фартуке, и работает как работал. Я хоть  и  очень  туп,  а
все-таки, кажется, сумел сказать, что хотел. И храни тебя бог, Пип, милый ты
мой дружок, храни тебя бог!
     Я не ошибся - в его простоте было много спокойного достоинства. Нелепый
его наряд так же  мало  помешал  мне  почувствовать  это,  как  если  бы  мы
встретились в раю. Он легко притронулся к моему виску и ушел. Немного  придя
в себя, я выбежал на улицу, посмотрел в одну сторону,  в  другую,  -  но  он
исчез.


        ^TГЛАВА XXVIII^U

     Было ясно, что на следующий день мне нужно  ехать  в  наш  город;  и  в
первом порыве раскаяния мне было столь же ясно, что я должен остановиться  у
Джо. Но после того как я заказал себе место на козлах на завтрашний дилижанс
и съездил предупредить мистера Покета, второе из этих положений казалось мне
уже не таким бесспорным,  и  я  стал  измышлять  всяческие  предлоги,  чтобы
переночевать в "Синем Кабане". У Джо я только всех стесню; меня не ждут и не
успеют приготовить мне постель; я буду слишком далеко от мисс Хэвишем, а она
такая привередливая, ей это может не понравиться. Нет на свете обмана  хуже,
чем самообман, а я, конечно, плутовал сам с собой, выдумывая эти  отговорки.
Любопытное дело! Не диво, если бы я,  по  незнанию,  принял  от  кого-нибудь
фальшивые полкроны; но как я мог посчитать  за  полноценные  деньги  монету,
которую сам же чеканил? Услужливый незнакомец, предложив  мне,  безопасности
ради, покрепче свернуть мои кредитные билеты, опускает  билеты  в  карман  и
подсовывает мне завернутую в бумагу ореховую скорлупу; но  чего  стоит  этот
фокус по сравнению с моим? Я сам завертываю в  бумагу  ореховую  скорлупу  и
подсовываю ее себе под видом кредитных билетов!
     Окончательно решив, что остановлюсь в "Синем Кабане", я стал  терзаться
сомнениями - взять или не взять с  собой  Мстителя.  Меня  очень  соблазняло
посмотреть, как этот дорогостоящий наемник будет чваниться  своими  высокими
сапогами в воротах "Синего Кабана"; и просто дух захватывало при мысли,  что
можно как бы невзначай зайти с ним в  лавку  к  мистеру  Трэббу  и  пронзить
непочтительную душу  портновского  мальчишки.  С  другой  же  стороны,  была
опасность, что портновский мальчишка сумеет втереться  к  нему  в  дружбу  и
нарасскажет ему чего не надо; или еще вздумает освистать его на потеху  всей
Торговой улице, - с этого отчаянного озорника все станет, а кроме того,  моя
покровительница могла прослышать о нем и  рассердиться.  В  конце  концов  я
решил оставить Мстителя в Лондоне.
     Так как я уезжал дневным дилижансом, а время было зимнее, я  знал,  что
последнюю часть дороги придется ехать в полной темноте. Дилижанс отходил  от
"Скрещенных ключей" в два часа пополудни. За четверть часа до его  отхода  я
прибыл туда в сопровождении своего слуги, - если можно так назвать человека,
который прилагал все усилия к тому, чтобы служить мне из рук вон плохо.
     В те времена было обычным делом  пользоваться  почтовыми  каретами  для
перевозки арестантов на корабли. Поскольку я знал это и сам  не  раз  видел,
как они  проезжают  по  большой  дороге,  свесив  закованные  ноги  с  крыши
дилижанса, я не удивился, когда Герберт, прибежавший меня проводить, сказал,
что со мной вместе поедут два каторжника. Но были причины - хотя уже и очень
давние, - почему от одного слова "каторжник" у меня падало сердце.
     - Тебе не будет неприятно с ними ехать, Гендель? - спросил Герберт.
     - Нисколько.
     - А мне что-то показалось, что ты их не любишь.
     - Я их действительно не люблю, и ты, вероятно, тоже. Но ничего,  пускай
едут.
     - Смотри-ка,  вот  они,  выходят  из  распивочной.  Ух,  какая  жалкая,
неприятная картина!
