ложила его сначала к ее круглой шейке, потом
к темным вьющимся волосам.
     -  Когда-нибудь,  дорогая,  это  будет  твое,  ты-то   сумеешь   носить
драгоценности. Поиграй с этим мальчиком в карты, а я посмотрю.
     - С этим мальчиком! Но ведь это самый обыкновенный деревенский мальчик!
     Мне показалось, - только я не поверил своим ушам, - будто мисс  Хэвишем
ответила:
     - Ну что же! Ты можешь разбить его сердце!
     - Во что ты умеешь играть, мальчик? - спросила меня Эстелла  самым  что
ни на есть надменным тоном.
     - Только в дурачки, мисс.
     - Вот и оставь его в дурачках, - сказала мисс Хэвишем.
     И мы сели играть в карты.
     Тут-то я начал понимать, что  не  только  часы,  но  и  все  в  комнате
остановилось давным-давно. Я заметил, что мисс  Хэвишем  положила  блестящее
украшение в точности на то же место, откуда взяла его. Пока Эстелла  сдавала
карты, я опять взглянул на туалетный стол и увидел,  что  пожелтевшая  белая
туфля, стоящая на нем, ни разу не надевана. Я взглянул на  необутую  ногу  и
увидел, что пожелтевший белый шелковый чулок на ней протоптан до  дыр.  Если
бы в комнате не замерла  вся  жизнь,  не  застыли  бы  в  неподвижности  все
поблекшие, ветхие вещи, - даже это подвенечное платье на  иссохшем  теле  не
было бы так похоже на гробовые пелены, а длинная белая фата - на саван.
     Мисс Хэвишем сидела, глядя на нас,  подобная  трупу,  и  казалось,  что
кружева и оборки на ее подвенечном платье сделаны из желтовато-серой бумаги.
В то время я еще не знал, что  при  раскопках  древних  захоронений  находят
иногда тела умерших, которые тут же, на глазах, обращаются в пыль; но с  тех
пор я часто думал, что она производила именно  такое  впечатление  -  словно
вот-вот рассыплется в прах от первого луча дневного света.
     - Он говорит вместо трефы - крести,  -  презрительно  заявила  Эстелла,
едва мы начали играть. - А какие  у  него  шершавые  руки!  И  какие  грубые
башмаки!
     Прежде мне в голову не приходило стыдиться своих  рук;  но  тут  и  мне
показалось, что руки у меня неважные.
     Презрение Эстеллы было так сильно, что передалось мне как зараза.
     Она выиграла, и я стал сдавать.  Я  тут  же  сбился,  что  было  вполне
естественно, - ведь я  чувствовал,  что  она  только  и  ждет  какого-нибудь
промаха с моей стороны, - и она обозвала меня глупым, нескладным деревенским
мальчиком.
     - Что же ты ей не ответишь? - спросила мисс Хэвишем. -  Она  наговорила
тебе так много неприятного, а ты все молчишь. Какого ты о ней мнения?
     - Не хочется говорить, - замялся я.
     - А ты скажи мне на ухо, - и мисс Хэвишем наклонилась ко мне.
     - По-моему, она очень гордая, - сказал я шепотом.
     - А еще?
     - По-моему, она очень красивая.
     - А еще?
     - По-моему, она очень злая (взгляд Эстеллы, устремленный в это время па
меня, выражал беспредельное отвращение).
     - А еще?
     - Еще я хочу домой.
     - Хочешь уйти и никогда больше ее не видеть, хотя она такая красивая?
     - Не знаю, может быть и захочется еще ее увидеть, только сейчас я  хочу
домой.
     - Скоро пойдешь домой, - сказала  мисс  Хэвишем  вслух.  -  Доиграй  до
конца.
     Если бы не та первая загадочная улыбка, я бы готов был  поспорить,  что
мисс Хэвишем не умеет  улыбаться.  На  поникшем  ее  лице  застыло  угрюмое,
настороженное  выражение,  -  по  всей  вероятности,  тогда  же,  когда  все
окаменело вокруг, - и, казалось, не было силы, способной его оживить.  Грудь
ее ввалилась, - от этого она сильно горбилась, и голос потух, - она говорила
негромко, глухим, безжизненным тоном; глядя на нее, каждый  сказал  бы,  что
вся она, внутренне и внешне, душою и телом, поникла под  тяжестью  какого-то
страшного удара.
     Эстелла опять обыграла меня  и  бросила  свои  карты  на  стол,  словно
гнушаясь победой, которую одержала над таким противником.
     - Когда же тебе опять прийти? - сказала мисс Хэвишем. - Сейчас подумаю.
