ог бы болтать без умолку  до  самого
дома, ибо мистер Уопсл расстался с нами у двери "Трех Веселых  Матросов",  а
Джо всю дорогу держал рот широко открытым,  чтобы  как  можно  основательнее
выветрить из него запах рома. Но я был ошеломлен тем, как  внезапно  всплыли
из прошлого мое давнишнее преступление и мой давнишний знакомец, и ни о  чем
другом не мог думать.
     Переступив порог кухни, мы застали мою сестру в  не  особенно  скверном
расположении духа, и это необычайное обстоятельство побудило Джо  рассказать
ей про новенький шиллинг.
     - Бьюсь об заклад, что фальшивый,  -  торжествующе  заявила  сестра,  -
иначе с какой стати он дал бы его мальчишке? А ну-ка, покажи.
     Я развернул бумажку, шиллинг оказался не фальшивый.
     - А это что такое? - сказала миссис Джо, бросив его на  стол  и  хватая
бумажку. - Два билета по фунту стерлингов?
     Да, именно так, - два засаленных билета по фунту стерлингов,  казалось,
обошедших на своем веку все скотопригонные рынки графства. Джо схватил шапку
и побежал к "Трем  Веселым  Матросам"  вернуть  деньги  владельцу.  А  я,  в
ожидании его, уселся на свою скамеечку и  рассеянно  поглядывал  на  сестру,
говоря себе, что незнакомца наверняка не окажется на месте.
     Вскоре Джо возвратился с известием, что тот человек ушел,  но  что  он,
Джо, велел передать, где он может получить свои деньги. Тогда сестра  крепко
обернула их  бумагой  и  положила  под  сухие  розовые  лепестки  в  чайник,
украшавший собою верхнюю  полку  буфета  в  парадной  гостиной.  Там  они  и
остались лежать и мучили меня как тяжелый сон в течение многих дней и ночей.
     Я пошел спать, но  почти  не  сомкнул  глаз  до  утра,  вспоминая,  как
незнакомец целился в меня из невидимого  ружья,  и  терзаясь  тем,  какое  я
грубое, низкое существо, раз мог войти в тайные сношения с  каторжниками,  -
ведь я совсем было успел забыть об этом  постыдном  случае.  И  подпилок  не
давал мне покоя. Меня преследовал страх, что он вдруг опять появится в самую
неожиданную минуту. В конце концов я заставил себя заснуть, думая о том, как
я в среду пойду к мисс Хэвишем; но мне  приснилось,  что  в  комнату  входит
подпилок, а кто его держит - не видно, и я закричал так  громко,  что  снова
проснулся.


        ^TГЛАВА XI^U

     В назначенное время я был около дома мисс  Хэвишем,  и  на  мой  робкий
звонок к калитке вышла Эстелла. Впустив меня,  она,  как  и  в  первый  раз,
заперла калитку и предоставила мне следовать за собой в темную прихожую, где
стояла ее свеча. Казалось, она  вовсе  не  замечала  меня  и  только  сейчас
оглянулась через плечо, сказала надменно: "Сегодня ты пойдешь вот  сюда",  и
повела меня совсем в другую часть дома.
     Коридор был длинный, - очевидно, он огибал весь первый этаж. Однако  мы
прошли только вдоль одной стороны, и здесь Эстелла  остановилась,  поставила
свечу и отворила какую-то дверь. Дневной свет ударил мне в лицо, я  очутился
в  небольшом  мощеном  дворике,  противоположную  сторону  которого  замыкал
флигель,   когда-то,   видимо,   принадлежавший   управляющему   заброшенной
пивоварней. В стену флигеля вделаны были часы. Так же, как  большие  часы  в
комнате мисс Хэвишем и как ее золотые часики, они  показывали  без  двадцати
минут девять.
     Через отворенную дверь мы прошли в мрачную  низкую  комнату  на  первом
этаже. Здесь сидело несколько человек гостей,  и  Эстелла  присоединилась  к
ним, бросив на ходу: Ты постой  вон  там,  мальчик,  пока  тебя  позовут.  -
Поскольку "Вон там" означало у окна, я проследовал к  окну  и,  с  ощущением
величайшей неловкости, уткнулся носом в стекло.
     Окно приходилось на уровне земли и смотрело в самый неприглядный уголок
запущенного сада, где из грядок торчали гниющие остатки капустных  кочнов  и
одинокий куст самшита. Когда-то, давным-давно,  он  был  подстрижен  в  виде
пудинга, а теперь из него лезли кверху  новые  ветки  другого  цвета,  точно
пудинг в этом месте пристал к форме и подгорел,  -  это  нехитрое  сравнение
пришло мне в голову, пока я глядел на старый самшитовый куст. Накануне выпал
снежок, но везде он как будто успел растаять; только в этом  глухом  уголке,
куда не проникало солнце, снег еще залежался,  и  ветер  подхватывал  его  и
горстями швырял в окно, словно норовил ударить меня за то, что я посмел сюда
прийти.
