  однокашник  -  на  диване.
Одеться без помощи я не мог, но я  раздул  в  камине  угли,  еще  тлевшие  с
вечера, и приготовил кофе. Вскоре и они поднялись, тоже здоровые и бодрые, и
мы  впустили  в  окна  холодный  утренний  воздух  и   долго   смотрели   на
поднимающуюся с приливом воду.
     - В девять часов, как начнется отлив. - весело сказал Герберт, - будьте
готовы и поджидайте нас, кто там есть на берегу Мельничного пруда!


        ^TГЛАВА LIV^U

     Был один из тех мартовских дней, когда  светит  жаркое  солнце  и  дует
холодный ветер, когда на солнце лето, а в тени зима.  Мы  захватили  толстые
куртки, я взял свой дорожный мешок. Из всего, чем я владел на земле, я  брал
с собой лишь то немногое, что уместилось в этом мешке. Куда я еду, как  буду
жить и когда вернусь, - на все эти вопросы я не мог бы  ответить,  да  и  не
пробовал: все мои помыслы были сосредоточены на спасении Провиса.  Только  в
дверях я на минуту оглянулся с мимолетной мыслью - сколько всего  произойдет
до того, как я снопа увижу эти комнаты, если мне еще суждено их увидеть!
     Мы не спеша дошли до лестницы на набережной и постояли там, делая  вид,
что обдумываем, стоит ли нам спускаться  к  воде.  (Я,  разумеется,  заранее
озаботился тем, чтобы лодка была наготове.) Разыграв эту маленькую  комедию,
которую  некому  было  смотреть,  кроме  двух-трех  земноводных  созданий  -
завсегдатаев нашей лестницы, мы сели в лодку, Герберт на носу, я за рулем, и
отчалили. Время было половина девятого.
     Свой план мы составили так: от девяти до трех спускаться с  отливом,  а
когда он  кончится,  потихоньку  плыть  дальше,  против  течения,  до  самой
темноты. К этому времени мы уже будем много ниже Грейвзенда, между Кентом  и
Эссексом, где река широко разливается по равнине и  движения  на  ней  почти
нет, где на берегу мало кто  живет  и  только  изредка  попадаются  одинокие
прибрежные трактиры, в одном из которых мы  и  найдем  себе  приют.  Там  мы
пробудем всю ночь. Оба парохода - один на Гамбург,  другой  на  Роттердам  -
выйдут из Лондона в четверг, в девять утра. В зависимости от того, где мы  к
этому времени будем, мы рассчитаем, когда их можно ждать,  и  окликнем  тот,
который подойдет первым, так чтобы, если нас  почему-нибудь  не  возьмут  на
борт, в запасе оставался еще второй. Их  отличительные  признаки  мы  хорошо
запомнили.
     Так отрадно было наконец-то приступить к осуществлению нашего  замысла,
что мне уже не верилось - неужели я всего несколько часов назад был близок к
отчаянию.
     Свежий воздух, солнце, движение на реке, движение  самой  реки  -  этой
живой дороги, которая,  казалось,  сочувствовала  нам,  подбадривала  нас  и
подгоняла, - все вливало в меня новые надежды. Я огорчался тем, что в  лодке
от меня так мало пользы; но трудно было найти лучших гребцов,  чем  мои  два
товарища, - вот такими сильными, ровными  взмахами  они  могли  грести  весь
день.
     В то время пароходное движение на  Темзе  было  не  столь  велико,  как
теперь,  зато  весельных  лодок   встречалось   гораздо   больше.   Парусных
угольщиков, каботажных судов и барок было, пожалуй,  столько  же,  но  число
пароходов, больших и малых, увеличилось с тех пор раз в десять,  а  то  и  в
двадцать. В  этот  день,  несмотря  на  ранний  час,  по  реке  уже  сновали
бесчисленные гребные лодки, и бесчисленные баржи тянулись вниз с отливом; по
все же плавать в черте города было тогда не в пример проще теперешнего, и мы
бодро неслись вперед среди множества яликов и шлюпок.
     Уже остались позади старый Лондонский мост,  и  старый  Биллингстетский
рынок с устричными баркасами и голландскими шлюпами, и Белая башня Тауэра, и
Ворота изменников *, и мы оказались в самой оживленной  части  порта.  Здесь
грузились и разгружались пароходы из Лита, Абердина, Глазго, казавшиеся  нам
снизу неимоверно высокими; здесь на десятках угольщиков поднимали из  трюмов
уголь и с грохотом  переваливали  его  через  борт  на  баржи;  здесь  стоял
завтрашний пароход на Роттердам, который мы внимательно оглядели, и здесь же
второй, на Гамбург, - мы проскочили под самым его бушпритом.  И  вот  уже  у
меня сильнее забилось сердце, - со своего места на корме я  завидел  впереди
берег Мельничного пруда и лестницу.
