кользнуть между пальцев", и сказал, что нужно  будет  своевременно  подать
прошение и попытаться хотя бы частично их сохранить. Однако он не  утаил  от
меня,  что,  хотя  далеко  не  все  приговоры  предусматривают   конфискацию
имущества, в данном случае ее не избежать. Это я и сам хорошо понимал. Я  не
состоял с преступником в родстве, не был связан с ним  никакими  признанными
узами; до своего ареста он не написал никакого завещания или  дарственной  в
мою пользу, а теперь это было бы бесполезно. Я не имел никаких прав  на  его
имущество; и я принял решение - от которого никогда не отступал,  -  что  не
стану растравлять себя  безнадежными  попытками  утвердить  за  собой  такое
право.
     Были основания предполагать,  что  утонувший  доносчик  рассчитывал,  в
случае конфискации, на большое вознаграждение и собрал  точные  сведения  об
имущественном положении Мэгвича. Когда труп его наконец  нашли  -  за  много
миль от места катастрофы и в таком обезображенном виде, что узнать его можно
было только по содержимому его карманов, - кое-какие записи,  хранившиеся  в
бумажнике, удалось разобрать.  Там  значилось  имя  банкира  в  Новом  Южном
Уэльсе, принявшего от Мэгвича крупный денежный  вклад,  и  было  перечислено
несколько весьма ценных земельных участков. Оба эти пункта входили  также  в
перечень, который Мэгвич дал мистеру Джеггерсу в тюрьме,  воображая,  что  я
унаследую все его богатства. Вот когда невежество  этого  несчастного  пошло
ему на пользу: он ни на минуту не усомнился, что раз  мистер  Джеггерс  взял
дело в свои руки, то наследство мое обеспечено.
     По прошествии  трех  дней  свидетель,  которого  дожидалось  обвинение,
явился, и несложное следствие было закончено. Мэгвич  должен  был  предстать
перед судом на ближайшей сессии, которая начиналась через месяц.
     В эту-то тяжелую пору моей жизни Герберт пришел однажды вечером домой в
большом огорчении и сказал:
     - Дорогой мой Гендель, боюсь, что скоро я буду вынужден тебя покинуть.
     Будучи подготовлен к этому известию его компаньоном, я удивился меньше,
чем он того ожидал.
     - Если я не поеду сейчас в Каир, мы упустим прекрасные  возможности,  и
выходит, Гендель, что придется мне уехать как раз тогда, когда я тебе больше
всего нужен.
     - Ты всегда будешь мне нужен, Герберт, потому что я  всегда  буду  тебя
любить; но сейчас ты мне нужен не больше, чем в любое другое время.
     - Тебе будет так тоскливо.
     - Об этом мне некогда думать, - сказал я. - Ты же знаешь, - все  время,
сколько разрешается, я провожу у него, я бы целый день от  него  не  уходил,
если б можно было. А остальное время мысли мои все равно с ним.
     Ужасающее положение, в каком оказался Мэгвич, так потрясло  нас  обоих,
что мы были не в силах говорить о нем в более определенных словах.
     - Дорогой мой, - сказал Герберт, - только в виду нашей близкой  разлуки
- а она очень близка - я осмеливаюсь задать тебе вопрос: ты подумал о  своем
будущем?
     - Нет, я вообще боюсь думать о будущем.
     - Но ты не вправе о себе забывать, никуда это не годится,  дорогой  мой
Гендель Давай-ка, побеседуем немножко о твоих делах, по старой дружбе,
     - Изволь, - сказал я.
     - В нашей новой конторе, Гендель, нам понадобится...
     Видя, что из деликатности он не решается  произнести  нужное  слово,  я
подсказал - клерк.
     - Да, клерк. И, насколько я понимаю, со  временем  он  (подобно  одному
клерку, с которым ты хорошо знаком), вполне может превратиться в компаньона.
Так вот, Гендель... словом, дорогой мой, приезжай-ка ты ко мне!
     Пленительна была подкупающая сердечность, с какой он, после  слов  "так
вот, Гендель",  видимо  предназначенных  служить  вступлением  к  серьезному
деловому разговору, внезапно переменил тон, протянул мне свою честную руку и
заговорил как мальчишка.
     - Мы с Кларой уже столько раз все это обсудили, - продолжал Герберт,  -
и моя дорогая девочка не далее как сегодня со слезами на глазах просила тебе
передать, что, если ты согласишься с нами жить, когда  приедешь,  она  всеми
силами постарается, чтобы тебе было хорошо и чтобы ты убедился, что друг  ее
мужа и ей тоже друг. Мы бы так чудесно зажили, Гендель!
