редложил  двум  другим
кочегарам доставить всем на свете кучу неприятностей; это и было проделано с
таким успехом (поскольку семейство кочегара  пользовалось  большим  влиянием
при дворе), что понадобилось полвечера, чтобы все опять  уладить,  да  и  то
ничего бы не вышло, если бы честный маленький красноносый бакалейщик в белой
шляпе и черных гетрах не залез в часы, предварительно вооружившись рашпером,
и не подслушал бы чужой разговор, и не вылез бы наружу, и не  пристукнул  бы
сзади рашпером тех, для кого подслушанные им сведения оказались недостаточно
убедительными. Вслед за тем мистер Уопсл (о  котором  до  тех  пор  и  слуху
никакого не было) вышел на сцену с  орденом  Подвязки  на  груди,  изображая
собою всемогущего сановника,  который  явился  прямо  из  адмиралтейства,  и
сообщил, что всех кочегаров незамедлительно отправят в тюрьму, а боцману  он
привез английский флаг в виде  скромной  награды  за  его  службу  на  благо
отечеству.  Боцман,  расчувствовавшись  впервые  за   свою   долгую   жизнь,
благоговейно вытер слезы флагом, а затем, снова повеселев и  назвав  мистера
Уопсла "Ваша честь", попросил разрешения пожать ему руку, как моряк  моряку.
Мистер Уопсл с большим достоинством снизошел к его просьбе, после  чего  был
немедленно затиснут в пыльный угол, потому что  всем  остальным  нужно  было
плясать матросский танец; и из этого-то  угла,  озирая  публику  недовольным
взглядом, он заметил меня.
     Вторым номером шла Новейшая  Рождественская  Пантомима-буфф,  в  первой
сцене которой, как я в том с горечью убедился, злосчастный мистер  Уопсл,  в
красном трико, с огромной, светящейся от фосфора физиономией и  с  шевелюрой
из краевой бахромы, ковал  в  какой-то  пещере  громы  небесные  и  отчаянно
струсил, когда к обеду воротился домой его хозяин-великан (сильно охрипший).
Вскоре он, впрочем, показал себя с более достойной стороны: когда Гению Юной
Любви понадобилась помощь  -  в  борьбе  с  жестокосердым  и  невежественным
фермером, который, дабы воспрепятствовать счастью своей единственной дочери,
залез в мешок от муки и в таком виде  умышленно  свалился  из  окна  второго
этажа на избранника  ее  сердца,  -  он  призвал  мудрого  Чародея,  и  этот
последний, прибыв из-под  земли  довольно  нетвердой  походкой,  после  явно
опасного и богатого приключениями странствования, оказался мистером  Уопслом
в шляпе с высокой тульей и  с  толстым  руководством  по  черной  магии  под
мышкой. Поскольку на земле деятельность этого чародея ограничивалась главным
образом тем, что к нему взывали,  о  нем  пели,  его  толкали,  вокруг  него
танцевали и слепили его разноцветными хлопушками, досуга у  него  оставалось
предостаточно. И я немало удивился, когда  заметил,  что  он  проводит  этот
досуг в том, что с видом величайшего изумления глазеет в мою сторону.
     Так поразительно было недоумение, с каждой минутой нараставшее во взоре
мистера Уопсла, и казалось, он производил в уме такие сложные выкладки и так
в них путался, что я просто понять не мог, в чем же тут  дело.  Я  думал  об
этом еще долго после того, как  он  вознесся  в  облака  в  большом  круглом
футляре из-под часов, и по-прежнему ничего не понимал. Я все  еще  думал  об
этом и час спустя, когда вышел из театра и обнаружил, что он дожидается меня
у подъезда.
     - Добрый вечер, - сказал я, пожав ему руку  и  шагая  с  ним  рядом  по
улице. - Я видел, что вы меня заметили.
     - Заметил вас, мистер Пип? - переспросил он. -  Ну  разумеется,  я  вас
заметил. Но кто же там был еще?
     - Кто еще?
     - Это очень, очень странно, - сказал мистер Уопсл, и снова на лице  его
появилось выражение полной растерянности, - а между тем я готов  поклясться,
что то был он.
     Сильно встревоженный, я стал умолять мистера Уопсла объяснить мне,  что
он хочет сказать.
     - Вот не знаю, - продолжал  мистер  Уопсл  все  так  же  растерянно,  -
обратил бы я на него внимание или нет, если бы вас  тут  не  было;  впрочем,
вероятно, обратил бы.
     По привычке я невольно огляделся по сторонам, ибо  от  этих  загадочных
слов меня мороз подрал по коже.
