неприятностей не  оберешься,  и  стал  я
взрослым мужчиной. В придорожной харчевне какой-то  беглый  солдат,  который
прятался в куче картошки, научил меня читать. А писать научил  странствующий
великан, он продавал свои подписи на ярмарках по пенсу  штука.  Теперь  меня
уже не так часто сажали за решетку, но все же  тюремщикам  хватало  со  мной
работы.
     Тому назад с лишком двадцать лет познакомился я на скачках в  Эпсоме  с
одним человеком, - будь он сейчас здесь, я бы ему вот  этой  кочергой  череп
расколол, не хуже ореха. Звали его Компесон; и это тот  самый  человек,  мой
мальчик, которого я на твоих глазах  измолотил  в  канаве,  -  ты  правильно
рассказал про это твоему товарищу вчера вечером, когда я ушел.
     Этот Компесон строил из себя джентльмена, да  и  правда,  учился  он  в
богатом пансионе, был  образованный.  Говорить  умел,  как  по  писаному,  и
замашки самые барские. К тому же собой был красавец. Я увидел его  в  первый
раз накануне главных скачек на поле возле ипподрома в одном балагане, где  я
и до того бывал. Он сидел за столом с целой компанией,  и  хозяин  (он  меня
знал, хороший был парень) вызвал его  и  говорит:  "Вот  этот  человек  вам,
думаю, подойдет", - это я то есть.
     Компесон поглядел на меня очень зорко, а я на него. Вижу - у него  часы
с цепочкой, и перстень, и булавка в галстуке, и одет хоть куда.
     "Судя по вашему виду, - говорит мне Компесон, - судьба вас не балует".
     "Да, говорю, хозяин, и никогда особенно не баловала". (Я  незадолго  до
того вышел из Кингстонской тюрьмы, - упекли  за  бродяжничество.  С  тем  же
успехом мог попасть и за другое, да в тот раз ничего другого не было.)
     "Судьба  изменчива,  -  говорит  Компесон,  -  может,  и   ваша   скоро
изменится".
     Я говорю: "Надеюсь. Пора бы".
     "Что вы умеете делать?" - говорит Компесон.
     "Есть и пить, говорю, если вы поставите монету".
     Компесон рассмеялся, опять поглядел на меня очень зорко, дал  мне  пять
шиллингов и велел приходить завтра, сюда же.
     Я пришел к нему назавтра, туда  же,  и  он  взял  меня  в  подручные  и
компаньоны. А спросите, каким таким делом он занимался, что  ему  нужен  был
компаньон?  Его  дело  было  -  мошенничать,  подделывать  подписи,  сбывать
краденые банкноты и тому подобное. Всяческие ловушки, какие  он  только  мог
выдумать хитрой своей головой, да так, чтобы самому не прихлопнуло ногу,  да
чтобы нажиться, а других подвести, - вот чем он занимался. Жалости  он  знал
не больше, чем железный подпилок, сердце у него было холодное,  как  смерть,
зато голова - как у того самого дьявола.
     С Компесоном работал еще один человек, звали его Артур, это у него была
такая фамилия. Тот сильно хворал, посмотреть на него - краше в гроб  кладут.
Они с Компесоном за несколько лет до того сыграли  скверную  штуку  с  одной
богатой женщиной и нажили на этом кучу денег; но Компесон  просаживал  сотни
на скачках и в азартные игры, - он и королевскую казну сумел бы  пустить  по
ветру. Так что Артур умирал бедняком, от белой  горячки,  и  жена  Компесона
(Компесон ее бил почем зря) жалела его, когда было время, а Компесон  -  тот
никого и ничего не жалел.
     Глядя на Артура, мне бы надо было остеречься, да нет, куда  там;  и  не
стану я вам говорить, будто я брезговал этими делами, потому что, милый  мой
мальчик с товарищем, это были бы бесполезные слова. Ну так вот, связался я с
Компесоном, и стал он из меня веревки вить. Артур жил у Компесона в доме,  в
верхней комнате (дом у него был возле Брентфорда),  и  Компесон  вел  точный
счет, сколько тот ему должен за стол и квартиру, чтобы он, если  поправится,
все отработал. Но Артур скоро перечеркнул этот счет.  Во  второй,  не  то  в
третий раз, что я его видел,  он  поздно  вечером  ворвался  к  Компесону  в
гостиную, в одной рубахе, волосы слиплись от пота, и говорит жене Компесона:
"Салли, честное слово, она там стоит наверху, у моей постели, и я не могу ее
прогнать. Она, говорит, вся в белом,  и  в  волосах  белые  цветы,  и  очень
сердится, держит в руках саван и грозится, что наденет его на  меня  в  пять
часов утра".