     Я горячо поблагодарил Клару и горячо поблагодарил Герберта, но  сказал,
что сейчас  еще  не  могу  дать  ответа  на  его  великодушное  предложение.
Во-первых, голова у меня так полна другими заботами, что я и обдумать ничего
толком не в состоянии. Во-вторых... Да! Во-вторых, в  сознании  моем  смутно
зародилось нечто, о чем будет еще  сказано  к  самому  концу  этой  нехитрой
повести.
     - Но если ты считаешь, Герберт, что вопрос этот, без ущерба для  вашего
дела, можно на некоторое время оставить открытым..
     - На сколько угодно времени! - воскликнул Герберт.  -  На  полгода,  на
год!
     - Это слишком много, - сказал я. - Самое большее - на два-три месяца.
     К полному удовольствию Герберта мы скрепили этот  уговор  рукопожатием,
после чего у него достало храбрости сообщить мне, что  отъезд  его,  видимо,
должен состояться уже в конце недели. - А Клара?
     - Моя дорогая девочка не бросит своего отца, покуда он жив; но проживет
он недолго. Миссис Уимпл шепнула мне по секрету, что он вот-вот отдаст  богу
душу.
     - Я не хочу показаться бессердечным, - заметил я, - но, право  же,  это
лучшее, что он может сделать.
     - Пожалуй, - сказал Герберт. - Ну, а тогда я приеду  за  своей  дорогой
девочкой, и мы с ней тихо обвенчаемся в ближайшей церкви. Не забудь, дорогой
мой Гендель, у этой прелестной крошки нет никакой родословной, она  в  глаза
не видела книги пэров и ничегошеньки не знает о своем  дедушке.  Это  ли  не
счастье для сына моей матери!
     На той же неделе в субботу я  проводил  Герберта  до  почтовой  кареты,
увозившей его в порт, и он уехал, преисполненный радужных надежд, но глубоко
огорченный разлукой со мной. Я зашел в какой-то ресторанчик,  послал  оттуда
Кларе записку, извещая ее, что он благополучно отбыл  и  велел  передать  ей
тысячу самых нежных приветов, а потом одиноко направился к себе домой - если
так можно выразиться, ибо я уже не чувствовал себя там дома, и  не  было  на
свете дома, который я мог бы назвать своим.
     На лестнице мне повстречался  Уэммик,  -  он,  оказывается,  безуспешно
стучал в мою дверь. Я еще не виделся с ним с глазу на глаз после  плачевного
исхода нашей попытки к бегству, и он приходил для того,  чтобы,  как  сугубо
частное лицо, объяснить мне кое-что в связи с этой неудачей.
     - К покойному Компесону, - сказал Уэммик, - вели нити чуть не  от  всех
дел, которыми мы занимались,  и  то,  о  чем  я  вам  говорил,  я  узнал  из
разговоров кое-каких его подручных,  попавших  в  беду  (кто-нибудь  из  его
подручных всегда попадает в беду). После этого я  уже  ничего  не  пропускал
мимо ушей и наконец услышал, что он отлучился из Лондона, и подумал, что вот
самое время вам попытать счастья. Теперь-то я так полагаю,  что  он,  будучи
очень хитрым человеком,  нарочно  обманывал  тех,  кого  заставлял  на  себя
работать, - это была его система. Вы, надеюсь, не в обиде  на  меня,  мистер
Пип? Поверьте, я очень старался услужить вам, чем только мог.
     - Это я прекрасно знаю, Уэммик, и я вам от  души  признателен  за  ваше
участие и дружбу.
     - Ну и спасибо вам, большое спасибо.  Скверная  получилась  история,  -
сказал Уэммик, почесывая в затылке,  -  уверяю  вас,  я  давно  не  был  так
расстроен. Я все думаю - сколько движимого имущества зря пропало. Ой-ой-ой!
     - А я, Уэммик, больше думаю о несчастном владельце этого имущества.
     - Да, разумеется, -  сказал  Уэммик.  -  Вполне  понятно,  что  вы  ему
сочувствуете, я бы и сам не пожалел пяти фунтов, чтобы его вызволить.  Но  я
смотрю на дело так: уж раз покойный Компесон сумел заранее  прознать  о  его
возвращении и задумал выдать его, навряд ли было возможно его спасти. А  вот
движимое имущество было вполне возможно спасти. В этом  и  состоит  различие
между имуществом и его владельцем, вы меня понимаете?
