вседневных
мелочей яснее ясного обнаруживался Острожник, Кандальник, Арестант.
     Ему очень хотелось напудрить волосы, и я  дал  на  это  свое  согласие,
когда он отказался от панталон с чулками. Но пудра выглядела на нем так, как
выглядели бы, вероятно, румяна на  лице  покойника:  благодаря  этой  жалкой
уловке то, что было важнее всего скрыть,  с  ужасающей  ясностью  проступило
наружу и словно засверкало вокруг его макушки. Мы тут же отменили эту затею,
и он только подстриг свои седые космы.
     Не могу выразить, как меня угнетала страшная  тайна,  окружавшая  этого
человека. Когда по вечерам он засыпал в кресле, вцепившись узловатыми руками
в подлокотники и уронив на грудь плешивую  голову,  изборожденную  глубокими
морщинами, я сидел и смотрел на него, гадая, что за грех у него на  душе,  и
приписывал ему по очереди все преступления, какие только  бывают  на  свете,
пока мною не овладевало страстное  желание  вскочить  и  бежать  куда  глаза
глядят. Час от часу мое отвращение к нему росло, и возможно даже, что  я  бы
не вытерпел этой муки и действительно сбежал, несмотря на все,  что  он  для
меня сделал и какой опасности себя подверг, если бы меня не удерживала мысль
о скором возвращении Герберта. Однажды, впрочем, я все же вскочил среди ночи
и стал натягивать самую свою скверную одежду с безумным  намерением  бросить
его, а заодно и все мое имущество и, поступив в солдаты, уехать в Индию.
     Даже лицом к лицу с призраком мне не было бы страшнее в моей уединенной
квартире под самой крышей длинными вечерами и ночами,  в  непрестанном  шуме
ветра и дождя. Призрак нельзя было бы арестовать и повесить по моей вине,  а
с Провисом я каждую минуту опасался такой возможности,  и  это  окончательно
лишало меня присутствия духа. Если он не  спал  и  не  раскладывал  какой-то
сложнейший, одному ему известный пасьянс, для чего пользовался  собственной,
невероятно истрепанной колодой карт, и всякий  раз,  как  пасьянс  сходился,
делал на столе отметку своим ножом, - если, повторяю, он  не  был  занят  ни
тем, ни другим, то просил меня почитать  ему  вслух:  "По-иностранному,  мой
мальчик!" Пока я читал, он стоял  у  огня  и,  хотя  не  понимал  ни  слова,
по-хозяйски оглядывал меня, а между пальцами руки, которой я  заслонялся  от
света, мне было видно, как он жестами  приглашает  столы  и  стулья  воздать
должное моему  таланту.  Молодой  ученый,  оказавшись  во  власти  чудовища,
которое он создал в  своей  гордыне  *,  был  не  более  несчастен,  чем  я,
оказавшись во власти человека, который создал меня и к которому я  испытывал
тем сильнейшее отвращение, чем больше он проявлял ко мне восхищения и любви.
     Я чувствую, что пишу так, словно это длилось по крайней мере  год.  Это
длилось дней пять. Все время поджидая Герберта, я не  отлучался  из  дому  и
только с наступлением темноты выходил с Провисом немного подышать  воздухом.
Наконец однажды вечером, когда я, совсем измученный, задремал после обеда, -
по  ночам  тяжелые  кошмары  не  давали  мне  отдохнуть,  -  меня  разбудили
долгожданные шаги на лестнице. Провис, который тоже спал, вскочил при  звуке
отодвинутого мною стула, и в то же мгновение в руке у него сверкнул нож.
     - Тихо! Это Герберт! - сказал я; и Герберт влетел в  комнату,  внося  с
собой свежесть всех дорог Франции.
     - Гендель, дорогой мой, ну здравствуй, здравствуй и еще раз здравствуй!
Я точно целый год не был дома. Постой-ка, может, и правда год прошел, -  что
это ты как похудел, побледнел! Гендель, дорогой... Ох, прошу прощенья.
     Поток его слов и пылкие  рукопожатия  разом  прервались,  -  он  увидел
Провиса. Не сводя с него пристального взгляда, Провис неторопливо убирал нож
и одновременно доставал что-то из другого кармана.
     - Герберт, друг мой, - сказал я, накрепко затворяя входную дверь, в  то
время как Герберт застыл на месте в  полном  изумлении,  -  случилась  очень
странная вещь. Это... это мой гость...