     Должно быть, они только что угощали своего  конвоира,  потому  что  все
трое  вытирали  губы  рукавом.  Каторжники  были  скованы   вместе   ручными
кандалами, на ногах у них были железные кольца с цепью - я  хорошо  запомнил
эти кольца! И одежда их была  мне  хорошо  знакома.  Конвойный,  вооруженный
двумя пистолетами, держал к тому же под мышкой толстую дубинку; но он был  в
наилучших отношениях с арестантами  и,  стоя  подле  них,  пока  закладывали
лошадей, глядел так, словно они были интересной выставкой, еще  не  открытой
для публики, а сам он - ее содержателем. Один из арестантов был выше другого
ростом и шире в плечах, и ему по каким-то неисповедимым законам, действующим
как на воле, так и в тюрьме, досталось платье меньшего размера. Руки и  ноги
его, точно подушки,  выпирали  из  рукавов  и  штанин,  арестантская  одежда
изменила его почти до неузнаваемости;  но  его  полузакрытый  глаз  я  узнал
мгновенно. Это был тот самый человек, который в памятный мне субботний вечер
сидел с ногами на скамье в "Трех Веселых  Матросах"  и  целился  в  меня  из
невидимого ружья!
     В том, что он меня пока не узнал,  я  мог  не  сомневаться.  Он  оценил
опытным взглядом мою цепочку от часов, потом сплюнул и сказал что-то второму
каторжнику; оба засмеялись, повернулись, звякнув общими кандалами,  и  стали
смотреть в другую сторону. Номера, крупно написанные у них на спинах, как на
дверях домов: отвратительные струпья,  как  у  бездомных  собак;  закованные
ноги, стыдливо обмотанные носовыми платками; любопытство и гадливость, какую
они вызывали в окружающих, - все это, как и сказал Герберт, являло  поистине
жалкое, гнусное зрелище.
     Но это было еще не самое худшее. Оказалось, что  все  задние  места  на
империале заняты  семейством,  перебирающимся  куда-то  из  Лондона,  и  что
арестантов некуда посадить, кроме как на  переднюю  скамью,  позади  кучера.
Узнав об этом, какой-то раздражительный господин, которому продали четвертое
место на этой скамье, пришел в страшную ярость и стал вопить, что сажать его
рядом с такими негодяями противно всем правилам, что это - стыд, и позор,  и
вред, и зараза, и не знаю что еще.  А  лошадей  между  тем  запрягли,  кучер
торопился с отъездом, и мы уже готовились занять свои места, и арестанты  со
своим конвойным вышли со двора па улицу, обдав нас сложным,  неотделимым  от
тюрьмы запахом горячего хлеба, грубого сукна, пеньки и известки.
     - Да вы не расстраивайтесь, сэр, -  уговаривал  конвойный  разъяренного
пассажира. - Я сам сяду рядом с вами. А их посажу с краю. Они вам ничуть  не
помешают, сэр, будете ехать, как будто их тут и нет.
     - Меня-то ругать нечего, - проворчал тот арестант, которого я узнал.  -
Я не по своей охоте еду. Я бы с моим удовольствием остался здесь. По  мне  -
кто хочет, тот и занимай мое место.
     - И мое тоже, - просипел второй. - Кабы меня спросили, я бы вас  никого
не стеснил.
     И тут они оба захохотали и стали щелкать орехи и плеваться скорлупой, -
как и я, вероятно,  поступил  бы,  будь  я  на  их  месте  и  окружен  таким
презрением.
     В конце концов выяснилось,  что  помочь  разъяренному  господину  ничем
невозможно и что ему остается либо ехать с кем бог  послал,  либо  не  ехать
вовсе. Тогда он, не переставая жаловаться, залез на свое место, рядом с  ним
сел конвоир, арестанты тоже кое-как вскарабкались на крышу, и тот,  которого
я узнал, оказался прямо позади меня, так что я  чувствовал  на  затылке  его
дыхание.
     - Счастливого пути, Гендель! -  крикнул  Герберт,  чуть  только  карета
тронулась, и я поблагодарил судьбу за то, что он выдумал для меня это  новое
имя.
     Невозможно передать, как болезненно  я  ощущал  дыхание  каторжника  не
только у себя на затылке, но и по всей спине. Словно в  жилы  мне  проникала
какая-то едкая, жгучая кислота, от которой даже скулы сводило. Казалось,  он
дышит глубже и чаше, чем нужно, и при этом производит куда больше шума; и  я
чувствовал,  что  весь  скривился  набок   от   робких   усилий   как-нибудь
отгородиться от него.
     Было очень холодно, дул ветер, и оба каторжника на чем свет стоит кляли
погоду. Скоро мы совсем окоченели, а к тому времени, когда  карета  миновала
харчевню, отмечавшую половину пути, все пассажиры уже давно умолкли и только
ежились и дрожали в каком-то полусне. Я тоже задремал,  не  успев  додумать,
следует ли вернуть этому несчастному два  фунта  стерлингов,  прежде  чем  я
потеряю его из виду, и как лучше всего это сделать. Пробудился я в  страшном
испуге - оттого что нырнул вперед так далеко, словно решил  поплавать  между
крупами лошадей, - и мысли мои вернулись все к тому же вопросу.