     Я  чувствовал,  что  при  моем  появлении  люди,  сидевшие  в  комнате,
прекратили начатый разговор и теперь смотрят на меня. Комнату  мне  не  было
видно, я видел только отсвет камина в оконном стекле, но  от  сознания,  что
меня внимательно разглядывают, я весь сжался и закостенел.
     В комнате сидели три леди и один джентльмен. Я не  простоял  у  окна  и
пяти минут, как у меня сложилось впечатление, что  все  они  -  подхалимы  и
жулики, но что каждый из них делает вид, будто не  знает,  что  остальные  -
подхалимы и жулики, потому что, признав это, каждый тем самым должен  был  и
себя причислить к подхалимам и жуликам.
     Казалось, все они скучают и томятся,  ожидая,  когда  кто-то  соизволит
заметить  их  присутствие,  а  самая  разговорчивая  из  трех  леди  нарочно
растягивала  слова,  чтобы  сдержать  зевоту.  Леди  эта,  которую  называли
Камилла, очень напомнила мне мою сестру, только она была постарше и  (как  я
убедился, когда разглядел ее) с менее резкими чертами лица.  Впрочем,  узнав
ее поближе, я подумал: хорошо еще, что у нее есть хоть какие-нибудь черты, -
так похоже было ее лицо на глухую стену.
     - Бедняга! - сказала эта леди отрывисто и сердито, точь-в-точь как  моя
сестра. - Он этим только самому себе вредит.
     - Лучше бы он вредил кому-нибудь другому, - сказал  джентльмен.  -  Это
гораздо естественнее и разумнее.
     - Кузен Рэймонд, - возразила другая леди, - ведь мы должны любить своих
ближних.
     - Сара Покет, - отвечал кузен Рэймонд, - кто же человеку ближе, чем  он
сам?
     Мисс Покет засмеялась, и Камилла тоже засмеялась и  сказала  (сдерживая
зевок): - Надо же выдумать такое! - Но мне  показалось,  что  выдумка-то  им
понравилась.  Третья  леди,  до  тех  пор  молчавшая,  сказала  сурово  и  с
убеждением: - Совершенно верно!
     - Бедняга! - продолжала Камилла после  некоторого  молчания.  (Я  знал,
что, пока оно длилось, все они смотрели на меня.) Он такой странный!  Вы  не
поверите, когда у Тома умерла жена,  ему  невозможно  было  втолковать,  что
девочкам просто необходимы траурные  платья  с  плерезами.  "Ах,  боже  мой,
Камилла, - сказал он, - не все ли равно,  лишь  бы  бедные  сиротки  были  в
черном!" Это так похоже на Мэтью. Ведь надо же выдумать такое!
     - В нем есть хорошие стороны, есть  хорошие  стороны,  -  сказал  кузен
Рэймонд. - Я этого не отрицаю, боже сохрани, но у него никогда не было и  не
будет ни малейшего понятия о приличиях.
     - Поверите ли,  -  продолжала  Камилла,  -  я  была  вынуждена,  просто
вынуждена была настоять на своем. Я сказала: "Нет, мне дорог престиж  семьи,
и я этого не допущу". Я ему прямо заявила, что,  если  не  будет  платьев  с
плерезами, это набросит тень на всю семью. Я твердила об этом не переставая,
с завтрака и до обеда. Я расстроила себе  пищеварение.  В  конце  концов  он
вспылил, как это свойственно его несдержанной натуре, и сказал:  "Делай  как
знаешь", и даже прибавил одно очень некрасивое слово. Но мне до  конца  дней
будет утешением, что я в ту же минуту вышла из дому под проливным  дождем  и
купила все, что нужно.
     - А заплатил, вероятно, он? - спросила Эстелла.
     - Не важно, кто заплатил, дитя мое, - отвечала Камилла. - Купила все я.
И  еще  не  раз,  просыпаясь  по  ночам,  я  буду  вспоминать  об   этом   с
удовлетворением.
     Тут все замолчали, услышав далекий звон колокольчика  и  чей-то  оклик,
эхом отдавшийся в коридоре, по которому мы  пришли,  и  Эстелла  сказала:  -
Пойдем, мальчик!  -  Когда  я  обернулся,  все  они  посмотрели  на  меня  с
величайшим презрением, и, выходя из комнаты, я  услышал  слова  Сары  Покет:
"Ну, знаете ли, это уж слишком!", и негодующее  восклицание  Камиллы:  "Ведь
надо же выдумать такое!".