     Я хотел было напомнить ей, что нынче  среда,  по  она  остановила  меня
прежним нетерпеливым движением пальцев правой руки.
     - Нет, нет! Я знать не знаю дней недели, знать  не  знаю  времен  года.
Приходи опять через шесть дней. Слышишь?
     - Да, мэм.
     -  Эстелла,  сведи  его  вниз.  Покорми  его,  и  пусть  побродит  там,
оглядится. Ступай, Пип.
     Следом за свечой я спустился вниз, так же как раньше поднимался  следом
за свечой наверх, и Эстелла поставила ее там же, откуда взяла. Пока  она  не
отворила наружную дверь, я бессознательно представлял  себе,  что  на  дворе
давно стемнело. Яркий дневной свет совсем сбил меня с толку, и у  меня  было
ощущение, будто в странной комнате, освещенной свечами, я провел  безвыходно
много часов.
     - Ты подожди здесь, мальчик, - сказала Эстелла и исчезла,  затворив  за
собою дверь.
     Оставшись  один  во  дворе,  я  воспользовался  этим  для  того,  чтобы
внимательно осмотреть свои шершавые  руки  и  грубые  башмаки,  и  пришел  к
печальному выводу. Прежде эти принадлежности моей  особы  не  смущали  меня,
теперь же они были мне в тягость. Я решил спросить у Джо, почему  он  научил
меня называть крестями карты, которые называются трефы. Я пожалел,  что  Джо
не получил более тонкого воспитания, которое могло бы пойти на пользу и мне.
     Эстелла вернулась и принесла мне хлеба, мяса и небольшую  кружку  пива.
Кружку она поставила наземь, а хлеб и мясо сунула мне в руки,  не  глядя  на
меня, точно провинившейся собачонке. Мне стало так обидно,  тяжко,  досадно,
стыдно, гадко,  грустно.  -  не  могу  подобрать  верное  слово  для  своего
ощущения, одному богу ведомо, как называется эта боль, - что слезы выступили
у меня на глазах. При виде их взгляд девочки оживился: она обрадовалась, что
довела меня до слез. Это дало мне силы сдержать  их  и  посмотреть  на  нее;
тогда  она  презрительно  тряхнула  головой,  хотя,  кажется,  поняла,   что
торжество ее было преждевременным, - и ушла.
     А я, оставшись один, стал искать, куда бы спрятаться, и, забравшись  за
створку ворот, ведших к пивоварне,  прислонился  локтем  к  стене,  а  лицом
уткнулся в рукав и заплакал. Я плакал, и колотил ногой стену, и дергал  себя
за волосы - так горько было у меня на душе и такой  острой  была  безымянная
боль, просившая выхода.
     Воспитание сестры сделало меня не в меру чувствительным. Дети,  кто  бы
их ни воспитывал, ничего не ощущают так  болезненно,  как  несправедливость.
Пусть несправедливость, которую испытал на себе ребенок, даже очень мала, но
ведь и сам ребенок мал, и мир его мал, и для него игрушечная лошадка-качалка
все равно что для нас рослый ирландский скакун. С тех пор как я себя  помню,
я  вел  в  душе  нескончаемый  спор  с  несправедливостью.  Едва  научившись
говорить, я уже знал, что сестра несправедлива ко мне в  своем  взбалмошном,
злом деспотизме. Меня не покидало  сознание,  что,  воспитывая  меня  своими
руками, она все же не имеет права воспитывать меня рывками. Это  сознание  я
берег и лелеял наперекор всем поркам, брани,  голодовкам,  постам  и  прочим
исправительным мерам; и тем, что я,  одинокий  и  беззащитный  ребенок,  так
много носился с этими мыслями, я  в  большой  мере  объясняю  свою  душевную
робость и болезненную чувствительность.
     На сей раз, однако, я  справился  со  своими  оскорбленными  чувствами,
вколотив их ногой в стену пивоварни и повыдергав вместе  с  волосами,  после
чего утер лицо рукавом и вышел из-за створки ворот на двор.  Тут  я  не  без
удовольствия принялся за хлеб и мясо, пиво приятно грело и щекотало в  носу,
и скоро я воспрянул духом настолько, что мог оглядеться по сторонам.
