огласны  ли  вы  со
мной...
     Я сказал, что совершенно согласен.
     - ...позади дома я держу свинью, и кой-какую птицу, и кроликов:  еще  я
соорудил парничок и сажаю огурцы; за ужином вы сами убедитесь, какой у  меня
вырос салат. Так что видите, сэр, - сказал Уэммик и снова улыбнулся, но  тут
же серьезно покачал головой,  -  если  мои  скромные  владения  подвергнутся
осаде, здесь черт знает как долго можно продержаться - припасов хватит.
     Затем он повел  меня  к  беседке,  до  которой  было  по  прямой  шагов
пятнадцать, но дорожка  так  прихотливо  извивалась,  что  путь  туда  занял
довольно много  времени.  В  этом  уединенном  местечке  для  нас  уже  были
приготовлены стаканы;  пунш  был  погружен  для  охлаждения  в  декоративное
озерцо, на берегу которого стояла беседка. Посреди этого круглого озерца  (с
островом, который я чуть было не принял за предназначенный  к  ужину  салат)
Уэммик устроил фонтан, и стоило только пустить в ход небольшую  мельничку  и
вынуть пробку из трубы, как кверху взлетала струя такой силы, что вся ладонь
у вас сразу становилась мокрая.
     - Я сам себе и механик, и  плотник,  и  садовник,  и  водопроводчик,  и
мастер на все руки, - сказал Уэммик в ответ на мои похвалы. - И это,  знаете
ли, неплохо. Смахиваешь  с  себя  всю  ньюгетскую  паутину,  и  Престарелому
интересно. Можно,  я  вас  сейчас  познакомлю  с  Престарелым?  Это  вас  не
затруднит?
     Я искренне заверил его в обратном, и мы пошли в замок. У  камина  сидел
глубокий  старик  в  байковой  куртке:   чистенький,   веселый,   довольный,
ухоженный, но совершенно глухой.
     - Ну-с, как дела, Престарелый Родитель?  -  шутливо  приветствовал  его
Уэммик, с чувством пожимая ему руку.
     - Превосходно, Джон, превосходно! - отвечал старик.
     - Вот, Престарелый Родитель, представляю тебе мистера Пипа, - продолжал
Уэммик, - жаль только, что ты не  расслышишь  его  фамилию.  Покивайте  ему,
мистер Пип, он это любит. Прошу вас, покивайте ему, да почаще!
     - У моего сына замечательный дом, сэр, - прокричал старик, в  то  время
как я изо всех сил кивал ему головой. - И красивейший сад, сэр. После смерти
моего сына государство должно приобрести этот  участок  земли  и  прекрасные
сооружения, кои на нем находятся, и предоставить его для народных гуляний.
     - А ты и рад, Престарелый, ты и горд! - сказал Уэммик, любуясь отцом, и
его жесткое лицо совсем смягчилось. - Ну, давай я тебе кивну, - и он яростно
тряхнул головой, - ну, давай еще разок, - и он тряхнул головой еще яростнее,
- ты ведь это любишь, верно? Если вы не устали, мистер Пип, - хотя я знаю, с
непривычки оно утомительно, - ублажите его напоследок! Вы и не представляете
себе, как это его радует.
     Я добросовестно ублажил его напоследок, и старик  совсем  развеселился.
Он стал собираться на птичник, кормить кур,  а  мы  вернулись  в  беседку  и
занялись пуншем; и здесь, покуривая  трубку,  Уэммик  сказал  мне,  что  ему
потребовалось немало лет, чтобы довести свой участок до  теперешней  степени
совершенства.
     - Все это ваша собственность, мистер Уэммик?
     - О да, - сказал Уэммик, - я приобрел ее постепенно, понемножку. Теперь
я, можно сказать, землевладелец.
     - Вот как? Надеюсь, мистеру Джеггерсу нравится ваш дом?
     - Он и не видел его,  -  отвечал  Уэммик.  -  И  не  слышал  о  нем.  И
Престарелого никогда не видел. И не слышал о нем. Нет; контора - это одно, а
личная жизнь - другое. Когда я ухожу в контору, я прощаюсь с замком, а когда
прихожу в замок, прощаюсь с конторой. Если это не составит  для  вас  труда,
прошу вас, поступайте так же, вы меня очень обяжете.  Мне  бы  не  хотелось,
чтобы там говорили о моем доме.
     Я, разумеется, обещал исполнить его желание. Пунш был  отличный,  и  мы
просидели за ним, беседуя, почти до девяти часов.