     - Все хорошо, мой мальчик! - сказал Провис, выступая  вперед  со  своей
черной книжкой, а потом обратился к Герберту:  -  Возьмите  в  правую  руку.
Разрази вас бог на этом месте, если кто от вас хоть слово  услышит.  Целуйте
библию!
     - Сделай все, как он хочет, - шепнул я Герберту.
     И Герберт повиновался, продолжая глядеть на меня ласково и  озадаченно,
после чего Провис пожал ему руку и сказал:
     - Теперь вы, сами понимаете, связаны клятвой. И пусть я буду  последним
обманщиком, если Пип не сделает из вас джентльмена!


        "ГЛАВА ХLI"

     Не берусь описать, как изумился и встревожился Герберт, когда  мы  сели
втроем у огня и я поведал ему свою тайну. Достаточно будет сказать,  что  на
лице Герберта я видел отраженными свои собственные чувства и прежде всего  -
мое отвращение к человеку, который столько для меня сделал.
     Уже одно то, как  этот  человек  торжествовал  по  поводу  моей  удачи,
разделяло нас непереходимой гранью. За исключением того пресловутого случая,
когда он один-единственный раз после возвращения показал себя "недостойным",
- о чем стал надоедливо твердить  Герберту,  едва  только  я  закончил  свой
рассказ, - он не видел ничего, способного омрачить безоблачную картину моего
счастья. Когда он  хвалился,  что  сделал  из  меня  джентльмена  и  приехал
посмотреть, как я буду по-джентльменски проживать его  денежки,  он  говорил
столько же от моего лица, сколько от своего собственного. И ему в голову  не
приходило усомниться в том, что все это мне очень приятно и что я, как и он,
преисполнен торжества и гордости.
     - Послушайте меня, товарищ Пипа, - так он закончил одну из своих тирад,
обращенных к Герберту, - мне не хуже, чем кому другому, известно,  что  один
раз, с тех пор как я возвратился, - и на одну только  минуту,  -  я  показал
себя недостойным. Я и Пипу сказал, что, мол, знаю, недостойные это слова. Но
вы  на  этот  счет  не  расстраивайтесь.  Не  для  того  я  сделал  из  Пипа
джентльмена, не для того Пип и вас сделает джентльменом, чтобы  мне  забыть,
какое с вами с обоими требуется обращение. Милый мой мальчик, и вы,  товарищ
Пипа, можете быть спокойны: вам за меня краснеть не придется. Как  я  держал
язык на привязи после той минуты, когда у меня недостойные слова  сорвались,
так и сейчас держу и всегда буду держать.
     Герберт сказал: - Разумеется, - но,  как  видно,  не  усмотрел  в  этом
особого утешения, - лицо его  оставалось  растерянным  и  огорченным.  Мы  с
нетерпением ждали, чтобы Провис ушел к себе и  оставил  нас  одних,  но  он,
видимо, ревновал меня к обществу Герберта и как нарочно все сидел да  сидел.
Было уже за полночь, когда я проводил его  на  Эссекс-стрит  и  благополучно
доставил до самой двери его новой квартиры. И только закрыв за ним дверь,  я
впервые после его приезда почувствовал некоторое облегчение.
     У меня не  выходила  из  головы  встреча  с  неизвестным  человеком  на
лестнице, и я всегда оглядывался по сторонам, когда выводил моего  гостя  на
прогулку и возвращался с ним домой; оглядывался я по сторонам и  сейчас.  Но
как ни трудно, живя в большом городе, отделаться от чувства,  что  за  тобой
следят, особенно если знаешь, что такая опасность тебе угрожает, я все же не
мог убедить себя, что кому-нибудь из встречавшихся мне людей  есть  дело  до
моего существования. Редкие прохожие спешили каждый своей дорогой, а когда я
сворачивал в Тэмпл, улица была совсем безлюдна. Никто не вышел вместе с нами
из ворот, никто не вошел со  мной  обратно.  Пересекая  двор  у  фонтана,  я
увидел, что в окнах Провиса горит яркий, спокойный свет, и одинаково пусто и
тихо было в нашем дворе, когда я  оглядел  его,  прежде  чем  войти  в  свой
подъезд, и на лестнице, когда я по ней поднимался.
     Герберт встретил меня с  распростертыми  объятиями,  и  я  острей,  чем
когда-либо, ощутил, какое это огромное счастье - иметь друга. После того как
он в немногих словах выразил мне свое сочувствие и подбодрил меня, мы сели и
стали обсуждать вопрос - что же теперь делать?