     - О нет, здесь его не может быть, - сказал мистер  Уопсл.  -  Он  ушел,
когда я еще был на сцене, я видел.
     Имея достаточно причин подозревать всех и каждого,  я  заподозрил  даже
этого несчастного актера. Что, если ему поручено  поймать  меня  в  ловушку,
заставить что-нибудь выболтать? И я только поглядывал на него,  молча  шагая
вперед.
     - Сначала я, представьте, вообразил,  что  он  пришел  вместе  с  вами,
мистер Пип, но потом убедился, что вам и невдомек, что он сидит позади  вас,
точно призрак.
     Я опять похолодел от страха, но упорно молчал,  так  как  его  туманные
намеки вполне могли быть подсказаны желанием заставить меня  так  или  иначе
связать их с Провисом. Что сам Провис не  появлялся  в  театре,  в  этом  я,
конечно, был более чем уверен.
     - Кажется, слова мои вас удивляют, мистер Пип? Да, да, я вижу.  Но  это
так странно, так странно! Вы просто не  поверите  тому,  что  я  вам  сейчас
скажу. И я бы не поверил, если бы услышал от вас.
     - В самом деле?
     - В самом деле. Мистер Пип, помните ли вы один давнишний рождественский
вечер, когда вы были еще совсем маленький, и я обедал у Гарджери,  и  к  вам
пришли солдаты, чтобы починить пару наручников?
     - Помню прекрасно.
     - И помните, что была погоня за двумя беглыми каторжниками,  и  что  мы
приняли в ней участие, и Гарджери взял вас на закорки, и я бежал впереди,  а
вы едва поспевали за мной?
     - Помню, помню. - Он и представить себе не мог, как хорошо  я  все  это
помнил... кроме последней подробности.
     - И помните, как мы настигли их в  канаве,  где  они  дрались,  и  один
страшно избил другого и раскровенил ему все лицо?
     - Как сейчас помню.
     - И потом солдаты  зажгли  факелы  и  окружили  их,  а  мы  решили  все
досмотреть до конца и пошли за ними по черным болотам, и лица их  были  ярко
освещены факелами - это  я  особенно  подчеркиваю:  лица  их  были  освещены
факелами, а вокруг нас было кольцо сплошного мрака?
     - Да, - сказал я. - Все это я помню.
     - Так вот, мистер Пип, один из тех двух арестантов сидел сегодня позади
вас. Я углядел его через ваше плечо.
     "Держись!" - подумал я и спросил:
     - Как вам показалось, который же из них это был?
     - Тот, которого избил другой, - отвечал  он  без  запинки.  -  Я  готов
поклясться,  что  узнал  его.  Чем  больше  я  об  этом  думаю,  тем  меньше
сомневаюсь.
     - Любопытно! - сказал я, притворившись, что только так и воспринял  его
рассказ. - Чрезвычайно любопытно!
     Не могу выразить, какое смятение вызвал во  мне  этот  разговор,  какой
ужас обуял меня при мысли, что Компесон сидел позади меня  "точно  призрак".
Ведь если было за эти последние месяцы несколько минут, когда  я  о  нем  не
думал, так это как раз были те минуты, которые он провел рядом  со  мной;  и
сознавать, что после стольких предосторожностей с моей  стороны  он  все  же
застиг  меня  врасплох,  было  равносильно  тому,  как  если  бы  я,   чтобы
отгородиться от него, захлопнул одну за другою сотню дверей и  вдруг  увидел
бы его в двух шагах от себя. Не мог я сомневаться и в том, что он  пришел  в
театр, потому что там был я; а значит, каким бы спокойным все ни казалось на
поверхности, опасность оставалась близкой и неминуемой.
     Я задал мистеру Уопслу несколько вопросов. Когда этот человек  вошел  в
залу? Этого он не мог сказать: он заметил меня, а потом, за спиной  у  меня,
заметил того. И узнал он его не сразу,  но  с  самого  начала  у  него  было
смутное ощущение, что человек этот как-то связан со мной и с  тем  временем,
когда мы жили в деревне.  Как  он  был  одет?  Вполне  прилично,  но  ничего
примечательного; кажется, в черном. Был у него шрам на лице? Как будто  нет.
Это, положим, я и сам бы мог сказать, ибо, хотя, занятый своими мыслями, я и
не приглядывался к сидящим позади меня, все же лицо, обезображенное  шрамом,
едва ли ускользнуло бы от моего внимания.