     Я пригласил Уэммика зайти и выпить грога,  прежде  чем  отправляться  в
Уолворт. Он согласился. Еще не допив свои полстакана, он вдруг  спросил  без
всяких предисловий, только изобразив некоторую сконфуженность:
     - Мистер Пип, что вы скажете, если я в понедельник возьму себе отпуск?
     - Что ж, это вы, вероятно, первый раз за целый год себе позволяете.
     - Скажите лучше - за десять лет, - заявил  Уэммик.  -  Да.  Я  решил  в
понедельник взять себе отпуск. Более того: я решил отправиться на  прогулку.
Более того: я решил просить вас, сопровождать меня.
     Я хотел отговориться  тем,  что  невеселый  из  меня  сейчас  получится
спутник, но Уэммик не дал мне открыть рот.
     - Я знаю, чем занято ваше время, мистер Пип, - сказал он, - и знаю, что
настроение у вас неважное. Но если бы вы могли оказать мне такую любезность,
вы бы меня весьма обязали. Прогулка это недолгая, и к тому  же  ранняя.  Вам
пришлось бы потратить на нее, вместе с завтраком, скажем -  часа  четыре,  с
восьми до двенадцати. Вы прикиньте, неужели вы так-таки не сможете  выкроить
на это время?
     Он столько для меня сделал, с тех пор как началось наше знакомство, что
было бы грешно отказать ему в таком пустяке. Я сказал,  что  смогу  выкроить
время, что выкрою непременно, -  и  сам  порадовался,  видя,  какую  радость
доставило ему мое согласие. Мы условились, что я зайду  за  ним  в  замок  в
понедельник утром ровно в половине девятого, и на том распростились.
     В понедельник, точно в назначенное время, я  позвонил  у  ворот  замка.
Уэммик сам впустил меня,  и  мне  показалось,  что  вид  у  него  еще  более
аккуратный, чем обычно, и шляпа вычищена еще  лучше.  В  столовой  уже  были
приготовлены два стакана рома с молоком и  два  сухарика.  Престарелый,  как
видно, встал в этот день с петухами: бросив  взгляд  в  открытую  дверь  его
спальни, я заметил, что кровать его пуста.
     Когда мы, подкрепившись на дорогу ромом с молоком и  сухариками,  стали
собираться на таинственную прогулку, Уэммик,  к  моему  великому  удивлению,
извлек откуда-то удочку и взял ее на плечо. - Разве мы идем на рыбную ловлю?
- спросил я.
     - Нет, - отвечал Уэммик, - но я люблю гулять с удочкой.
     Мне это показалось странным; однако я промолчал, и мы пустились в путь.
Мы пошли по направлению к Кемберуэлскому лугу, и, приближаясь к нему, Уэммик
вдруг сказал:
     - Ого! Глядите-ка, церковь!
     В этом не было ничего  достойного  удивления;  но  мне  опять  пришлось
удивиться, когда он сказал, словно осененный блестящей идеей:
     - Не зайти ли нам туда?
     Мы зашли, оставив удочку на паперти, и огляделись по  сторонам.  Уэммик
залез в карман и вытащил из него что-то, завернутое в бумагу.
     - Ого! - сказал он. - Глядите-ка, две пары перчаток! Не надеть  ли  нам
их?
     Поскольку перчатки были белые,  лайковые  и  поскольку  щель  почтового
ящика была раздвинута до последнего предела, я начал о чем-то  догадываться.
Догадка моя превратилась в уверенность, когда в церковь через боковую  дверь
вступил Престарелый, сопровождавший даму.
     - Ого! - сказал Уэммик. - Глядите-ка, мисс Скиффипс! Не сыграть ли  нам
свадьбу?
     Целомудренная эта девица была одета как обычно, если не  считать  того,
что она в ту самую минуту меняла свои зеленые лайковые  перчатки  на  белые.
Такого же рода жертву на алтарь Гименея готовился принести и Престарелый. Но
для старичка процедура надевания перчаток  оказалась  сопряженной  со  столь
великими трудностями, что Уэммик счел необходимым прислонить  его  спиной  к
колонне, а сам, зайдя сзади, стал изо всех сил тянуть перчатки на себя, в то
время как я крепко держал старичка за талию, чтобы он мог, без опасности для
жизни, оказать соответствующее сопротивление. С  помощью  этого  хитроумного
маневра перчатки наделись как нельзя лучше.