     Поскольку кресло, в котором весь  вечер  сидел  Провис,  оставалось  на
прежнем месте у огня (а у него была  такая  тюремная  привычка  -  держаться
одного и того же места в комнате и проделывать одни и те же  манипуляции  со
своей трубкой и "негритянским листом", ножом и колодой карт, точно  выполняя
урок, который ему написали на грифельной доске), поскольку, повторяю, кресло
его оставалось на прежнем месте, Герберт, не подумав, опустился в  него,  но
через минуту вскочил, отодвинул его и взял  себе  другое.  После  этого  ему
незачем было говорить мне, что он  проникся  к  моему  покровителю  глубокой
неприязнью, и мне незачем было сообщать ему то же о себе.  Мы  признались  в
этом друг другу без единого слова.
     - Ну вот, - сказал я Герберту, когда он устроился в  другом  кресле.  -
Что же теперь делать?
     - Мой бедный, милый Гендель, - отвечал он, сжав руками виски, -  я  так
ошарашен, что даже думать не могу.
     - Так было и со мной, Герберт, когда я только  что  узнал,  И  все-таки
что-то нужно делать. Он уже носится с  новыми  планами  -  лошади,  коляски,
всякие дорогие наряды. Надо его как-то остановить.
     - Значит, ты считаешь, что не можешь принять...
     - А как же иначе! - перебил я Герберта. - Ты  только  подумай,  кто  он
такой! Один его вид чего стоит!
     И тут нас обоих пробрала дрожь.
     - А между тем, Герберт, как это ни ужасно, он, видимо, ко мне привязан,
сильно привязан. Надо же было случиться такому несчастью!
     - Мой бедный, милый Гендель, - повторил Герберт.
     - И потом, даже если я сейчас проведу черту и не возьму от него  больше
ни пенни, подумай, сколько я ему уже должен за прошлое! И вообще я кругом  в
долгах, - как я их выплачу теперь, когда мне не на  что  надеяться  и  я  не
обучен никакой профессии и ни на что в жизни не гожусь?
     - Ну уж ни на что не годишься, -  это  ты,  пожалуйста,  не  говори,  -
возразил Герберт.
     - А на что я гожусь? Разве что пойти в солдаты, а больше ни на  что.  И
может быть, дорогой мой Герберт, я бы так и поступил, если бы не  знал,  что
меня ждет твой дружеский совет и поддержка.
     Тут я, понятно, не удержался от слез, а Герберт, понятно,  сделал  вид,
что не заметил этого, и только крепко сжал мне руку.
     - Во всяком случае, дорогой мой Гендель, - сказал он, немного помолчав,
- солдатская служба это не то, что  нужно.  Если  ты  отказываешься  от  его
дальнейшего покровительства  и  от  его  денег,  то,  вероятно,  думаешь  со
временем рассчитаться за то, что получил от него.  А  уж  при  солдатской-то
службе какие расчеты! И, кроме того, это просто глупо.  Тебе  гораздо  лучше
поступить в контору Кларрикера, хоть это и очень скромное дело. У меня ведь,
ты знаешь, все идет к тому, чтобы стать его компаньоном.
     Несчастный! Если бы он знал, чьи деньги дали ему такую возможность!
     - Но тут есть другой вопрос, - продолжал Герберт. - Это невежественный,
упрямый человек, который годами жил одной заветной мечтой. Более  того,  мне
кажется (возможно, я ошибаюсь), что это  человек  отчаянного,  необузданного
нрава.
     - Мне-то это хорошо известно, - отозвался я. -  Могу  рассказать  тебе,
какие я тому видел доказательства.
     И я рассказал ему про то, о чем раньше не упоминал, - про его схватку с
другим каторжником.
     - Вот видишь, - сказал Герберт. - Ты только подумай: он является  сюда,
рискуя головой, чтобы осуществить свою заветную  мечту.  И  вот,  когда  она
только  что  осуществилась,  после  стольких  трудов,  после  стольких   лет
ожидания, ты  лишаешь  его  жизнь  всякого  смысла,  разрушаешь  его  мечту,
обесцениваешь в его глазах все его богатство. Ты подумал о том, на какой шаг
это может его толкнуть?
     - Я думаю об этом днем и ночью, Герберт, с того рокового вечера, как он
сюда явился. Мне просто не дает покоя мысль, как бы он не решил отдать  себя
в руки правосудия.
     - И можешь не сомневаться, - сказал Герберт, - скорей всего так  оно  и
будет. В этом смысле ты в его власти, пока он в Англии, и если  ты  от  него
отступишься, он очертя голову именно это и сделает.