     - Приближается время салюта, - сказал наконец Уэммик и  положил  трубку
на стол, - для Престарелого это самое главное удовольствие.
     Мы опять прошествовали в замок, где Престарелый, оживленно  поблескивая
глазками, уже накаливал  кочергу,  что  служило  прологом  к  торжественному
ежевечернему действу. Уэммик с часами в руках стоял подле, пока  не  настало
время взять докрасна раскаленную кочергу из рук родителя  и  отправиться  на
батарею. Затем он исчез, и вскоре  Громобой  выпалил,  да  так  сильно,  что
домишко сотрясся до основания, словно готовый развалиться на  куски,  а  все
стаканы и чашки в нем зазвенели  на  разные  голоса.  Престарелый  родитель,
который, как мне показалось,  вылетел  бы  из  своего  кресла,  если  бы  не
держался за подлокотники, прокричал в упоении: "Выстрелила! Я слышал!", и  я
стал кивать ему так усердно, что, скажу без  преувеличения,  все  поплыло  у
меня перед глазами.
     Перед ужином Уэммик показал мне свое собрание  редкостей.  То  были  по
большей части уголовные реликвии: перо, послужившее знаменитому  преступнику
для написания подложного письма; две-три прославленных бритвы; пряди  волос;
и несколько подлинных признаний, написанных осужденными на виселицу,  -  эти
документы мистер Уэммик ценил особенно  высоко,  поскольку  в  них,  как  он
выразился, "что ни слово, то ложь, сэр". Все эти безделушки были  со  вкусом
разложены среди фарфоровых  и  стеклянных  фигурок,  разнообразных  изделий,
искусно выполненных самим владельцем музея, и палочек для набивания  трубок,
работы Престарелого. Выставка разместилась в том покое замка, который первым
представился моим взорам и который, судя по кастрюле в камине и по  изящному
бронзовому крюку над огнем, явно предназначенному  для  вертела,  служил  не
только гостиной, но и кухней.
     В комнате появилась очень опрятная  служаночка  в  обязанности  которой
входило присматривать за Престарелым в течение дня. Когда она  накрыла  стол
для ужина, подъемный мост был опущен, и девочка ушла ночевать к себе  домой.
Ужин удался на славу; и хотя стены замка были немного трухлявые, так что еда
отдавала гнилым орехом, и хотя было бы не худо, если  бы  свинья  помещалась
подальше, все же я остался очень доволен проведенным вечером.  Не  оставляла
желать лучшего и моя спаленка на верхушке башни, если не считать  того,  что
потолок, отделявший меня от флагштока, был чрезвычайно тонок и я  растянулся
на кровати с таким ощущением, словно  этот  шест  мне  всю  ночь  предстояло
удерживать в равновесии на лбу.
     Уэммик поднялся чуть свет, и, к стыду своему, я, кажется,  слышал,  что
он чистит мои  башмаки.  Потом  он  пошел  в  сад  работать,  а  я,  стоя  у
стрельчатого  окошка,  смотрел,  как  он   для   виду   пользуется   помощью
Престарелого и выражает свои сыновние чувства  бесконечными  кивками.  После
завтрака, не уступавшего по качеству ужину, мы  ровно  в  половине  девятого
пустились в путь. По мере приближения к Литл-Бритен. Уэммик  становился  все
суше и жестче, и рот его все больше  уподоблялся  щели  почтового  ящика.  И
когда мы наконец вошли в контору и он вытащил из-за ворота ключ, ничто в его
облике уже не напоминало об Уолворте, словно и замок, и  подъемный  мост,  и
беседка, и озеро, и фонтан,  и  Престарелый  -  все  развеялось  в  прах  от
последнего выстрела Громобоя.


        ^TГЛАВА ХХVI^U

     Уэммик оказался прав, - мне скоро представился случай сравнить домашнюю
обстановку  моего  опекуна  с  жилищем  его  кассира  и  клерка.  Когда   я,
возвратившись из Уолворта, зашел в контору, мистер Джеггерс  был  у  себя  в
кабинете, где мыл руки своим любимым душистым мылом. Он позвал меня к себе и
действительно пригласил в гости вместе с моими товарищами.
     -  Только,  пожалуйста,  без  церемоний,  -  оговорил  он,  -   никаких
переодеваний к обеду, и условимся, скажем, на завтра.
     Я спросил, куда нам приходить (так как понятия не имел, где он  живет),
и он ответил - потому, вероятно, что терпеть не мог о чем-либо высказываться
определенно: - Приходите сюда, отсюда отправимся вместе. -  Замечу,  кстати,
что мистер Джеггерс, точно дантист или врач, мыл руки после каждого клиента.