     По-видимому, я проспал дольше, чем думал:  было  темно,  и  в  мигающем
свете наших фонарей я не мог разобрать, где  мы  находимся,  но  в  холодном
влажном ветре, дувшем навстречу, уже можно  было  различить  знакомый  запах
болот.  Каторжники,  совсем  ссутулившись  и  низко  пригнув  головы,  чтобы
укрыться от ветра за моею спиной, сидели теперь вплотную ко мне.  Первые  их
слова, которые я услышал, когда  проснулся,  были  словно  повторением  моих
мыслей: "Два билета по фунту стерлингов".
     - Где он их достал? - спросил тот, которого я видел впервые.
     - А я откуда  знаю?  -  ответил  другой.  -  Где-то  они  были  у  него
припасены. Небось приятели дали.
     - Мне бы их сейчас, - сказал его сосед, отпустив ругательство по адресу
погоды.
     - Кого? Приятелей или два фунта?
     - Два фунта. Приятелей, сколько у меня их было, я бы и за фунт продал -
не жалко. Ну? Так он, значит, говорит...
     - Он и говорит, - продолжал каторжник, которого я узнал, - а мы это все
мигом обладили, на пристани, за штабелем леса. "Ты, говорит, завтра на  волю
выходишь". - "Правильно, говорю, выхожу". Ну, он и попросил, чтобы,  значит,
разыскать мальчишку, который его накормил и не выдал, и передать ему эти два
билета. Я обещал и так и сделал.
     - Ну и дурак, - просипел второй. - Я бы лучше сам их проел  да  пропил.
Он скорей всего был новичок. Ты говоришь, он тебя в первый раз видел?
     - Ну да. Разные партии, разные корабли... Его-то  судили  вторично,  за
побег, приговорили к пожизненной.
     - И ты... ух, и холодище, чтоб его... ты только  тогда  и  промышлял  в
этих краях?
     - Только тогда.
     - Ну и как здесь места, ничего?
     - Места хуже некуда. Туман, канавы, топь, работа. Работа, топь, канавы,
туман.
     Оба снова разразились проклятьями и, вдоволь начертыхавшись, постепенно
затихли.
     Услышав этот разговор, я  готов  был  тут  же  соскочить  на  дорогу  и
остаться один в кромешном мраке, но меня удержала уверенность,  что  человек
этот и не подозревает, кто я. Я и сам изменился с годами, а  главное  -  моя
одежда и вид горожанина исключали для него всякую  возможность  узнать  меня
без случайной подсказки. Но разве не  удивительно  было,  что  мы  очутились
рядом на крыше кареты?  И  я  трепетал,  как  бы  кто-нибудь,  по  столь  же
удивительной случайности, не произнес при нем моего  имени.  Чтобы  оградить
себя от этой опасности, я решил слезть у самого  въезда  в  город.  Это  мне
удалось. Маленький мой саквояж лежал в багажном ящике у меня под  ногами;  я
без труда достал его, выбросил на дорогу и сам спрыгнул следом -  у  первого
фонаря, на первых булыжниках городской улицы. А каторжники покатили  дальше.
Я знал, в каком месте их ссадят и поведут прочь от большой дороги - к  реке.
В воображении  я  видел  лодку  с  гребцами-арестантами,  поджидающую  их  у
затянутых илом ступеней пристани - слышал грубое, точно  собакам  брошенное:
"Давай греби!" - видел проклятый богом  Ноев  ковчег,  застывший  на  черной
воде.
     Я не мог бы сказать, чего я боялся, ибо страх  мой  был  безотчетным  и
смутным, но мне было очень страшно. Всю дорогу  до  гостиницы  я  дрожал  от
ужаса, который нельзя было объяснить одной только мыслью  -  пусть  и  очень
неприятной, - что меня могут узнать. Я твердо убежден, что  в  этом  неясном
чувстве воскресли на несколько минут мучительные страхи моего детства.
     В столовой "Синего Кабана" было пусто, и я не только заказал обед, но и
принялся уже за первое блюдо, прежде чем слуга узнал меня. Попросив прощенья
за такую оплошность, он тотчас предложил, не послать ли мальчика за мистером
Памблчуком.
     - Нет, - сказал я, - ни в коем случае.