     Мы  быстро  шли  со  свечой  по  темному  коридору,  но  вдруг  Эстелла
остановилась и, круто повернувшись, так что лицо  ее  оказалось  вплотную  к
моему, сказала задорно:
     - Ну что?
     - Ничего, мисс, - отвечал я, чуть не налетев на нее с разбегу.
     Она стояла и смотрела на меня, а я, естественно, смотрел на нее.
     - Так я красивая?
     - Да, по-моему, очень красивая.
     - И злая?
     - Не такая, как в тот раз.
     - Не такая?
     - Нет.
     Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо  всей
силы ударила меня по лицу.
     - Ну? -  сказала  она.  -  Что  ты  теперь  обо  мне  думаешь,  заморыш
несчастный?
     - Не скажу.
     - Потому что хочешь нажаловаться там, наверху. Так?
     - Нет, не так.
     - Почему ты сегодня не плачешь, гаденыш?
     - Потому что я никогда больше не буду из-за вас плакать, - сказал я.  И
бессовестно солгал: уже тогда я горько плакал в душе, а сколько мне пришлось
выстрадать из-за нее в позднейшие годы, о том знаю я один.
     После этой задержки мы пошли дальше и, поднимаясь по лестнице, чуть  не
столкнулись с каким-то джентльменом, который ощупью спускался нам навстречу.
     - Это кто же у нас тут? - спросил джентльмен, останавливаясь и глядя на
меня.
     - Один мальчик, - сказала Эстелла.
     Передо мной стоял плотный мужчина,  необычайно  смуглый,  с  необычайно
крупной головой и такими же руками. Он взял  меня  своей  большой  рукой  за
подбородок и повернул лицом к свету, падавшему от свечи. У него была  лысая,
не по годам, макушка, черные мохнатые брови упрямо топорщились. Глаза, очень
глубоко посаженные, глядели недоверчиво и проницательно, словно видели  меня
насквозь. Из кармашка у него свисала массивная цепочка  от  часов,  а  лицо,
там, где росли бы усы и борода, если бы он их не брил, было  усеяно  черными
точками. Это был посторонний для меня человек, я не  мог  предвидеть  тогда,
что он  будет  что-то  для  меня  значить,  но  случайно  мне  представилась
возможность как следует разглядеть его.
     - Деревенский мальчик, да? - сказал он.
     - Да, сэр, - сказал я.
     - Как же ты здесь очутился?
     - Мисс Хэвишем за мной послала, сэр, - объяснил я.
     - Ну, веди себя хорошо. Я кое-что знаю о мальчиках  и  могу  сказать  -
народец вы неважный. Так помни! -  повторил  он,  строго  глядя  на  меня  и
покусывая свой длинный указательный палец. - Веди себя хорошо!
     С этими словами он отпустил меня (чему я очень обрадовался, потому  что
рука его неприятно пахла душистым мылом) и пошел дальше, вниз  по  лестнице.
Сначала я подумал, что это, может быть, доктор, но потом решил - нет, доктор
был бы спокойнее и обходительнее. Впрочем, долго размышлять над этим мне  не
пришлось, потому что мы уже входили в комнату мисс Хэвишем, где все, начиная
с нее самой, было в точности таким же, как несколько  дней  назад,  когда  я
уходил отсюда. Эстелла покинула меня у двери, и я стоял молча,  покуда  мисс
Хэвишем не увидела меня со своего места у туалетного стола.
     - Так! - сказала она, не выказав ни испуга, ни удивления. - Значит, дни
пробежали?
     - Да, мэм. Нынче уже...
     - Не надо, не надо! - Пальцы нетерпеливо  зашевелились.  -  Я  не  хочу
знать. Играть ты сегодня можешь?
     Я растерялся и вынужден был ответить:
     - Наверно нет, мэм.
     - А в карты, как тогда? - спросила она, пытливо взглянув на меня.
     - В карты могу, мэм, если вы прикажете.
     - Раз в этом доме ты не чувствуешь  себя  ребенком,  -  в  голосе  мисс
Хэвишем послышалась досада, - и раз тебе  не  хочется  играть,  может  быть,
хочешь поработать?
     Этот вопрос пришелся мне куда больше  по  душе,  чем  предыдущий,  и  я
сказал, что с удовольствием поработаю.
     - Тогда пройди вон в ту комнату, - сказала  она,  указывая  морщинистой
рукой на дверь, которую я еще не успел затворить, - и подожди меня там.