     Да, все здесь было заброшено, вплоть до голубятни, которая  покривилась
от какой-то давнишней бури и покачивалась на своем шесте, так что, будь  она
населена голубями, они бы думали, что их качает шторм в  открытом  море.  Но
голубей в голубятне не было, как не было ни лошадей в конюшне, ни  свиней  в
хлеву, ни солода в кладовой, ни запаха зерна и пива в  котле  и  чанах.  Все
запахи и самая жизнь  пивоварни  словно  улетучились  из  нее  с  последними
клочьями дыма. В  одном  закоулке  двора  свалены  были  пустые  бочки,  еще
отдававшие кислотцой в память о лучших днях; но по кислому  их  духу  нельзя
было судить о пиве, когда-то их наполнявшем; такова, вероятно,  судьба  всех
отшельников - их воспоминания мало похожи на их прошлую жизнь.
     Там, где кончалась пивоварня, за старой стеной виднелся запушенный сад;
стена была не очень высокая, - подтянувшись, я повис на  руках  и,  заглянув
через нее в сад, увидел, что он примыкает к дому  и  весь  зарос  кустами  и
сорняком, но среди  желто-зеленого  бурьяна  вилась  протоптанная  тропинка,
словно кто-то часто гулял там, и по этой тропинке от меня  уходила  Эстелла.
Впрочем,  она,  казалось,  была  везде:  когда  я,  не  устояв  перед  таким
соблазном, забрался на бочки и стал по ним ходить, я увидел,  что  она  тоже
ходит по бочкам в дальнем конце склада. Она шла спиной ко  мне,  поддерживая
поднятыми руками свои прекрасные темные волосы, и, ни разу  не  оглянувшись,
быстро скрылась у меня из глаз. То же было и в самой пивоварне -  просторном
помещении с каменным полом, где когда-то варили пиво и до сих  пор  осталось
кое-что из утвари, - едва я заглянул туда и,  смущенный  ее  мрачным  видом,
остановился в дверях и стал озираться по сторонам, как увидел,  что  Эстелла
прошла между  погасших  печей,  поднялась  по  узкой  железной  лестнице  и,
мелькнув на галерейке высоко у меня над головой, исчезла, точно ушла прямо в
небо.
     Вот в эту-то минуту и в  этом-то  месте  воображение  сыграло  со  мной
странную шутку. Она показалась  мне  странной  тогда,  а  много  лет  спустя
показалась еще более странной. Взгляд мой, слегка затуманенный оттого, что я
долго глядел в морозное светлое небо, упал на толстую балку в  углу,  справа
от меня, и я увидел, что на ней висит женская фигура. Женщина в  пожелтевшем
белом платье, об одной туфле; мне даже было видно, что поблекшие  оборки  на
платье словно сделаны из желтовато-серой бумаги и что лицо  женщины  -  лицо
мисс Хэвишем, и все черты его в движении, точно она пытается окликнуть меня.
     Так страшен был вид этой фигуры, которая - я готов был в том поручиться
- только что возникла из ничего, что я сперва бросился бежать прочь, а потом
бросился бежать к ней. Но страшнее всего было то, что никакой фигуры там  не
оказалось.
     Лишь увидев морозный свет, приветливо льющийся с неба,  и  прохожих  за
оградой двора, да подкрепившись остатками хлеба с мясом и  пива,  я  немного
успокоился. Возможно, впрочем, что я еще долго не пришел бы в себя, если  бы
не увидел Эстеллу, которая несла ключи, чтобы выпустить  меня  на  улицу.  Я
подумал, что, заметив мой  испуг,  она  сочтет  себя  вправе  пуще  прежнего
презирать меня, и решил не давать ей для этого повода.
     Бросив в мою сторону торжествующий взгляд, словно  злорадствуя,  что  у
меня такие шершавые руки и такие грубые башмаки, она  отомкнула  калитку.  Я
хотел выйти, не глядя на нее, но она исподтишка тронула меня за плечо.
     - Что ж ты не плачешь?
     - Не хочу.
     - Нет, хочешь, - сказала она. - У тебя все глаза заплаканные,  и  опять
вот-вот разревешься.
     Она презрительно засмеялась, подтолкнула меня в спину и заперла за мной
калитку. Я пошел к мистеру Памблчуку и с огромным облегчением узнал, что его
нет дома. Попросив приказчика передать, в какой день мне снова нужно быть  у
мисс Хэвишем, я пустился пешком в обратный путь и прошел  все  четыре  мили,
отделявшие меня от кузницы Джо, размышляя обо всем, что  видел,  и  снова  и
снова возвращаясь мыслью к тому, что  я  -  самый  обыкновенный  деревенский
мальчик, что руки у меня шершавые, что башмаки у меня грубые, что  я  усвоил
себе предосудительную привычку называть трефы крестями, что я - куда больший
невежда, чем мог полагать накануне вечером, и что  вообще  жизнь  моя  самая
разнесчастная.