При кабинете у него имелся для этого особый  чуланчик,  где  пахло  душистым
мылом, как в парфюмерной лавке. На двери висело большущее полотенце, которым
он, вымыв руки, долго и тщательно вытирал их всякий раз, как возвращался  из
полицейского суда или как очередной клиент выходил из его кабинета. Когда мы
явились к нему на следующий день в  шесть  часов,  он,  видимо,  только  что
покончил с каким-то особенно грязным делом, ибо, просунул в  голову  в  этот
свой чуланчик, мыл не только руки, но и лицо,  и  вдобавок  полоскал  горло.
Выполнив же все это и утеревшись полотенцем так усердно, что  оно  совершило
полный оборот вокруг валика, на котором висело, он достал перочинный  ножик,
вычистил им остатки грязного дела из-под ногтей и только тогда  облачился  в
сюртук.
     У дверей конторы  как  всегда  околачивались  какие-то  личности,  явно
жаждавшие с ним поговорить; но они даже не  попытались  подойти  к  нему,  -
аромат душистого мыла, исходивший от него, как сияние, яснее слов говорил  о
том, что на сегодня с делами покончено. На улицах,  по  которым  мы  шли,  в
потоке прохожих то и дело встречались люди, узнававшие мистера Джеггерса,  и
каждый раз, как это случалось, он начинал громче говорить со мной; только по
этому я и мог понять, что он сам узнал кого-то или заметил, что его узнали.
     Он привел нас на Джеррард-стрит, в Сохо, к особняку  на  южной  стороне
улицы, хотя  и  довольно  внушительному,  но  с  грязными  окнами  и  сильно
облупившимся фасадом. Достав из кармана ключ, он отпер дверь, и мы  вошли  в
каменные сени, мрачные и голые, как в  нежилом  доме,  а  оттуда  по  темной
дубовой лестнице поднялись в анфиладу из трех темных, обшитых  дубом  комнат
на втором этаже. На деревянных панелях по стенам вырезаны были гирлянды, и я
мог бы сказать, какие петли они мне напомнили, когда мистер  Джеггерс,  стоя
на фоне их приветствовал нас как любезный хозяин.
     Обед был сервирован в лучшей из этих трех комнат  во  второй  помещался
гардероб и умывальник  мистера  Джеггерса;  третья  была  его  спальней.  Он
рассказал нам, что занимает весь  дом,  но  остальными  комнатами  почти  не
пользуется. Стол был накрыт богато, - хотя серебра я на нем действительно не
заметил; к стулу хозяина придвинута была большая  вращающаяся  этажерка,  на
которой красовался целый набор бутылок и графинов и четыре вазы  с  фруктами
на десерт. Я заметил, что мой опекун любит все держать под рукой и самолично
оделять гостей едой и напитками.
     У стены стоял шкаф с книгами; по заглавиям на корешках  я  увидел,  что
это жизнеописания преступников, труды  по  уголовному  праву,  парламентские
акты, трактаты о свидетельских показаниях, уликах и тому подобных материях.
     Вся мебель у мистера Джеггерса была добротная и  массивная,  под  стать
его цепочке для часов. Однако вид у  нее  был  сугубо  деловой,  и  ни  один
предмет в  комнате  не  служил  просто  для  украшения.  В  углу  помещалось
небольшое, заваленное бумагами бюро и на нем - лампа под абажуром; так что и
в этом смысле мистер Джеггерс, придя  домой,  видимо,  не  забывал  о  своей
конторе, и по вечерам, выкатив бюро из угла, усаживался за работу.
     Он еще не успел рассмотреть моих спутников - всю дорогу мы  с  ним  шли
впереди остальных, - и теперь, позвонив в колокольчик, стал на коврик  перед
камином и не спеша оглядел их одного за другим. К  моему  удивлению,  самого
пристального, если не исключительного  внимания  с  его  стороны  удостоился
Драмл.
     - Пип, - сказал он, положив свою большею руку мне  на  плечо  и  отводя
меня к окну, - я не знаю их по именам. Кто этот Паук?
     - Паук? - переспросил я.
     - Такой прыщавый, нескладный, надутый.
     - Это Бентли Драмл. - отвечал я. - А другой, красивый - Стартоп.
     Не обратив ни малейшего внимания на "другого, красивого", он сказал:
     - Так вы говорите - Бентли Драмл? Интересный юноша.