     Надо сказать, что такое опасение преследовало меня с самого  начала,  -
ведь если бы оно оправдалось, я бы стал почитать себя убийцей,  -  и  теперь
слова Герберта привели меня в такой ужас, что я не мог усидеть  на  месте  и
стал ходить взад и вперед по комнате. Я сказал Герберту, что  даже  если  бы
Провис не донес на себя сам, а был опознан случайно, мне было бы  бесконечно
тяжело чувствовать себя косвенным виновником его ареста. И, говоря это, я не
лгал, хотя мне было достаточно тяжело видеть его на свободе, подле себя, и я
предпочел бы всю жизнь работать в кузнице, лишь бы не дожить до этого часа!
     Однако нужно было все-таки решить вопрос - что же теперь делать?
     - Самое главное, - сказал Герберт, - надо как можно скорее  увезти  его
из Англии. Тебе придется уехать  вместе  с  ним,  иначе  он  ни  за  что  не
согласится.
     - Но куда бы я его ни увез, могу ли я помешать ему вернуться?
     - Ах, Гендель, неужели ты не понимаешь, насколько опаснее  сказать  ему
все и довести  его  до  крайности  здесь,  в  двух  шагах  от  Ньюгета,  чем
где-нибудь за границей? Нет, так или иначе надо заставить его уехать. Нельзя
ли  выдумать  подходящий  предлог  -  того  второго   каторжника   или   еще
какое-нибудь обстоятельство его прошлой жизни?
     - В том-то и горе, - сказал я и, остановившись перед Гербертом,  развел
руками, словно предлагая убедиться в безнадежности моего  положения.  -  Мне
ровно ничего не известно о его жизни. Я тут с ним  по  вечерам  чуть  не  до
сумасшествия доходил,  -  смотрю  на  него  и  думаю:  вот  сидит  тот,  кто
перевернул всю мою жизнь, а я о нем ничего не  знаю,  кроме  того,  что  это
несчастный бродяга, который в детстве два  дня  держал  меня  в  смертельном
страхе.
     Герберт поднялся, взял меня под руку, и мы стали медленно прохаживаться
взад-вперед, изучая узор ковра.
     - Гендель, - сказал наконец Герберт и остановился,  -  ты  ведь  твердо
решил больше не принимать от него никаких благодеяний?
     - Конечно. Разве ты на моем месте стал бы сомневаться?
     - И ты твердо решил, что должен прекратить с ним всякое знакомство?
     - Как ты еще можешь спрашивать, Герберт?
     - И ты опасаешься, не можешь не опасаться, за  его  жизнь,  которую  он
поставил на карту ради тебя, и следовательно должен сделать  все,  чтобы  не
дать ему себя погубить, так? Ну, значит, ты и думать  не  смей  о  том,  как
выпутаться  самому,  пока  не  увезешь  его  из  Англии.  А  после  этого  -
выпутывайся, ради  создателя,  как  можно  скорей,  и  тогда  уж  мы  вместе
сообразим, что делать.
     Как  отрадно  было  скрепить  рукопожатием  даже  столь  неопределенное
решение и опять пройтись взад-вперед по комнате!
     - Что же касается того, как узнать его Историю, - сказал я, - то я вижу
только один способ: спросить его самого, и все.
     - Да, - сказал Герберт, - спроси его  прямо  с  утра,  когда  мы  сядем
завтракать.  (Прощаясь  с  Гербертом,  наш  гость  предупредил,  что  придет
пораньше, чтобы завтракать вместе с нами.)

     Порешив на этом, мы пошли спать. Всю ночь мне снились самые  несуразные
сны, и проснулся я не отдохнувший; к тому же, утро снова  принесло  с  собой
страшную мысль: а вдруг кто-нибудь узнает, что  он  самовольно  вернулся  из
ссылки? Когда я не спал, эта мысль ни на минуту не покидала меня.
     Он явился в назначенное время, достал свой нож и сел к  столу.  У  него
была целая куча  планов,  как  "его  джентльмену  показать  себя  заправским
джентльменом", и он  уговаривал  меня  не  теряя  времени  почать  бумажник,
который с первого вечера оставался в моем распоряжении. Мою квартиру и  свои
комнаты он считал лишь временным  пристанищем  и  советовал  мне  теперь  же
приглядеть "хоромину побогаче", где-нибудь вблизи Гайд-парка, где нашлась бы
"койка" и для него. Когда он покончил с завтраком  и  стал  вытирать  нож  о
штаны, я приступил к делу без всяких обиняков:
     - Вчера после вашего ухода я рассказал моему другу  о  вашей  драке  на
болоте, когда вас нашли солдаты. Помните?