     "Вот дурак, - говорит Компесон, - ты что, не знаешь, что  она  жива?  И
как ей было к тебе попасть, если она ни в дверь, ни в окно не входила  и  по
лестнице не подымалась?"
     "Не знаю, как она туда попала, - говорит Артур, а сам весь трясется  от
лихорадки, - только она стоит в углу, у кровати, и очень  сердится.  А  там,
где у нее сердце разбито, - это ты его разбил, - там капли крови".
     На словах-то Компесон храбрился, но он был порядочный трус. "Отведи  ты
этого помешанного наверх, - говорит он жене, - и вы,  Мэгвич,  помогите  ей,
ладно?" А сам и близко не подошел.
     Мы с женой Компесона отвели его наверх, уложили в  постель,  а  он  все
бушует. Кричит: "Поглядите н-а  нее!  Она  машет  мне  саваном!  Неужели  не
видите? Поглядите, какие у нее глаза! Я ее боюсь, она сердится!" Потом опять
закричал: "Она накинет его на меня, и тогда я погиб! Отнимите у  нее  саван,
отнимите!" А потом вцепился в нас, и давай с ней разговаривать,  и  отвечать
ей, так что мне уж стало мерещиться, будто я и сам ее вижу.
     Жене Компесона не впервой было с ним возиться,  она  дала  ему  чего-то
выпить, и мало-помалу горячка его отпустила, и он успокоился. "Ох,  говорит,
ушла! Это ее сторож за ней приходил?" Жена Компесона говорит:  "Да".  -  "Вы
ему сказали, чтобы он ее запер и засов задвинул?" - "Да". - "И чтобы отнял у
нее эту страшную простыню?" - "Да, да, все сказала". - "Вы  добрая  душа,  -
говорит он, - спасибо вам, только не уходите от меня, не уходите".
     После этого он лежал тихо почитай  что  до  пяти  часов,  а  тут  вдруг
вскинулся да как завизжит: "Опять пришла!
     И саван держит... Развернула... Выходит  из  угла...  К  постели  идет!
Держите меня оба-с двух сторон, - не давайте ко мне  прикоснуться.  Ага!  Не
вышло! Она хочет накинуть саван мне на плечи, хочет поднять меня и  обернуть
им. Поднимает! Что же вы меня не держите!" И тут он сел, выпрямился весь - и
помер.
     Компесон нисколько не огорчился, - этак, мол, для них обоих лучше. Мы с
ним вскоре взялись за дело, но сперва он по  своей  хитрости  заставил  меня
поклясться на моей же библии - на этой самой черной книжке, мой мальчик,  на
которой вчера твой товарищ клялся.
     Я не стану перебирать всего, что придумывал Компесон, а я  выполнял,  -
этого и в неделю не переберешь, -  а  просто  скажу  вам,  милый  мальчик  и
товарищ Пипа, что этот человек так опутал меня своими сетями, что я стал его
рабом, не хуже негра. Всегда я был ему должен, всегда в его  власти,  всегда
работал, всегда дрожал за свою шкуру. Он был моложе меня, но зато ученый,  и
в тысячу раз хитрее и безжалостней. Моя сожительница, с которой у меня тогда
выдалось трудное времечко... Ох, нет, ее-то я напрасно приплел.
     Он в замешательстве огляделся по сторонам, словно потерял нужное  место
в книге своих воспоминаний,  отвернулся  к  огню,  крепче  уперся  руками  в
колени, потом приподнял руки и снова опустил.
     - Про это рассказывать ни к чему, - продолжал он, опять поворачиваясь к
нам. - Труднее того времени, когда я был с Компесоном, мне,  пожалуй,  и  не
припомнить. А этим все сказано. Я тебе говорил, что, пока я был с ним,  меня
судили, одного, за мошенничество?
     Я ответил:
     - Нет.
     - Так вот, - сказал он, - судили, и наказание я отбыл. А что до арестов
по подозрению, так их за те четыре-пять лет, что мы с ним работали, было  не
то два, не то три, только всякий раз не  хватало  улик.  Наконец  нас  обоих
привлекли к суду за то, что пускали в обращение краденые банкноты, - а там и
другие наши художества вскрылись. Компесон  мне  тогда  сказал:  "Защищаться
каждому порознь, как будто мы и незнакомы" - и все! А я был до  того  беден,
что не мог пригласить Джеггерса, пока всю свою одежду не продал, - только  в
том и остался, в чем был.