     Он сейчас же вступил в разговор с Драмлом, и то, что последний  отвечал
ему медлительно и неохотно, ничуть не смущало его, а  напротив,  словно  еще
больше подзадоривало. Я загляделся было на эту пару, но  тут  между  ними  и
мной появилась экономка - она принесла первое блюдо.
     На вид я дал ей лет сорок, - возможно, впрочем, что она показалась  мне
моложе своих лет. Это была  высокого  роста  женщина,  стройная,  быстрая  в
движениях, с очень бледным лицом, большими потухшими глазами и тяжелым узлом
волос. Губы ее были полуоткрыты, словно ей не хватало воздуха,  и  все  лицо
выражало испуг и тревогу; возможно, что причиной тому было  больное  сердце,
но верно одно: за несколько дней до того  я  видел  в  театре  "Макбета",  и
теперь мне показалось, что лицо этой женщины озаряют языки дымного  пламени,
как озаряли они те лица на сцене,  что  появлялись  из  котла,  над  которым
колдовали ведьмы.
     Она поставила блюдо  на  стол,  тихонько  дотронулась  до  локтя  моего
опекуна, тем давая ему понять, что обед подан, и исчезла.  Мы  расселись  за
круглым столом, причем мой опекун по одну руку от себя посадил Драмла, а  по
Другую - Стартопа. Первым блюдом, которое экономка подала на стол, оказалась
прекрасная  рыба,  за  ней  последовало  столь  же  превосходное  жаркое  из
баранины, а потом - не менее превосходная дичь. Соус, вина, все  необходимые
приправы, и притом  самого  лучшего  качества,  наш  хозяин  брал  со  своей
этажерки, пускал по кругу, а затем водворял обратно.  Таким  же  образом  он
раздавал  нам  для  каждого  блюда  чистые  тарелки,   вилки   и   ножи,   а
использованные складывал в две корзины, стоявшие возле пего на  полу.  Кроме
экономки, никто за столом не прислуживал. Она вносила одно блюдо за  другим,
и всякий раз ее  лицо  напоминало  мне  таинственные  лица,  возникавшие  из
ведьмовского котла. Много лет спустя я воссоздал жуткое ее подобие, когда  в
темной комнате зажег чашу с пуншем перед самым лицом другой женщины,  совсем
на нее непохожей, если не считать густых волнистых волос.
     Пораженный необычной внешностью экономки и помня, как отрекомендовал ее
Уэммик, я приглядывался к ней с особым интересом и заметил, что  находясь  в
комнате, она не сводит внимательного взгляда с  моего  опекуна  и  не  сразу
выпускает из рук миску или блюдо, которое ставит перед ним, словно трепещет,
как бы он не кликнул ее снова, и хочет, чтобы он, если ему есть что сказать,
говорил, пока она тут, рядом. Он  же,  как  мне  показалось,  прекрасно  это
сознавал и намеренно держал ее в неослабном напряжении.
     Обед прошел весело, и  хотя  могло  показаться,  будто  мой  опекун  не
направляет, а только поддерживает разговор, я чувствовал,  что  его  цель  -
заставить нас показать себя в самом дурном свете. Я, например,  едва  открыв
рот,   обнаружил,   что   толкую   о   своем   пристрастии   к    мотовству,
покровительственно отзываюсь о Герберте и хвастаюсь своими блестящими видами
на будущее. И так мы вели  себя  все,  особенно  же  Драмл,  чья  склонность
исподтишка и как будто нехотя, но очень зло издеваться над людьми проявилась
еще до того, как нам в первый раз переменили тарелки.
     В самом конце обеда, когда подали сыр, разговор зашел о наших успехах в
гребле, и мы стали поддразнивать Драмла, вспоминая, как он всегда отстает от
нас и жмется к берегу этакой земноводной тварью. Драмл не замедлил  в  ответ
сообщить хозяину дома, что ему и смотреть-то на нас противно, что  ловкостью
он любого заткнет за пояс, а силы  у  него  вполне  достанет  на  то,  чтобы
раскидать нас, как щепки. Воспользовавшись этой  пустячной  перепалкой,  мой
опекун как-то незаметно умудрился взвинтить его чуть  ли  не  до  бешенства;
скинув сюртук и засучив рукава, Драмл стал напруживать мышцы, чтобы показать
свою силу, и мы все, как дураки, тоже стали засучивать рукава и  напруживать
мышцы.