     Я послушался и отворил другую дверь, через площадку.  Из  этой  комнаты
дневной свет был тоже изгнан, и воздух  в  ней  был  тяжелый  и  спертый.  В
старомодном отсыревшем камине, как видно, только что  зажгли  огонь,  но  он
более склонен был погаснуть, чем разгореться, и  дым,  лениво  повисший  над
ним, казался холоднее воздуха -  как  туман  на  наших  болотах.  С  высокой
каминной полки несколько свечей,  похожих  на  голые  ветки,  едва  освещали
комнату, вернее - едва рассеивали царившую в ней тьму. Это  была  просторная
зала, когда-то, вероятно, богато убранная; но сейчас все предметы,  какие  я
мог в ней различить, вконец обветшали, покрылись пылью и плесенью. На  самом
видном месте стоял стол, застланный скатертью, - в то время, когда все  часы
и вся жизнь в доме  внезапно  остановились,  здесь,  видно,  готовился  пир.
Посредине стола красовалось нечто вроде вазы, так густо обвешанной паутиной,
что не было возможности разобрать, какой оно формы; и, глядя на желтую  ширь
скатерти, из которой ваза эта, казалось, вырастала как большой черный  гриб,
я увидел толстых, раздувшихся пауков с пятнистыми лапками, спешивших  в  это
свое убежище и снова выбегавших оттуда, словно бы в паучьем мире только  что
разнеслась весть о каком-то в высшей степени важном происшествии.
     А за обшивкой стен слышалась  мышиная  возня,  -  видно,  и  мышей  это
событие тоже близко касалось. Зато черные тараканы не обращали ни  малейшего
внимания на всю эту суету;  они  не  спеша,  по-стариковски,  бродили  возле
камина, словно были подслеповаты и туги на ухо, и к тому же не ладили  между
собой.
     Завороженный видом этих ползучих тварей, я издали наблюдал за ними, как
вдруг почувствовал, что мисс Хэвишем положила  руку  мне  на  плечо.  Другой
рукой она опиралась на толстую клюку - ни дать ни взять  колдунья,  страшная
хозяйка этих мест.
     - Вот здесь, - сказала она, указывая клюкой на длинный  стол,  -  здесь
меня положат, когда я умру. А они придут и будут смотреть на меня.
     Охваченный смутным опасением, как бы она тут же не улеглась на  стол  и
не умерла, окончательно уподобившись той жуткой восковой фигуре на  ярмарке,
я весь сжался от прикосновения ее руки.
     - Как ты думаешь, что это такое? - спросила она, снова указывая  клюкой
на стол. - Вот это, где паутина.
     - Не знаю, мэм, не могу догадаться.
     - Это большой пирог. Свадебный пирог. Мой.
     Она горящими глазами оглядела комнату, а потом сказала, крепко опершись
рукой о мое плечо:
     - Ну, пойдем скорее! Веди меня, веди!
     Из ее слов я заключил, что это и будет моя работа - водить мисс Хэвишем
по комнате, все кругом и кругом. Я не стал мешкать, и мы  пустились  в  путь
так бодро, словно задались целью (во исполнение шальной мысли, мелькнувшей у
меня в тот раз) изобразить лошадку мистера Памблчука.
     Сил у мисс Хэвишем было немного, и скоро она сказала: "Потише!", но  мы
все же подвигались вперед судорожным, неровным аллюром, и рука ее,  лежавшая
у меня на плече, подрагивала, а губы кривились, и этим она внушала мне,  что
мы быстро бежим, потому что мысли ее бежали  быстро.  Наконец  она  сказала:
"Позови Эстеллу!", и я вышел на площадку и стал во весь  голос  кликать  ее,
как и в прошлый раз. Когда вдали показалась ее свеча, я возвратился  к  мисс
Хэвишем, и мы снова затрусили по комнате, все кругом и кругом.
     Будь Эстелла единственным свидетелем нашего времяпрепровождения, мне  и
то было бы достаточно неловко; но она  привела  с  собой  тех  трех  леди  и
джентльмена, которых я видел внизу, и я просто не  знал  куда  деваться.  Из
вежливости я хотел было остановиться, однако мисс Хэвишем больно  сжала  мое
плечо, мы понеслись дальше, и я сгорал от стыда, чувствуя, что они видят  во
мне виновника этой затеи.
     - Дорогая мисс Хэвишем, вы прекрасно выглядите, - сказала Сара Покет.
     - Неправда, - отвечала мисс Хэвишем. - Только и есть, что  желтая  кожа
да кости.