        ^TГЛАВА IX^U

     Когда я воротился домой, сестра, которой не  терпелось  разузнать,  как
все было у мисс Хэвишем,  забросала  меня  вопросами.  И  тут  же  принялась
награждать  увесистыми  шлепками  и  подзатыльниками  и  самым  унизительным
образом тыкать лицом в  стену  кухни  за  то,  что  я  отвечал  недостаточно
подробно.
     Если все дети одержимы таким же страхом, что их могут не понять,  какой
владел в детстве мною, - а я,  не  имея  причин  считать  себя  исключением,
вполне допускаю, что это так, - то именно этим нередко можно объяснить,  что
они бывают столь молчаливы и замкнуты. Я  был  глубоко  убежден,  что,  если
опишу дом мисс Хэвишем таким, каким я его видел, меня не поймут. Более того,
я был убежден, что не поймут и мисс Хэвишем; и хотя для меня самого она была
полнейшей загадкой, я счел бы  себя  повинным  в  гнусной  измене,  если  бы
чистосердечно вынес ее (не говоря уже про мисс Эстеллу) на суд моей  сестры.
И вот я отмалчивался, сколько мог, а меня за это тыкали лицом в стену кухни.
     В довершение несчастья под вечер к нашему дому пыхтя подкатил  в  своей
тележке противный Памблчук, обуреваемый любопытством и желанием  досконально
узнать обо всем, что я видел и слышал. И одного взгляда на  моего  мучителя,
на его рыбьи глаза и  разинутый  рот,  на  рыжеватые  волосы,  вопросительно
торчащие кверху,  на  жилет,  распираемый  арифметическими  примерами,  было
достаточно, чтобы я решил назло ему ничего не рассказывать.
     - Ну, мальчик, - начал дядя Памблчук, едва только  уселся  на  почетном
месте у огня. - Как ты провел время в городе?
     Я ответил: - Ничего, сэр, - и сестра погрозила мне кулаком.
     - Ничего? - переспросил мистер Памблчук.  -  Ничего  -  это  не  ответ.
Расскажи нам, мальчик, что ты имеешь в виду, когда говоришь "ничего"?
     Возможно, что от соприкосновения лба с известкой  мозг  затвердевает  и
это придает нам особенное упрямство. Не знаю, так это или нет, но только лоб
у меня был весь в известке от стены и упрямство мое уподобилось алмазу. Я  с
минуту подумал, а потом отвечал, словно набрел на совершенно новую мысль:
     - Я имею в виду ничего.
     У сестры вырвалось гневное восклицание, и она уже готова была броситься
на меня, - Джо работал в кузнице, и мне неоткуда было ждать  даже  видимости
защиты, - но мистер Памблчук остановил ее:
     - Нет, не  нужно  выходить  из  терпения.  Предоставьте  мальчика  мне,
сударыня, предоставьте его мне. - Затем  он  повернул  меня  к  себе  лицом,
словно собираясь подстричь мне волосы, и сказал: - Сначала, чтобы  собраться
с мыслями, ответь мне: сколько составят сорок три пенса?
     Я прикинул, что будет, если я скажу: "Четыреста фунтов", и, решив,  что
это не сулит мне ничего хорошего, ответил по возможности правильно, то  есть
ошибся всего на каких-нибудь восемь пенсов. Тогда мистер  Памблчук  заставил
меня повторить всю таблицу денежного счета, начиная с "двенадцать  пенсов  -
один шиллинг" и кончая "сорок пенсов - три  шиллинга  четыре  пенса",  после
чего, видимо, полагая, что справился со мной, победоносно вопросил:
     - Ну, так сколько же будет сорок три пенса?
     После долгого раздумья я отвечал: - Не знаю. - Вероятно, я  и  в  самом
деле не знал, до того был раздражен и взвинчен.
     Мистер Памблчук покрутил головой, словно штопором,  чтобы  вытянуть  из
меня нужный ответ, и сказал:
     - Ну, например, равняются сорок три пенса семи шиллингам шести пенсам и
трем фартингам?
     - Да! - сказал я. И хотя сестра незамедлительно  дала  мне  по  уху,  я
ощутил глубокое удовлетворение от того, что своим ответом испортил ему шутку
и поставил его в тупик.
     - Мальчик! Какая из себя мисс Хэвишем? - снова начал  мистер  Памблчук,
когда немного оправился. Он крепко скрестил руки на груди и снова  пустил  в
ход свой штопор.
     - Очень высокая, с черными волосами, - отвечал я.
     - Это верно, дядя? - спросила сестра.