     - Он там? - спросил Герберт.
     - Нет еще.
     - Ну и правильно. Он должен сойти, только когда заметит нас.  А  сигнал
видно?
     - Отсюда еще не вижу... нет, кажется, вижу... А вот и он сам! Навались!
Легче, Герберт. Суши весла!
     Лодка едва коснулась лестницы, и вот он уже сел в нее, и  мы  понеслись
дальше. У него был с собой  грубый  матросский  плащ  и  черная  парусиновая
сумка, - заправский портовый лоцман, да и только.
     - Милый мальчик! - сказал он, усевшись,  и  тронул  меня  за  плечо.  -
Молодец мальчик, не подвел. Ну, спасибо тебе, спасибо!
     И снова мы лавируем среди  сотен  судов  и  суденышек,  вправо,  влево,
увертываемся от ржавых цепей, растрепанных пеньковых канатов, подпрыгивающих
буйков, на ходу окунаем в воду плывущие по ней сломанные корзины,  разгоняем
стайки щепок и стружек,  режем  пятна  угольной  пыли:  вправо,  влево,  под
деревянными фигурами на форштевне "Джона Сандерландского", держащего речь  к
ветрам (удел многих Джонов на свете!),  и  "Бетси  Ярмутской",  красавицы  с
крепкой грудью и круглыми глазами, на два дюйма торчащими из орбит;  вправо,
влево, между верфей, где не смолкая стучат молотки и пилы ходят  по  дереву,
где грохочут машины, работают насосы на кораблях,  давших  течь,  и  скрипят
лебедки, где корабли берут курс в открытое море и какие-то морские чудища во
всю глотку переругиваются через фальшборт с матросами на  лихтерах;  вправо,
влево, и наконец - вон из этого столпотворения, туда, где юнги могут  убрать
свои кранцы - хватит, мол, ловить рыбу в мутной воде, - и  свернутые  паруса
могут раздуться на вольном ветру.
     У лестницы, куда мы подходили взять  Провиса,  и  позже,  я  все  время
поглядывал - не наблюдают ли за нами, но ничего подозрительного не  заметил.
Уж конечно, никакая лодка не шла следом за нашей ни сейчас, пи раньше.  Если
бы я обнаружил такую лодку, то пристал бы к берегу и вынудил сидящих  в  ней
либо обогнать нас, либо выдать свои намерения.  Но  по  всем  признакам  нам
ниоткуда ничто не грозило.
     Провис надел свой длинный плащ и, как я уже сказал, прекрасно  подходил
к окружающей картине. Меня  удивило,  что  он  казался  спокойнее  нас  всех
(впрочем, это, возможно, объяснялось тем, какую страшную жизнь  он  прожил).
То не было равнодушие, - он сказал мне,  что  надеется  еще  увидеть  своего
джентльмена лучшим из лучших в чужой стране; не замечал я в нем и  смиренной
покорности судьбе, - просто он не желал волноваться  раньше  времени.  Когда
опасность придет, он встретит ее мужественно, но к чему забегать вперед?
     - Кабы ты знал, до чего это хорошо, мой мальчик, -  сказал  он  мне,  -
сидеть возле моего мальчика да покуривать, после того как столько  дней  был
заперт в четырех стенах, - ты бы мне позавидовал. Но тебе этого не понять.
     - Мне кажется, я понимаю всю сладость свободы, - сказал я.
     - Может быть, - сказал он, важно  покачав  головой,  -  по  все  же  не
настолько понимаешь,  как  я.  Для  этого,  мой  мальчик,  надо  под  замком
посидеть, как я... Да что там, не буду я говорить недостойных слов.
     Мне подумалось - как же  он  в  таком  случае  мог  ради  владевшей  им
фантазии подвергнуть опасности не только свою свободу, но и жизнь? А потом я
сообразил, что ему, не в  пример  другим  людям,  свобода,  не  связанная  с
опасностью, представлялась чем-то противоестественным.  Как  видно,  догадка
моя была близка к истине, потому что он, покурив немного, продолжал:
     - Видишь ли, мой мальчик, когда я жил там, на другом конце света,  меня
все время тянуло сюда, на этот конец; и шибко мне там наскучило,  хоть  я  и
богател день ото дня. Мэгвича все знали, Мэгвич  мог  ездить  куда  хотел  и
делать что хотел, и никто на него внимания не обращал. Ну,  а  здесь,  милый
мальчик,  мною  куда  больше  интересуются,  вернее  сказать  -   стали   бы
интересоваться, кабы знали, где я есть.