     Тут появились священник и пономарь, и нас, выстроив по рангу, подвели к
роковым ступеням. Перед началом  венчания  я  услышал,  как  Уэммик,  верный
своему замыслу все делать как  бы  невзначай,  сказал,  доставая  что-то  из
жилетного кармана:
     - Ого! Глядите-ка, кольцо!
     Я исполнял обязанности шафера, или дружки жениха; а  маленькая  хлипкая
привратница  в  детском  чепчике  притворялась  закадычной   подругой   мисс
Скиффинс. Ответственная роль посаженого отца досталась Престарелому, в связи
с чем он, без всякого злого умысла, поставил священника в  весьма  неудобное
положение. Произошло это так. Когда  священник  вопросил:  "Кто  отдает  сию
женщину в жены сему мужчине?", старый джентльмен,  понятия  не  имевший,  до
какого места венчания мы добрались, продолжал  благодушно  улыбаться  десяти
заповедям, начертанным на стене. Священник вопросил еще раз: "Кто отдаст сию
женщину в жены  сему  мужчине?"  Видя,  что  старый  джентльмен  по-прежнему
пребывает в блаженном  неведении  относительно  всего  происходящего,  жених
прокричал громко, как  привык  обращаться  к  нему  дома:  "Ну,  Престарелый
Родитель, ты же знаешь, как  отвечать;  кто  отдает?"  На  что  Престарелый,
прежде чем заявить, что отдает не кто иной, как он, с готовностью отозвался:
"Превосходно, Джон, превосходно, мой мальчик!" И тут священник сделал  такую
зловещую паузу, что у меня закралось сомнение - удастся ли нам в  этот  день
довенчаться.
     Однако это нам удалось, и, когда мы выходили  из  церкви,  Уэммик  снял
крышку с купели, положил туда свои  белые  перчатки  и  водворил  крышку  на
место. Миссис Уэммик, проявив  больше  предусмотрительности,  положила  свои
белые перчатки в карман и опять надела зеленые.
     - А  теперь,  мистер  Пип,  -  сказал  Уэммик,  с  торжествующим  видом
вскидывая удочку на плечо, - разрешите вас спросить, может ли кому прийти  в
голову, что мы только что от венца?
     Завтрак был заказан для нас в чистенькой  кухмистерской  неподалеку  от
церкви, с видом на Кемберуэлский луг;  в  комнате,  где  мы  уселись,  стоял
небольшой бильярд на случай, если мы захотим рассеяться после  торжественной
церемонии. Я с удовольствием отметил, что миссис Уэммик уже  не  разматывала
руку Уэммика, когда она обвивалась вокруг ее талии, а, сидя у стены на стуле
с высокой спинкой, подобная виолончели в футляре, принимала  это  проявление
нежных чувств, как мог бы его принять сей сладкозвучный инструмент.
     Нас накормили прекрасным завтраком, причем всякий раз,  как  кто-нибудь
отказывался  от  какого-нибудь  блюда,  Уэммик  приговаривал:  "Кушайте,  не
стесняйтесь, за все уплачено вперед". Я пил  за  здоровье  молодых,  пил  за
Престарелого, пил за процветание замка, на прощанье поцеловал новобрачную, -
словом всячески постарался не испортить им праздника.
     Уэммик проводил меня до дверей, и я еще раз пожал ему  руку  и  пожелал
счастья.
     -  Благодарствуйте!  -  сказал  он,  потирая  руки.  -  С  курами   она
управляется просто на диво. Вот отведаете как-нибудь яиц - сами скажете. Эй,
мистер Пип! - крикнул он мне вдогонку и закончил вполголоса:  -  Это  я  вам
высказал чисто уолвортское мнение.
     - Понимаю. И на Литл-Бритен повторять его не следует.
     Уэммик кивнул.
     - После того что вы в тот раз выболтали, лучше, чтобы  мистер  Джеггерс
об этом не знал. А то он, чего доброго, решит, что у меня размягчение мозгов
или что-нибудь в этом роде.


        ^TГЛАВА LVI^U

     Весь месяц, оставшийся до начала судебной сессии,  он  тяжко  болел.  У
него было сломано  два  ребра,  они  задели  легкое,  и  ему  день  ото  дня
становилось труднее и больнее дышать. И говорил он от боли так тихо, что его
едва можно было расслышать, а потому все больше молчал. Но слушать  меня  он
был готов сколько угодно, и первой моей обязанностью стало говорить и читать
ему то, что, как я знал, было ему всего нужнее.