     Экономка в это время собирала со стола; мой опекун не обращал на нее ни
малейшего внимания; откинувшись на спинку стула, он  покусывал  указательный
палец и наблюдал Драмла с интересом, совершенно  мне  непонятным.  И  вдруг,
когда экономка протянула руку через стол, он прихлопнул  эту  руку  ладонью,
точно поймал в капкан. Он сделал это так неожиданно и ловко,  что  мы  сразу
позабыли о своем дурацком состязании.
     - Если уж говорить о силе, - сказал мистер Джеггерс, -  так  сейчас  вы
кое-что увидите. Молли, покажите-ка вашу руку.
     Он по-прежнему крепко держал ее руку на столе,  но  другую  она  успела
спрятать за спину.
     -  Не  надо,  хозяин,  -  проговорила  она  тихо,   устремив   на   нею
внимательный, умоляющий взгляд.
     - Сейчас вы кое-что увидите, -  повторил  мистер  Джеггерс,  нимало  не
поколебленный в своем намерении. - Молли, покажите им вашу руку.
     - Хозяин! - взмолилась она все так же тихо. - Ну, пожалуйста!
     - Молли, - сказал мистер  Джеггерс,  не  поворачивая  головы  и  упрямо
уставившись в противоположную стену, - покажите им обе руки. Ну, поживее!
     Он выпустил ее руку, лежавшую на столе. Вторая ее рука появилась  из-за
спины и тоже легла на стол. Она была сильно обезображена, -  глубокие  шрамы
исчертили все запястье. Вытянув вперед  руки,  женщина  оторвала  взгляд  от
мистера Джеггерса и настороженно обвела нас глазами одного за другим.
     - Вот где сила, - продолжал мистер Джеггерс, хладнокровно водя  пальцем
по синеватой сетке жил. - Мало найдется мужчин с такими сильными руками, как
у этой женщины. До чего эти руки цепкие, просто  удивительно.  Мне  довелось
видеть много разных рук, но таких я ни у кого не видел.
     Пока он неторопливо и  рассудительно  произносил  эти  слова,  экономка
снова и снова обводила нас взглядом.  Как  только  он  замолчал,  она  опять
посмотрела на него.
     - Вот и все, Молли, - сказал мистер Джеггерс, слегка кивнув ей головой.
- На вас полюбовались, теперь можете идти.
     Она сняла руки со стола и вышла из комнаты, а мистер Джеггерс,  взяв  с
этажерки графин, налил себе вина и пустил его вкруговую.
     - Джентльмены, -  объявил  он,  -  в  половине  десятого  нам  придется
разойтись. Прошу вас, не теряйте драгоценного времени. Я  был  очень  рад  с
вами познакомиться. Мистер Драмл, ваше здоровье!
     Если, отличая таким образом Драмла, мистер Джеггерс  хотел,  чтобы  тот
показал себя во всей красе,  то  он  достиг  своей  цели.  Хмуро  торжествуя
победу, Драмл держался с нами все более и  более  нагло  и  под  конец  стал
совершенно невыносим. А  мистер  Джеггерс  как  и  прежде  проявлял  к  нему
необъяснимый интерес.  Казалось,  Драмл  необходим  мистеру  Джеггерсу,  как
изюминка в вине.
     По мальчишеской нашей невоздержности мы, вероятно, выпили лишнего и, уж
конечно, много лишнего наболтали. Особенно  нас  распалила  какая-то  грубая
шутка Драмла по поводу того, что мы не знаем счета деньгам. В ответ я  очень
горячо, если и не очень тактично, заметил, что не  ему  бы  это  говорить  -
всего неделю назад он при мне взял у Стартопа взаймы денег.
     - Ну что ж, - огрызнулся Драмл, - взял и отдам.
     - Никто и не говорит, что не отдадите, - возразил я, - но мне  кажется,
что в таком случае вы могли бы помолчать относительно нас и наших денег.
     - Вам кажется! - фыркнул Драмл. - О господи!
     - И я подозреваю, - продолжал я, стараясь говорить очень строго, -  что
сами вы не дали бы нам взаймы, как бы мы ни нуждались в деньгах.
     - Что верно, то верно, - сказал Драмл. -  Я  бы  не  дал  вам  и  шести
пенсов. И никому бы не дал.
     - Я считаю, что раз так, то и просить взаймы не очень-то красиво.
     - Вы считаете! - фыркнул Драмл. - О господи!
     Этот ответ взорвал меня, тем более что мне никак не удавалось прошибить
его злобную тупость, - и, отмахнувшись от  Герберта,  который  пытался  меня
удержать, я выпалил:
     - Ну хорошо, мистер Драмл, раз уж на то пошло, я вам сейчас скажу,  что
мы с Гербертом подумали, когда вы получ