     - Если все будет хорошо, - сказал я, - завтра  вы  опять  окажетесь  на
свободе и в полной безопасности.
     - Что ж, - сказал он и глубоко вздохнул, - будем надеяться.
     - А вы не очень надеетесь?
     Он окунул руку в воду и сказал, улыбаясь с той мягкостью, которую я уже
в нем подметил:
     - Да нет, мой мальчик, отчего же. Вон, видишь, как у нас все идет ладно
да гладко. Только, - я это, может, потому подумал, что очень уж  приятно  да
тихо мы скользим по воде, - только я вот сейчас подумал,  пока  трубку  свою
курил, что как реку до дна не увидишь, так  не  угадаешь,  что  будет  через
несколько часов. И остановить время не остановишь, все равно как воду. А она
- вон - прошла между пальцев, и нет ее,  видишь?  -  И  он  поднял  руку,  с
которой стекали блестящие капли.
     - Если бы не выражение  вашего  лица,  я  бы  подумал,  что  вы  что-то
приуныли, - сказал я.
     - Ни чуточки, мой мальчик! Это все  оттого,  что  очень  уж  мы  славно
плывем, и вода под лодкой журчит, все равно как из церкви пение доносится. А
еще - видно, я понемножку стареть начинаю.
     Он с невозмутимым видом сунул трубку в рот и сидел, такой безмятежный и
довольный, точно мы уже находились за пределами Англии. А между тем  каждого
совета он слушался так, словно пребывал  в  непрестанном  страхе:  когда  мы
часов в двенадцать пристали к берегу, чтобы купить  на  дорогу  пива,  и  он
хотел выйти из лодки, я заметил, что ему, по-моему, не следует  выходить,  и
он только произнес - "Ты так думаешь, мой мальчик?" - и  покорно  уселся  на
свое место.
     На реке было свежо,  но  солнце  светило  ярко,  и  это  придавало  нам
бодрости. Я старался как можно  лучше  использовать  течение,  товарищи  мои
гребли все так же ровно, и мы быстро  подвигались  вперед.  Вода  между  тем
спадала, ближние холмы и леса постепенно скрывались из виду, и мм опускались
все ниже между илистых берегов, но отлив хорошо помогал  нам  еще  и  тогда,
когда мы проходили  Грейвзенд.  Пассажир  наш  был  надежно  укутан  плащом,
поэтому я, чтобы попасть в фарватер, провел лодку совсем близко от  плавучей
таможни, мимо двух пароходов с переселенцами  и  под  самым  носом  военного
транспорта, на глазах у солдат, смотревших на нас со шканцев. Но вскоре сила
отлива стала убывать, и все суда, стоявшие на якоре, стали поворачиваться, и
вот они уже повернулись, а корабли, ожидавшие прилива, чтобы войти  в  порт,
стали надвигаться на нас целой флотилией, и тогда мы прижались к берегу, где
прилив меньше давал себя чувствовать, и еще некоторое время  ползли  вперед,
осторожно обходя банки и отмели.
     Наши гребцы, которые за день несколько раз делали  короткую  передышку,
пуская лодку плыть по течению, заявили, что почти не устали и для отдыха  им
вполне хватит четверти часа. По скользким  камням  мы  поднялись  на  берег,
чтобы закусить тем, что было у нас с собой, и  оглядеться.  Местность  здесь
была похожа на наши болота - плоская однообразная  равнина,  сколько  хватит
глаз;   река   уходила   вдаль   бесконечными   излучинами,   и   бесконечно
поворачивались на ней  плавучие  буи,  а  все  остальное  словно  застыло  в
неподвижности. Ибо последний корабль флотилии уже исчез за последним  низким
мысом, который мы обогнули,  и  исчезла  последняя  зеленая  барка  с  бурым
парусом, груженная соломой; несколько плашкотов, похожих  на  те  кораблики,
что мастерят неумелые детские руки, стояли, зарывшись в  тину;  и  низенький
маяк на сваях стоял в тине, как  калека  на  костылях:  и  торчали  из  тины
осклизлые колья, и торчал