     Когда мистер Уопсл сообщил мне все, что ему удалось припомнить,  а  мне
удалось из него вытянуть, и когда я угостил его легким  ужином,  который  он
бесспорно заслужил после  столь  утомительного  вечера,  мы  расстались,  До
Тэмпла я добрался в первом часу, ворота уже были заперты на ночь. Ни когда я
входил, ни когда шел через двор к себе, никого около меня не было.
     Герберта я застал дома, и, подсев к огню, мы с ним стали держать совет.
Но выходило, что сделать мы ничего не можем - разве только известить Уэммика
о происшествии этого вечера и напомнить, что мы ждем его указаний. Опасаясь,
как бы не повредить ему слишком частыми посещениями замка, я  решил  послать
ему письмо. Я написал его до того, как лечь спать, и тут же вышел и опустил,
и снова поблизости никого не было. Мы с Гербертом согласились,  что  нам  не
остается ничего другого, как соблюдать крайнюю осторожность. Мы и  соблюдали
ее больше прежнего, если только это возможно, - и я даже близко не  подходил
к затону Чинкса, исключая тех случаев, когда проплывал мимо него  на  лодке,
но и тогда я разглядывал берег Мельничного пруда не более  внимательно,  чем
все, что встречалось мне на пути.


        ^TГЛАВА XLVIII^U

     Вторая из двух  встреч,  о  которых  я  упомянул  в  предыдущей  главе,
произошла примерно через неделю после первой. Я опять  сдал  свою  лодку  на
пристани у Таможни; до наступления темноты на этот раз еще оставалось  около
часа, и, лениво раздумывая, где бы пообедать, я вышел на Чипсайд и  брел  по
тротуару - самый неприкаянный человек в  этой  занятой,  спешащей  толпе,  -
когда сзади на плечо мне  опустилась  чья-то  большая  рука.  То  была  рука
мистера Джеггерса, и он продел ее мне под локоть.
     - Раз мы идем в одну сторону,  Пип,  можно  пройтись  вместе.  Вы  куда
направляетесь?
     - Вернее всего, в Тэмпл, - сказал я.
     - Разве вы не знаете?
     - Вот именно, - отвечал я, довольный тем, что раз в жизни его допрос не
смутил меня. - Я не знаю, потому что еще не решил.
     - Но обедать вы собираетесь? Этого вы, надеюсь, не станете отрицать?
     - Нет, -отвечал я, - этого я не стану отрицать.
     - Вы куда-нибудь приглашены?
     - Не стану отрицать и того, что я никуда не приглашен.
     - В таком случае, -сказал мистер Джеггерс, - пойдемте обедать ко мне.
     Я уже хотел отказаться, когда он добавил: - И Уэммик будет.
     Тогда я переменил свой отказ на согласие - те несколько слов, которые я
успел произнести, одинаково годились для того и для другого, - и, пройдя еще
немного по Чипсайду, мы свернули на Литл-Бритен;  а  тем  временем  в  окнах
магазинов уже вспыхивали яркие огни, и фонарщики, с трудом выбирая в уличной
толкотне место, где бы поставить свою лесенку, прыгали вверх и вниз,  бегали
взад и вперед и зажигали в  сгущающемся  тумане  больше  красных  светящихся
глаз, чем зажглось белых глаз от  тростниковой  свечи  на  призрачной  стене
моего номера в "Хаммамс".
     В конторе на Литл-Бритен начались обычные продедуры,  отмечавшие  конец
делового дня: писали письма, мыли руки,  гасили  свечи,  запирали  кассу.  Я
праздно стоял у камина в кабинете мистера Джеггерса, и в капризных  вспышках
огня  мне  мерещилось,  будто  страшные  слепки  затеяли  со  мной  какую-то
дьявольскую игру в прятки, а две толстых конторских свечи, тускло  озарявшие
мистера Джеггерса, который писал в углу свои письма, были обернуты  грязными
погребальными пеленами, словно в память о сонме повешенных клиентов.
     На Джеррард-стрит мы отправились  втроем,  в  наемной  карете;  и,  как
только приехали, нам подали обед. Мне бы, разумеется, и в голову  не  пришло
даже отдаленно, даже движением бровей намекнуть в этом доме  на  уолвортские
чувства Уэммика; но я был бы не  прочь  время  от  времени  дружески  с  ним
переглянуться. Однако не тут-то было! Если уж он поднимал глаза от  тарелки,
то обращал их на мистера Джеггерса, а со мной был так холоден и сух,  словно
на свете имелось два Уэммика-близнеца и передо мной сидел не  тот,  что  мне
нужен.