     Камилла так и расцвела, услышав, какой отпор встретила  мисс  Покет,  и
жалобно простонала, бросая на мисс Хэвишем сострадательные взгляды:
     - Ах, бедненькая! Ну  где  ей,  бедняжке,  хорошо  выглядеть?  Надо  же
выдумать такое!
     - А вы как поживаете? - обратилась мисс Хэвишем к Камилле. В это  время
мы как раз проходили мимо нее, и я хотел остановиться, но  мисс  Хэвишем  не
пожелала останавливаться. Мы проследовали  дальше,  и  я  почувствовал,  что
Камилла воспылала ко мне ненавистью.
     - Благодарю вас, мисс Хэвишем, - отвечала она, - я  здорова,  насколько
это для меня возможно.
     - А что с вами? - спросила мисс Хэвишем далеко не любезным тоном.
     - Ничего такого, о чем бы стоило упоминать, -  отвечала  Камилла.  -  Я
стараюсь не выставлять напоказ свои чувства, но последнее  время  я  столько
думаю о вас по ночам, что это не может не отразиться на моем здоровье.
     - Так не думайте обо мне, - отрезала мисс Хэвишем.
     - Легко сказать! - нежно возразила Камилла и всхлипнула, причем верхняя
губа ее приподнялась, а из глаз брызнули слезы.  -  Вот  и  Рэймонд  скажет,
сколько имбирной настойки и нюхательной соли мне приходится ставить на  ночь
возле кровати. Рэймонд вам скажет, как часто  ноги  у  меня  сводит  нервная
судорога. Впрочем, и спазмы и нервные судороги  -  самая  обычная  для  меня
вещь, когда меня терзает беспокойство о тех, кого я люблю. Не будь  я  столь
привязчива и чувствительна, у меня было бы прекрасное пищеварение и железные
нервы. Ничего лучшего я бы и не желала. Но не тревожиться о вас по  ночам...
нет, надо же выдумать такое! - И она залилась слезами.
     Я решил, что "Рэймонд" и есть тот джентльмен, которого  я  перед  собой
вижу, и что это не кто иной, как  мистер  Камилла.  Он  тотчас  поспешил  на
помощь своей супруге и сладким голосом стал ее успокаивать:
     - Камилла, дорогая моя, всем известно, что ваши родственные чувства вас
подтачивают так, что одна нога у вас уже стала короче другой.
     - Я бы не сказала, моя милая, - заметила суровая леди, чей голос  я  до
этого слышал всего один раз,  -  что,  думая  о  ком-нибудь,  мы  тем  самым
получаем право чего-то ожидать от этого человека.
     Мисс Сара  Покет,  которую  я  лишь  теперь  рассмотрел,  -  маленькая,
сухонькая, сморщенная старушка с  коричневым  личиком,  точно  склеенным  из
скорлупок грецкого ореха, и большим ртом, похожим  на  кошачий,  только  без
усов, - присоединилась к этому мнению, заявив:
     - Ну разумеется нет, моя милая! Хм!
     - Думать - это не трудно, - продолжала суровая леди.
     - Это легче легкого, - подтвердила мисс Сара Покет.
     - Да, конечно, конечно! - вскричала Камилла,  чьи  накипевшие  чувства,
видимо, переместились из ее ног в бурно вздымавшуюся грудь. - Вы тысячу  раз
правы! Нельзя быть такой  чувствительной,  но  я  ничего  не  могу  с  собой
поделать. Я знаю, что гублю свое здоровье, и все же я  не  хотела  бы  стать
другой, даже если бы могла. Страдания мои ужасны, но, просыпаясь по ночам, я
нахожу утешение в том, что я именно такая. - И она опять разрыдалась.
     За все это время мисс Хэвишем ни разу не остановилась, - мы  продолжали
ходить по комнате все кругом  и  кругом,  то  чуть  не  задевая  гостей,  то
отдаляясь от них на всю длину мрачной залы.
     - Но каков Мэтью! - воскликнула Камилла. - Забыть о тех, кто ему  всего
ближе, ни разу не справиться, как чувствует себя мисс Хэвишем! Я иногда лежу
на диване, расшнуровав  корсет,  лежу  часами  без  чувств,  голова  у  меня
закинута, волосы в беспорядке, а ноги даже не знаю где...
     (-  Значительно  выше,  чем  голова,  моя  радость,  -  вставил  мистер
Камилла.)
     - ...лежу в таком состоянии часами, буквально часами,  -  а  все  из-за
неестественного,  необъяснимого  поведения  Мэтью,  -  и   хоть   бы   слово
благодарности от кого-нибудь услышала.
     - Не вижу в этом ничего удивительного, - заметила сур