     Когда нас ввели в залу суда, я первым делом заметил, каким джентльменом
смотрит Компесон, - кудрявый, в черном костюме, с белым платочком, - и каким
я  против  него  смотрю  оборванцем.  Когда  началось  заседание  и  вкратце
перечислили улики, я заметил, как тяжело вина ложится на меня и как легко на
него. Когда принялись за свидетелей, все время выходило, будто это я главный
преступник, каждый готов был в том присягнуть - и деньги всегда платили мне,
и всем казалось, что я один я затеял дело, и барыш получил. А уж когда повел
речь защитник Компесона, тут я понял всю их политику. Он что сказал? "Милорд
и джентльмены, вот перед вами стоят рядом два человека, и вы  сразу  видите,
до чего они между собой не похожи. Один, младший, получил воспитание, с  ним
и разговор будет вежливый; другой, старший, не получил воспитания, с  ним  и
разговор будет другой; один, младший, можно сказать, ни в чем таком  не  был
замечен, а только был на подозрении; другой, старший, был замечен много раз.
и всякий раз вина его была доказана. Так  разве  не  ясно,  который  из  них
виновен, если виновен один, а если оба - то который виновен гораздо больше?"
Ну, и все в этом роде. А когда стали выяснять наше  прошлое,  тут  и  пошло:
Компесон и в школе-то учился, и его друзья детства занимают  всякие  высокие
посты, и свидетели встречали его в таких-то клубах да обществах, и никто про
него дурного не слышал. А меня уж и раньше судили, и знают из конца в  конец
Англии во всех острогах  и  арестантских.  А  когда  предоставили  последнее
слово, Компесон заговорил, заговорил, и нет-нет  да  и  закроет  лицо  белым
платочком, и даже стихи в свою речь вставлял, - а я только  и  мог  сказать:
"Джентльмены,  этот  человек,  что  стоит  со  мной  рядом,  -   отъявленный
мерзавец". А когда вынесли решение, Компесону просили  снисхождение  оказать
по причине первой судимости и дурного влияния и за то,  что  он  так  хорошо
давал показания против меня, а для меня у  них  нашлось  всего  одно  слово:
"Виновен". А когда я сказал Компесону: "Дай срок, выйдем  отсюда  -  я  тебе
рожу разобью!", так Компесон просит судью о защите,  и  к  нему  приставляют
двух  караульных,  охранять  его  от  меня.  А  когда   огласили   приговор,
Компесон-то получил семь лет, а я четырнадцать, и  судья  еще  пожалел  его,
потому что он, дескать, мог бы всего добиться в жизни, а  про  меня  сказал,
что я закоренелый преступник, опасный человек, и, наверно, плохо кончу.
     Провис весь дрожал от волнения, но овладел собой, два-три раза  коротко
вздохнул, проглотил слюну и, дотронувшись до моей руки, сказал успокаивающе:
     - Милый мальчик, недостойных слов ты от меня не услышишь.
     Однако он так разгорячился, что не мог продолжать, пока не  вытер  себе
платком лицо, голову, шею и руки.
     - Я сказал Компесону, что разобью ему рожу, и поклялся -  разбей,  мол,
господи, мою, если я вру. Мы содержались на той же барже, но я долго не  мог
до него добраться, хоть и старался. Наконец я как-то подошел к нему сзади  и
дал ему по щеке, чтобы он обернулся  и  подставил  мне  рожу,  но  тут  меня
заметили, схватили и бросили в темную. На той барже темная была не бог весть
что для человека бывалого, да притом если умеешь нырять и плавать. Я  сбежал
и прятался среди могил, завидуя тем,  кто  в  них  лежит  и  от  всех  забот
избавлен, и тут-то в первый раз увидел моего мальчика!
     Он окинул меня ласковым взглядом, от чего  мне  снова  стало  противно,
хотя только что я его искренне жалел.
     - Из слов моего мальчика я понял, что Компесон тоже  прячется  на  этом
болоте. Скорее всего он от меня и удрал, уж очень боялся  меня,  только  ему
невдомек было, что я тоже на берегу. Я его разыскал. Я разбил ему  рожу.  "А
теперь, говорю, берегись. Себя мне не жаль, а уж тебя я приволоку  обратно".
И если бы понадобилось, я бы его вплавь, за волосы, один на баржу  доставил,
без всяких солдат.