     В таком состоянии он не мог помешаться в общей камере, и дня через  два
его перевели в лазарет. Только это и позволило мне навещать его так часто. И
если бы не болезнь, его непременно заковали бы в кандалы -  ведь  считалось,
что он - закоренелый преступник и обязательно попытается бежать.
     Я приходил к нему каждый день, но лишь на короткое время; таким образом
от одного нашего свидания до  другого  малейшая  перемена  в  его  состоянии
успевала отразиться у него на лице. Я не припомню, чтобы  хоть  когда-нибудь
заметил в нем перемену к лучшему; с тех пор как за ним захлопнулись тюремные
ворота, он день ото дня худел, терял силы и чувствовал себя все хуже.
     Почти  безразличная  покорность,  проявляемая  им,   была   покорностью
смертельно уставшего человека. По его тону, по отдельным, шепотом  сказанным
словам, я мог заключить, что он размышляет над тем, не стал ли бы он другим,
лучшим человеком, сложись его жизнь более благоприятно. Но он никогда на это
не ссылался  и  не  делал  попыток  перетолковать  в  свою  пользу  прошлое,
неумолимо тяготевшее над ним.
     Два или три раза  случилось,  что  арестанты,  работавшие  в  лазарете,
упомянули при мне об утвердившейся за ним  славе  неисправимого  злодея.  По
лицу его пробегала тогда улыбка, и он обращал  на  меня  доверчивый  взгляд,
словно хотел сказать, что я-то еще ребенком видел от  него  не  одно  только
дурное. Если не считать этого, он был исполнен смирения и кротости, и  я  не
помню, чтобы он хоть раз на что-нибудь пожаловался.
     Когда пришло время, мистер Джегтерс подал ходатайство об отсрочке  дела
до следующей сессии. Шаг этот был явно рассчитан на то, что он до тех пор не
доживет, и в просьбе отказали. Его дело слушалось одним из первых. В суде он
сидел на стуле, и  мне  разрешили  стоять  у  самой  решетки,  которой  были
отгорожены подсудимые, и держать его за руку.
     Дело разбиралось недолго - все было ясно. То, что можно было сказать  в
его защиту, было сказано:  как  он  в  изгнании  занялся  честным  трудом  и
законными путями нажил  богатство.  Однако  ничто  не  могло  изменить  того
обстоятельства,  что  он  вернулся  и  находится  здесь,  перед   судьей   и
присяжными. Поскольку именно за это его и судили, не признать  его  виновным
было невозможно.
     В то время существовал обычай (как  я  узнал  на  опыте  этой  страшной
сессии) посвящать заключительный день объявлению приговоров, причем смертный
приговор для вящего эффекта объявлялся последним. Если  бы  картина  эта  не
сохранилась неизгладимо в моей памяти, то сейчас, когда я пишу эти строки, я
бы просто не поверил, что на моих глазах судья прочел  этот  приговор  сразу
тридцати двум мужчинам и женщинам. И первым среди этих тридцати двух был он,
- ему и тут позволили сидеть, потому что стоя он бы попросту задохнулся.
     Как сейчас вижу я перед собою залу суда, вижу  все,  вплоть  до  капель
апрельского дождя на оконных стеклах, сверкающих в лучах апрельского солнца.
За решеткой, возле которой я  снова  стою,  держа  его  за  руку,  выстроены
мужчины и женщины  -  тридцать  два  человеческих  существа:  иные  держатся
вызывающе, иные сжались от страха, те  плачут  и  рыдают,  те  закрыли  лицо
руками, те угрюмо озираются по сторонам. Некоторые  из  женщин  пронзительно
кричали, но теперь их усмирили, и водворилась тишина.  Шерифы  с  массивными
цепями и медалями, прочие судейские букашки и  чудища,  глашатаи,  приставы,
галерея,  битком  набитая  публикой  -  как  в  театре!  -  все  смотрят  на
осужденных, которые остались теперь лицом к лицу с судьей. Он  обращается  к
ним с речью. Среди несчастных, коих он  видит  перед  собой,  есть  человек,
заслуживающий быть особо отмеченным,  который  чуть  ли  не  с  младенчества
нарушал закон; который после неоднократного заключения  в  тюрьму  и  других
наказаний был наконец приговорен к каторжным работам на  определенный  срок;
который совершил дерзкий побег, сопряженный с насильственными действиями,  и
был приговорен к ссылке, на этот раз пожизненно. Одно  время  этот  челове