     - Вы переслали мистеру Пипу записку мисс Хэвишем? - спросил его  мистер
Джеггерс, едва мы сели за стол.
     - Нет, сэр, - ответил Уэммик.  -  Я  как  раз  собирался  отправить  ее
почтой, когда вы с мистером Пипом пришли в контору. Вот она. - И он протянул
письмо не мне, а своему шефу.
     - Здесь всего две строчки. Пип, - сказал мистер Джеггерс, передавая его
мне. - Адресовано на Литл-Бритен, потому что мисс Хэвишем не была уверена  в
вашем адресе. Она пишет, что хочет повидать вас по одному делу, о котором вы
ей говорили. Вы поедете?
     - Да, - отвечал я, пробегая  глазами  записку,  содержание  которой  он
изложил весьма точно.
     - Когда вы думаете поехать?
     - Я связан одним обстоятельством, -  сказал  я,  взглянув  на  Уэммика,
который набивал  почтовый  ящик  рыбой,  -  и  не  вполне  располагаю  своим
временем. Пожалуй, съезжу теперь же.
     - Раз мистер Пип думает  ехать  теперь  же,  -  сказал  Уэммик  мистеру
Джеггерсу. - ему и ответа писать не нужно.
     Усмотрев в этих словах указание, что медлить не следует, я решил  ехать
завтра  и  сказал  им  об  этом.  Уэммик  выпил  рюмку  вина  и  с   мрачным
удовлетворением посмотрел - опять-таки не на меня, а на мистера Джеггерса.
     - Итак, Пип, - сказал мистер Джеггерс, -  наш  приятель  Паук  разыграл
свои карты и сорвал-таки банк.
     Мне ничего не оставалось, как только кивнуть головой.
     - Ха! Этому человеку дай волю - он далеко пойдет, только вот  дадут  ли
ему волю. В конце концов и здесь победит сильнейший, но кто из них сильнее -
еще неизвестно. Если он вздумает драться...
     - Неужели же, - перебил я, чувствуя, как у меня  пылают  щеки  и  горит
сердце, - неужели вы серьезно думаете, мистер Джеггерс, что у него хватит на
это низости?
     - Я этого  не  утверждал,  Пип.  Я  говорю  предположительно.  Если  он
вздумает драться, тогда, возможно, сила окажется на его стороне; если же это
будет состязание умов - тогда, безусловно, нет. Не стоит  впустую  гадать  о
том, чем кончит такой человек в подобного рода обстоятельствах,  потому  что
здесь одинаково возможны два исхода.
     - Позвольте спросить, какие именно?
     - Такой человек, как наш приятель Паук, - отвечал  мистер  Джеггерс,  -
либо дерется, либо виляет хвостом. Он может вилять  хвостом  и  рычать,  или
вилять хвостом и не  рычать;  но  он  либо  дерется,  либо  виляет  хвостом.
Спросите Уэммика, что он думает по этому поводу.
     - Либо дерется, либо виляет хвостом, - сказал Уэммик, обращаясь к  кому
угодно, только не ко мне.
     - Итак, выпьем за миссис Бентли Драмл, - сказал мистер Джеггерс и, взяв
с этажерки графин самого лучшего вина, налил сначала нам, потом себе, - и да
разрешится спор о главенстве к удовольствию леди! К  обоюдному  удовольствию
леди и джентльмена он разрешиться не может. Ох, Молли, Молли, Молли,  Молли,
как же вы сегодня нерасторопны!
     Экономка в эту минуту была подле него - ставила на стол какое-то блюдо.
Осторожно выпустив блюдо из рук, она отступила на шаг и смущенно пролепетала
что-то в свое оправдание. И тут меня поразило движение ее пальцев.
     - Что случилось? - спросил мистер Джеггерс.
     - Ничего, - сказал я. - Просто предмет нашего разговора мне не особенно
приятен.
     Пальцы ее двигались так, как они движутся,  когда  женщина  вяжет.  Она
стояла, глядя на своего хозяина, не уверенная, можно ли ей уйти,  или,  если
она уйдет,  он  кликнет  ее  снова.  Взгляд  ее  был  исполнен  напряженного
внимания. Ну конечно же, совсем недавно, в слишком памятный для меня день, я
видел точно такие же глаза и руки!