     Слуга (тот самый, что передал нам жалобу  приезжих  из  нижней  залы  в
день, когда меня записали в подмастерья), казалось, удивился  и  при  первом
удобном случае положил старый, замасленный номер местной газеты  так  близко
от меня, что я взял его и прочел следующую заметку:

     "В связи с имевшим недавно место поразительным возвышением на жизненном
поприще некоего железных дел мастера, юного обитателя здешних  мест  (кстати
сказать - какая благодарная тема для волшебного  пера  нашего  пока  еще  не
всеми  признанного  согражданина  Туби,  чьи  поэтические  творения  не  раз
украшали эти страницы!), нашим читателям небезынтересно  будет  узнать,  что
первым благодетелем,  наперсником  и  другом  упомянутого  юноши  было  одно
высокоуважаемое лицо, в  некотором  роде  причастное  к  торговле  зерном  и
семенами,  чье  весьма  удобное  и  поместительное  коммерческое   заведение
расположено  не  так  уж  далеко  от  Торговой  улицы.  С  чувством  личного
удовлетворения мы приветствуем в  его  лице  Ментора  нашего  Телемака,  ибо
отрадно знать, что именно жителю  нашего  города  обязан  юный  герой  своим
счастьем. На задумчивом челе местного Мудреца,  в  прекрасных  очах  местной
Красавицы мы читаем вопрос: кто  же  этот  герой?  Насколько  нам  известно,
живописец Квентин Массейс * был антверпенским кузнецом. Verb.  Sap.  {Verbum
sat sapienti (лат.) - умный поймет без дальнейших объяснений.}".

     Я утверждаю на основании богатейшего опыта, что, если  бы  мне  в  пору
моего процветания довелось попасть на Северный полюс, я и  там  встретил  бы
кого-нибудь - дикого эскимоса или цивилизованного джентльмена, - кто  сказал
бы мне, что первым моим благодетелем был Памблчук и что только ему я  обязан
своим счастьем.


        ^TГЛАВА XXIX^U

     Поднялся я спозаранку. Идти к мисс Хэвишем  было  еще  не  время,  и  я
отправился погулять за город, в ту сторону, что была ближе к  ее  дому  -  и
дальше от кузницы Джо (к Джо можно сходить завтра!). Я шел и  думал  о  моей
благодетельнице и о лучезарном будущем, которое она мне готовит.
     Она усыновила Эстеллу, она, в сущности, усыновила и  меня,  и,  конечно
же, в ее планы входит соединить нас.  Никому  другому,  как  мне,  предстоит
оживить уснувший  дом,  распахнуть  окна  темных  комнат  навстречу  солнцу,
пустить все часы, разжечь веселый огонь в каминах, смахнуть паутину, выгнать
ползучих тварей - словом, свершить все славные подвиги сказочного  рыцаря  и
жениться  на  принцессе.  По  дороге  я  остановился  взглянуть  на  дом;  и
потемневший кирпич стен, замурованные  окна,  зеленый  плюш,  крепкие  ветви
которого, словно жилистые стариковские руки, обвили даже трубы на  крыше,  -
все это слилось к заманчивую тайну, разгадать которую суждено  было  мне.  А
сердцем этой тайны была,  разумеется,  Эстелла.  Но  хотя  она  безраздельно
властвовала надо мною, хотя к ней летели мои мечты, хотя она уже  в  детстве
оказала огромное влияние па мою жизнь и характер, я даже  в  то  безоблачное
утро не наделял ее  достоинствами,  которыми  она  не  обладала.  Я  нарочно
упоминаю об  этом  сейчас,  потому  что  лишь  с  помощью  этой  нити  можно
проследить за моими блужданиями по лабиринту, в который я попал.  Умудренный
жизнью,  я  знаю,  что  обычное  представление  о   влюбленных   не   всегда
справедливо. О себе скажу одно: я полюбил  Эстеллу  любовью  мужчины  просто
потому, что иначе не мог. Да, часто, часто, а может быть и  постоянно,  я  с
грустью говорил себе,  что  люблю  без  поощрения,  без  надежды,  наперекор
разуму, собственному счастью и душевному покою. Да, я любил ее не меньше  от
того, что понимал это, не меньше, чем если бы она  казалась  мне  безгрешным
ангелом, сошедшим на землю.
     Я рассчитал свою прогулку так, чтобы оказаться у ворот в  тот  же  час,
как бывало раньше.  Дернув  колокольчик  неверной  рукой,  я  отвернулся  от
калитки, чтобы перевести дух и справиться с  неистово  бьющимся  сердцем.  Я
услышал, как отворилась дверь, услышал шаги во дворе;  но  сделал  вид,  что
ничего не слышу, даже когда калитка заскрипела на ржавых петлях.