     - Еще бы не помнить!
     - Нам хотелось бы узнать что-нибудь про того  человека...  и  про  вас.
Очень странно, что я так мало знаю, особенно о вас. Вы не могли бы  -  прямо
сейчас, не откладывая, - рассказать нам немного о себе?
     - Что ж, - ответил он, подумав. - Ведь вы, товарищ Пипа,  помните,  что
связаны клятвой?
     - Прекрасно помню.
     - Что бы я ни рассказал, - добавил он настойчиво, -  клятва  -  она  ко
всему относится.
     - Я это вполне понимаю.
     - И помните, вы! В чем я провинился, за то отработал и заплатил сполна,
- продолжал он настаивать.
     - Пусть будет так.
     Он достал свою  черную  трубку  и  собирался  набить  ее  "негритянским
листом", но, посмотрев на зажатую в пальцах щепоть табаку,  видно  побоялся,
как бы курение не отвлекло его от  рассказа.  Он  высыпал  табак  обратно  в
карман, воткнул трубку в петлицу, уперся руками в колени  и  сперва  посидел
молча, гневно и хмуро глядя в огонь, а потом обернулся к нам и заговорил,


        ^TГЛАВА ХLII^U

     - Милый мальчик, и вы, товарищ Пипа, я не стану  рассказывать  вам  мою
жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и  ясно,
чтобы вы сразу меня поняли. Из тюрьмы на волю, а с воли в тюрьму, и опять на
волю, и опять в тюрьму, - вот и вся суть. Так и шла моя жизнь, пока меня  не
услали на край света, - это после того, как Пип сослужил мне службу.
     Чего-чего надо мной не делали - только что  вешать  не  пробовали.  Под
замком держали, точно серебряный чайник. Возили с  места  на  место,  то  из
одного города выгоняли, то из другого,  и  в  колодки  забивали,  и  плетьми
наказывали, и травили, как зайца. Где я родился, о  том  я  знаю  не  больше
вашего. Первое, что я помню, это как где-то в Эссексе репу воровал, чтобы не
помереть с голоду. Кто-то сбежал и бросил меня - какой-то лудильщик - и унес
с собой жаровню, так что мне было очень холодно.
     Я знал, что фамилия моя Мэгвич, а наречен Абелем. Вы  спросите,  откуда
знал? А откуда я знал, что вот эта птица зовется снегирь, а эта - воробей, а
эта - дрозд? Я бы мог и так рассудить, что, мол, все это враки, но птичьи-то
имена оказались правильные, значит, скорее всего, и мое тоже.
     И кто, бывало, ни встретит этого мальчишку Абеля Мэгвича, оборванного и
голодного, сейчас же пугается и либо гонит его прочь, либо хватает и тащит в
тюрьму. До того часто меня хватали, что я с малых лет  и  воли-то  почти  не
видел.
     Так вот и получилось, что я еще совсем маленьким оборвышем  был,  таким
жалким, что, кажется, глядя на него, сам бы заплакал (правда, в зеркало я не
гляделся, я и в домах таких не бывал, где зеркала водятся), а меня уже стали
считать неисправимым. Бывало, придут в  тюрьму  посетители,  так  им  первым
делом меня показывают: "Этот вот, говорят, неисправимый.  Так  и  кочует  из
тюрьмы в тюрьму". Те на меня удивляются, а я на них,  а  некоторые  обмеряли
мне  голову,  -  лучше  бы  они  мне  живот  обмерили,  -  а  другие  дарили
душеспасительные книжки, которые я не мог прочесть, и говорили всякие слова,
которые я не мог понять. И все, бывало, толкуют мне про  дьявола.  А  какого
дьявола? Жрать-то мне надо было или нет?.. Впрочем, это я недостойные  слова
сказал, я ведь знаю, как надо говорить с джентльменами. Милый мальчик, и вы,
товарищ Пипа, не бойтесь, больше этого не будет.
     Я бродяжил, попрошайничал, воровал, когда удавалось -  работал,  только
это бывало не часто, потому что кому же захочется давать такому работу,  вам
и самим  бы,  наверно,  не  захотелось;  был  понемножку  и  браконьером,  и
батраком, и возчиком, и косцом, и коробейником -  словом,  всего  понемножку
испробовал, с чего барыш невелик, а