     Мистер Памблчук утвердительно подмигнул, из чего я сразу заключил,  что
он никогда не видел мисс Хэвишем, потому что она была совсем не такая.
     - Очень хорошо! - самодовольно сказал мистер Памблчук. (Вот как  с  ним
нужно обращаться! Кажется, сударыня, наша берет?)
     - Ах, дядя, - сказала миссис Джо, -  как  жаль,  что  он  мало  с  вами
бывает. Только вы и умеете добиться от него толку.
     _ Ну, мальчик, а что она делала, когда  ты  к  ней  пришел?  -  спросил
мистер Памблчук.
     - Сидела в черной бархатной карете.
     Мистер Памблчук и миссис Джо удивленно воззрились друг на друга  -  еще
бы им было не удивиться! - и оба повторили:
     - В черной бархатной карете?
     - Да, - сказал я. - А мисс Эстелла -  это,  кажется,  ее  племянница  -
подавала ей в окошко пирог и вино на золотой тарелке. И мы все ели  пирог  с
золотых тарелок и пили вино. Я со своей тарелкой влез на запятки, потому что
она мне велела.
     - А еще кто-нибудь там был? - спросил мистер Памблчук.
     - Четыре собаки, - ответил я.
     - Большие или маленькие?
     - Громадные.  И  они  ели  телячьи  котлеты  из  серебряной  корзины  и
передрались.
     Мистер Памблчук и миссис Джо снова изумленно воззрились друг на  друга.
У меня же совсем ум за разум зашел, как у отчаявшегося свидетеля под пыткой,
и я способен был в ту минуту наговорить им чего угодно.
     - Боже милостивый, да где же стояла карета? - спросила сестра.
     - В комнате у мисс Хэвишем. - Они удивились еще больше.  -  Только  она
была без лошадей. - Эту спасительную оговорку  я  добавил  после  того,  как
мысленно отменил четверку коней в богатой сбруе, которых чуть  было  сгоряча
не запряг в карету.
     - Возможно ли это, дядя? - спросила миссис Джо. - Что он такое несет?
     - Сейчас я вам скажу, сударыня, - отвечал мистер  Памблчук.  -  Сдается
мне, что это портшез. Она, знаете ли, с причудами, с большими  причудами,  с
нее станется целые дни проводить в портшезе.
     - А вы когда-нибудь видели, чтобы она в нем сидела,  дядя?  -  спросила
миссис Джо.
     - Как я мог это видеть, - сказал мистер Памблчук, припертый к стене,  -
когда я и ее-то отродясь не видел?
     - Ах, боже мой, дядя? Но ведь вы с ней разговаривали?
     - Разве вы не знаете, - недовольно отозвался он, -  что,  когда  я  там
бывал,  меня  оставляли  снаружи  за  приоткрытой  дверью,  и  она  со  мной
разговаривала, не выходя из комнаты. Не могли вы этого не  знать,  сударыня.
Вот мальчик - другое дело, он ходил к ней  играть.  Во  что  ты  там  играл,
мальчик?
     - Мы играли  во  флаги,  -  сказал  я.  (Должен  заметить,  что  я  сам
поражаюсь, вспоминая, сколько я тогда выдумал всяких небылиц.)
     - Во флаги? - ахнула сестра.
     - Да. Эстелла махала синим флагом, а я красным,  и  мисс  Хэвишем  тоже
махала флагом из окошка кареты, у нее флаг был весь в золотых звездочках.  А
потом мы все размахивали саблями и кричали "ура".
     - Саблями! - повторила сестра. - А где вы взяли сабли?
     - В шкафу. Я в нем видел еще пистолеты... и варенье... и лекарство. А в
комнате было совсем темно, только горело много свечей.
     - Это  правда,  сударыня,  -  сказал  мистер  Памблчук,  важно  покивав
головой. - Можете не сомневаться, это я и сам видел. - И они оба  воззрились
на меня, а я, изобразив на лице полнейшее простодушие, воззрился  на  них  и
стал разглаживать рукой смятую штанину.
     Задай они мне еще хотя бы один  вопрос,  и  я  бы  несомненно  попался,
потому что уже выдумал, что видел во дворе у мисс Хэвишем воздушный шар,  и,
вероятно, сообщил бы им об этом, если бы мне одновременно не пришла в голову
другая выдумка, - будто в пивоварне сидел  живой  медведь.  Однако  они  так
оживленно обсуждали диковины, которые я уже успел  предложить  их  вниманию,
что им было не до меня. Они все еще не  наговорились,  когда  Джо  зашел  из
кузницы выпить чашку чаю. И сестра - не столько для  его  сведения,  сколько
для облегчения  со