     Наконец, почувствовав,  что  меня  тронули  за  плечо,  я  вздрогнул  и
обернулся. И тут вздрогнул еще раз, уже  гораздо  натуральнее,  увидев,  что
передо мной стоит человек в опрятной серой одежде,  -  человек,  которого  я
меньше всего мог себе представить на месте привратника у мисс Хэвишем.
     - Орлик?
     - Да, да, молодой хозяин, не у вас  одного  перемены  в  жизни.  Да  вы
входите, входите. Калитку не велено держать отворенной.
     Я вошел, он захлопнул калитку, запер ее и, вынув ключ, зашагал  впереди
меня.
     - Да! - сказал он, оглянувшись через плечо. - Вот он я, тут как тут.
     - Как ты сюда попал?
     - Пешком пришел, - дерзко ответил он. - А сундук мне привезли на тачке.
     - Ты, кажется, прочно здесь обосновался?
     - А что ж. Ничего худого тут нет, молодой хозяин.
     Я был в этом далеко не уверен. Пока я обдумывал его слова,  он  оторвал
свои тяжелый взгляд от земли  и  медленно  оглядел  меня  всего,  с  ног  до
макушки.
     - А из кузницы ты, значит, ушел? - спросил я.
     - Разве же это похоже  на  кузницу?  -  сказал  Орлик,  оглядываясь  по
сторонам с обиженным видом. - Похоже, а?
     Я спросил, давно ли он ушел от Гарджери.
     - Здесь  все  дни  на  один  образец,  -  отвечал  он,  -  сразу  и  не
подсчитаешь. Уж после того ушел, как вы уехали.
     - Это я и сам знаю, Орлик.
     - А как же, - сказал он сухо. - Вы же ученые.
     Тем временем мы вошли в дом, и  оказалось,  что  Орлик  занимает  возле
самой двери комнату с небольшим окошком во  двор.  Это  была  узкая  каморка
вроде тех, в каких живут парижские  консьержи.  На  стене  висело  несколько
ключей, к которым Орлик теперь присоединил и ключ от калитки; в нише  стояла
его кровать, накрытая лоскутным  одеялом.  Комната  производила  впечатление
неряшливое, тесное, сонное, - ни дать ни взять клетка,  где  живет  сурок  в
образе человека; а сам Орлик, чья тяжелая черная фигура  маячила  в  тени  у
окна, и был тем сурком, для которого она предназначалась.
     - Я никогда не видел этой комнаты, - заметил  я.  -  Да  и  привратника
здесь раньше не было.
     - Не было, - сказал он, - пока не пошли разговоры, что дом без  охраны,
а это, мол, опасно, - тут и беглые и мало ли какой еще сброд  шатается.  Вот
тогда меня и рекомендовали сюда, потому что я всякому могу сдачи дать;  я  и
поступил. Работа здесь легкая, - легче, чем  мехи  раздувать  да  по  железу
бить... Оно заряженное.
     Он заметил, что мой взгляд остановился на стене,  где  висело  ружье  с
обитой медью ложей.
     - Ну что ж, - сказал я, наскучив этим разговором, - пройти мне наверх к
мисс Хэвишем?
     - А провалиться мне, коли я знаю, - ответил он и потянулся всем  телом,
а потом встряхнулся, как собака. - Я только то знаю, что  мне  приказано.  Я
вот этим молотком ударю по этому вот звонку, а вы идите по коридору, пока не
встретите кого-нибудь.
     - Меня, вероятно, ждут?
     - Провал меня возьми, коли мне это известно! - сказал он.
     Тогда я свернул в длинный  коридор,  которым  ходил  когда-то  в  своих
грубых башмаках, а он ударил по звонку. Звук еще не успел замереть, когда  в
конце коридора появилась мисс Сара Покет, на лице которой, по моей  милости,
остались теперь только желтые и зеленые краски.
     - Ах, это вы, мистер Пип? - сказала она.
     - Я, мисс Покет. Рад вам сообщить, что  мистер  Покет  и  его  семья  в
добром здоровье.
     - Но все так же  неблагоразумны?  -  вздохнула  Сара,  скорбно  покачав
головой. - Благоразумие им нужнее, чем здоровье. Ах, Мэтью, Мэтью! Дорогу вы
знаете, сэр?
     Как не знать - я  столько  раз  ходил  вверх  и  вниз  по  этой  темной
лестнице. Тепе