     Конечно, ему и тут  вышло  послабление,  -  при  его-то  джентльменском
прошлом! Рассудили, что он бежал, когда был не в себе от страха,  как  бы  я
его не убил, и наказание ему дали легкое. А меня заковали,  опять  судили  и
выслали пожизненно. Только я, мой мальчик и вы, товарищ Пипа, не остался там
пожизненно, потому как вот он я, здесь.
     Он снова утерся платком, не спеша  достал  из  кармана  табак,  вытащил
трубку из петлицы, не спеша набил ее, встал и закурил.
     - Он умер? - спросил я, помолчав.
     - Кто, мой мальчик?
     - Компесон.
     - Одно могу сказать: если жив, так надеется, что меня-то нет в живых. Я
об нем с тех пор не слышал.
     Герберт писал что-то карандашом на открытой  книге.  Дождавшись,  когда
Провис, раскурив свою трубку, загляделся на огонь,  он  тихонько  пододвинул
книгу ко мне, и я прочел:
     "Брата мисс Хэвишем звали Артур. Компесон - это  тот  человек,  который
считался ее женихом".
     Я закрыл книгу, чуть заметно кивнул Герберту и отложил книгу в сторону;
но мы не обменялись ни словом, а только смотрели на Провиса, который стоял у
огня и курил свою трубку.


        ^TГЛАВА XLIII^U

     Стоит ли размышлять о том, насколько в моей неприязни  к  Провису  была
повинна Эстелла? Стоит ли задерживаться в пути для того, чтобы  сравнить  то
состояние духа, в котором я силился смыть с себя грязь Ньюгета,  прежде  чем
встретить ее на почтовом  дворе,  с  моими  теперешними  горькими  думами  о
пропасти, отделяющей гордую  красавицу  Эстеллу  от  ссыльного,  которого  я
укрывал? Путь от этого не станет глаже,  ни  конец  его  радостней.  Это  не
послужит ни Провису на пользу, ни в оправдание мне.
     После его рассказа у меня зародились новые страхи, или, вернее, прежние
смутные страхи облеклись в отчетливую форму. Если Компесон жив и проведает о
его возвращении, насчет  последствий  можно  не  сомневаться.  Что  Компесон
смертельно боится Провиса, никто не  знал  лучше  меня;  и  трудно  было  бы
вообразить, что, будучи таким, каким  тот  его  описал,  он  упустит  случай
навсегда избавиться от своего врага и не донесет на него.
     Провису я ни словом не обмолвился об Эстелле, да и впредь твердо  решил
молчать о ней. Но Герберту сказал, что не могу уехать за границу, не повидав
Эстеллу и мисс Хэвишем. Было это вечером того дня,  когда  Провис  рассказал
нам свою историю. Я решил на следующий же день побывать в Ричмонде.
     Когда я явился в дом миссис Брэндли, послали за горничной Эстеллы, и та
доложила, что ее барышня уехала в деревню. Куда? В Сатис-Хаус,  как  обычно.
Нет, не как обычно, сказал я, потому что она  никогда  не  ездила  туда  без
меня. Когда она вернется? В ответе мне  послышалась  какая-то  заминка,  еще
усилившая мое удивление; горничная полагала, что если Эстелла и вернется, то
лишь на короткое время. Я ничего не понял, кроме того,  что  мне  не  хотели
ничего разъяснить, и отправился домой, совершенно сбитый с толку.
     Вечером, после того как Провис ушел к себе (я  всегда  провожал  его  и
всегда внимательно смотрел по сторонам), мы с Гербертом снова посовещались и
пришли к выводу, что о поездке за границу лучше не заговаривать, пока  я  не
возвращусь от мисс Хэвишем. Тем временем мы решили каждый про себя обдумать,
что именно нужно  сказать:  притвориться  ли,  будто  мы  испугались  слежки
каких-то подозрительных лиц;  или  мне  выразить  желание  попутешествовать,
поскольку я никогда не выезжал из Англии. Оба мы были  уверены,  что  Провис
согласится на любое мое предложение. И оба считали, что долго подвергать его
такой опасности, как сейчас, нечего и думать.
     На следующий день у  меня  достало  низости  соврать,  будто  я  обещал
непременно навестить Джо; впрочем, на какую только низость я не был способен
по отношению к Джо или к его имени! Провису я внушил, что в  мое  отсутствие
он должен всячески соблюдать осторожность, а Герберта  просил  последить  за
ним, как следил я. Через сутки я вернусь, и тогда можно будет, не  испытывая
больше его терпения, подумать и о том, чтобы зажить, как подобает заправским
джентльменам. И тут у меня мелькнула  мысль  (как  выяснилось  позднее,  она
мелькнула и у Герберта), что под этим предлогом  и  будет,  вероятно,  легче
всего увезти его из Англии, - сочинить,  что  мы  поедем  за  покупками  или
что-нибудь в этом роде.