     Он отпустил ее, и она бесшумно вышла из комнаты. Но я  видел  ее  перед
собою так отчетливо, как если бы она не уходила.  Я  смотрел  на  эти  руки,
смотрел на эти глаза, на эти пышные волосы; и  рядом  с  ними  видел  другие
руки, другие глаза, другие волосы, которые я так  хорошо  знал,  и  старался
представить себе, какими они станут после двадцати лет мучительной  жизни  с
извергом-мужем. И снова я смотрел на руки и глаза  экономки  и  вспомнил  то
необъяснимое чувство, которое охватило меня, когда я - не один  -  бродил  в
последний раз по разрушенному саду и брошенной пивоварне.  Я  вспомнил,  как
испытал это же чувство, когда  увидел  глаза,  глядящие  на  меня,  и  руку,
подзывавшую меня из окна дилижанса; и как  это  же  чувство  ослепило  меня,
словно молния, когда карета, в которой я - тоже не один  -  ехал  по  темной
улице,  внезапно  осветилась  ярким   светом   фонаря.   Я   вспомнил,   как
одна-единственная черточка, восполнив пробел,  помогла  узнать  Компесона  в
театре, и понял, что такой пробел в моем сознании восполнился теперь,  когда
после упоминания имени Эстеллы я увидел пальцы, как будто занятые  вязаньем,
и внимательные глаза. И  я  проникся  непоколебимой  уверенностью,  что  эта
женщина - мать Эстеллы.
     Мистер Джеггерс видел нас вместе с Эстеллой, и от него едва ли укрылись
чувства, которые я и не пытался скрывать. Он кивнул,  когда  я  сказал,  что
предмет нашего разговора мне неприятен, похлопал меня  по  плечу,  подлил  в
стаканы вина и снова занялся обедом.
     Экономка появлялась в комнате еще только два раза, очень  ненадолго,  и
мистер Джеггерс говорил с нею резко. Но руки ее были руки Эстеллы,  и  глаза
были глаза Эстеллы, и, появись она еще хоть сто раз, это уже не могло бы  ни
укрепить моей уверенности, ни поколебать ее.
     Вечер тянулся уныло, Уэммик, когда ему наливали вина,  проглатывал  его
деловито, словно по долгу службы, и сидел, не сводя глаз со своего  патрона,
готовый в любую минуту подвергнуться допросу. Что касается количества  вина,
то его почтовый ящик мог вместить его столько же, - и с такой же равнодушной
готовностью, - сколько обычный почтовый ящик вмещает писем. И все время  мне
казалось, что он - не тот близнец и  только  с  виду  похож  на  Узммика  из
Уолворта.
     Мы рано поднялись уходить и вышли вместе. Уже тогда,  когда  мы  искали
свои шляпы среди бесчисленных сапог мистера Джеггерса, я  почувствовал,  что
нужный близнец вот-вот  появится;  а  стоило  нам  пройти  десять  шагов  по
Джеррард-стрит в направлении Уолворта, как я обнаружил, что иду под  руку  с
нужным мне близнецом, а другой, ненужный, растворился в вечернем воздухе.
     - Ну-с, - сказал Уэммик, - с этим покончено! Удивительный  он  человек,
второго такого не сыщешь; но я чувствую, что, когда я  у  него  обедаю,  мне
приходится  себя  туго-натуго  завинчивать,  а  я  предпочитаю   обедать   в
отвинченном состоянии.
     Я нашел, что он выразился очень удачно, и так и сказал ему.
     - Никому, кроме вас, я не стал бы этого говорить. - отвечал он. - Но  я
знаю, то, что говорится между нами, дальше не пойдет.
     Я спросил его, видел ли он когда-нибудь  приемную  дочь  мисс  Хэвишем,
миссис Бентли Драмл? Он сказал,  что  нет.  Затем,  чтобы  избежать  слишком
резкого  перехода,  я  справился  о  Престарелом  и  о  мисс  Скиффинс.  При
упоминании о мисс Скиффинс он скорчил хитрую физиономию, остановился посреди
улицы и высморкался, развернув платок и тряхнув головой  не  без  затаенного
самодовольства.
     - Уэммик, - сказал я, - помните, еще до того как я  первый  раз  был  в
гостях у мистера Джеггерса, вы  мне  советовали  обратить  внимание  на  его
экономку?
     - Разве? - ответил он. -  Очень  возможно.  О  черт,  -  добавил  он  с
досадой, - конечно, помню! Оказывается, я еще не совсем отвинтился.
     - Укрощенная тигрица - так вы ее назвали?
     - А вы бы как ее назвали?
     - Точно так же. Скажите, Уэммик, как мистер Джеггерс ее укротил?
     - Это его секрет. Она уже много лет живет у него в доме.
     -  Расскажите  мне  ее  историю!  У  меня  есть  особые  причины   этим
интересоваться. Вы ведь знаете, то, что  говорит