     Подготовив таким образом свою поездку  к  мисс  Хэвишем,  я  отбыл  еще
затемно, первым дилижансом,  и  Лондон  уже  остался  далеко  позади,  когда
забрезжил день, робкий, плаксивый, дрожащий, как нищий - в лохмотьях облаков
и заплатах тумана. Под моросящим дождем мы подъехали к  "Синему  Кабану",  и
кто бы вы думали вышел из ворот  с  зубочисткой  в  руке  встретить  карету?
Бентли Драмл, собственной персоной!
     Поскольку он сделал вид, будто не заметил меня, я сделал вид, будто  не
заметил его. Притворялись мы оба очень неискусно, тем более что оба  тут  же
вошли в залу, где он только что позавтракал, а мне был приготовлен  завтрак.
Для меня было как нож острый увидеть его в нашем городе, - я слишком  хорошо
знал, зачем он туда приехал.
     Делая вид, что читаю засаленную газету  месячной  давности,  где  среди
местных новостей особенно бросались в глаза такие  чужеродные  материи,  как
кофе, рассол, рыбный соус, мясная подливка, растопленное масло и вино, коими
она была густо забрызгана, точно болела особой формой кори, -  я  уселся  за
столик, а он стал у камина.  То  обстоятельство,  что  он  стоял  у  камина,
постепенно выросло в моих глазах в величайшую обиду, и я  вскочил  с  места,
твердо решив не оставлять за  ним  этой  привилегии.  Подойдя  к  камину,  я
потянулся за кочергой, чтобы помешать угли, для чего мне пришлось  просунуть
руку между решеткой и ногами мистера Драила, но  я  по-прежнему  делал  вид,
будто не замечаю его.
     - Вы что же, не желаете здороваться? - спросил мистер Драмл.
     - Ах, это вы, - сказал я, зажав в руке кочергу. - А я-то думал, кто это
загораживает огонь.
     С этими словами я стал что есть силы работать кочергой,  а  когда  угли
разгорелись, расправил плечи и занял позицию спиной к огню, рядом с мистером
Драмлом.
     - Только что приехали? - спросил мистер Драмл, легонько оттирая меня  в
сторону правым плечом.
     - Да, - ответил я, в свою очередь легонько оттирая его левым плечом.
     - Дрянные здесь места, - сказал Драмл. - Вы, кажется, отсюда родом?
     - Да, - подтвердил я. - Говорят, здесь очень похоже на ваш Шропшир.
     - Нисколько не похоже, - сказал Драмл.
     Тут мистер Драмл поглядел на свои сапоги, а я поглядел на  свои,  после
чего мистер Драмл поглядел на мои сапоги, а я - на его.
     - Давно вы здесь? - спросил я, твердо решив не уступать  ему  ни  дюйма
пространства перед камином.
     - Достаточно, чтоб соскучиться, - отвечал Драмл  с  притворным  зевком,
но, очевидно, решив держаться той же политики.
     - И долго здесь пробудете?
     - Еще не знаю, - отвечал мистер Драмл. - А вы?
     - Еще не знаю.
     Тут, по особой внутренней дрожи, я почувствовал, что,  попытайся  плечо
мистера Драмла подвинуться хотя бы на волос вправо, я  бы  вышвырнул  его  в
окно; а также, что при первой  подобной  попытке  со  стороны  моего  плеча,
мистер Драмл вышвырнул бы меня в сени. Он начал что-то насвистывать. Я тоже.
     - Здесь поблизости, я слышал, много болот? - сказал Драмл.
     - Да, - сказал я. - Что ж из этого?
     Мистер Драмл поглядел на меня, потом на мои сапоги,  потом  сказал:  "О
господи!" - и рассмеялся.
     - Вам весело, мистер Драмл?
     - Да нет, - сказал он, - не особенно. Я вот хочу, чтобы  было  веселей,
покататься верхом, обследовать эти самые болота.  Там,  говорят,  попадаются
глухие деревушки, забавные кабачки... и кузницы... и всякое такое. Человек!
     - Что угодно, сэр?
     - Лошадь мне готова?
     - Ждет у крыльца, сэр.
     - Так вот, вы, как вас там, молодая леди сегодня  не  поедет  кататься,
погода неподходящая.
     - Слушаю, сэр.
     - Обедать я