ичего высказать. Рукопись была принята к печати в
ибанском ответственном издательстве.  Но  Кандидат боялся, что она все равно
не пройдет (привычка, оставшаяся от времени Хозяина!),  и отнес рукопись  за
границу (новые веяния режима Хряка!). После этого Кандидат сильно испугался,
раскаялся  и написал  обоснованный  донос  на  всех своих друзей, которые не
удержали его от этого шага.
     Самый решительный  шаг  в  этом  направлении сделал Клеветник.  Отсидев
много  лет ни за что  ни про что, он досконально изучил законы и заявил, что
мы  имеем  право печатать что  угодно и где  угодно,  лишь бы  это  не  была
государственная тайна и антиибанщина.  Главное -- ухитриться  передать туда.
Поймают -- не пропустят, и только. Проскочишь -- твоя удача. Клеветник скоро
убедился  в своей детской наивности  и в мудрости  своего  деда, который как
аксиому принимал  формулу: "Закон  что дышло, куда повернешь, туда и вышло".
Но  прогресс  уже  начался. И  потребовались значительные усилия, чтобы  его
остановить и ликвидировать его нежелательные последствия.
     О том, каких чудовищных размеров достигла  пропускная способность дырки
в  Европу,  свидетельствуют такие факты. Один  подпольный художник-модернист
протащил через нее  картину площадью  в десять раз  больше, чем "Сикстинская
Мадонна",  а  подпольный  скульптор-экспрессионист  протащил  железочугунную
скульптуру весом  в десять тонн. Пока  скульптора  просвечивали рентгеном  и
таможенники лазили пальцем  в  его задний проход,  скульптура стояла рядом и
мешала входу-выходу. Наконец, старший начальник разбил об нее лоб и приказал
ее немедленно убрать с дороги на Запад. Через час шедевр был в Европе.

МОЙ ХУДОЖНИК[x]
     ЭН говорил, ты  только  начни, а  там из тебя попрет... Судя по всему я
уже начал. И кажется, пора вспомнить о том, ради чего состоялось это начало.
ЭН -- мой художник, в том смысле,  что  все  сделанное  им -- это обо мне. О
моей жизни.  Не  о  социальной  жизни --  такой жизни  у  меня  нет или  она
настолько ничтожна, что ее почти нет. Она так мала, что вообще не может быть
предметом внимания крупного художника.  Это о той  жизни,  которая  прошла в
моей голове и не оставила никакого  зримого следа в окружающем мире.  В этой
воображаемой жизни я сделал много. Я решил сложнейшие проблемы бытия, причем
-- наилучшим образом. Прочитал курс лекций для широкой понимающей аудитории.
Основал  интересный журнал.  Повысил уровень  сельского  хозяйства. Сокрушил
полчища  хапуг  и  паразитов. Устроил  выставку  ЭН. Я  даже яму  под окнами
засыпал.  Когда  ЭН  рисует  или  лепит,  мне  кажется,   что  он  наблюдает
происходящее в моей голове.  Чтобы  понять суть его творчества, надо сначала
описать социальный тип тех людей,  которые могли бы сказать, что ЭН  -- "мой
художник".  Остальное потом всплывет само собой. Но такой социальный тип еще
не   сложился   как   осознавшее  себя  массовое  явление.   Людей,  которые
потенциально способны принять ЭН,  как  своего  художника,  пока  не  так уж
много. Еще меньше таких, которые уже сделали  это с глубокой  искренностью и
верой. Я наблюдал сотни людей, восхищавшихся работами ЭН. Но  лишь  немногие
из них  узнавали в  них что-то  свое  и  срастались с  ними  органически.  Я
понимаю,  что  надо  различать чисто эстетическое  отношение к произведениям
искусства  и  их активное  жизненное  переживание,  подобно  тому  как  надо
различать восхищение  живописными  лохмотьями нищего  и  сострадание  к  его
несчастьям. Об эстетической красоте работ ЭН говорят много. Она теперь почти
очевидна. О их жизненной  силе  я  не  слышал ничего. Об  этом  молчат  даже
друзья. Я не утверждаю, что произведения ЭН изображают духовную жизнь  людей
определенного  социального типа. Это было  бы просто глупостью. Я  утверждаю
лишь то, что в наши дни лишь люди этого социального типа вырабатывают в себе
потенциальную способность получать от произведений ЭН интеллектуальное (а не
чисто эстетическое!) удовлетворение  подобное тому, какое получает  искренне
верующий и тонко чувствующий человек от хорошей обедни.

ИНТЕРВЬЮ
     Если рукопись, картину, скульптуру, икону,  тещу и  прочие материальные
предметы опытный таможенник в принципе  может  обнаружить  под двойным  дном
чемодана   или  в   сувенирной  "Матрешке",   то   остановить   поток  слов,
устремляющихся  на мировую арену из  Ибанска в виде  интервью,  уж  не стало
никакой  возможности. Ибанцы  до  того  привыкли  к интервью,  что  даже  со
знакомыми стали общаться через иностранных журналистов  и иностранное радио.
Произвели, допустим, у ибанца  А обыск. И правильно сделали, не храни дома и
не  передавай  другим книгу,  не  дозволенную к  печати.  Вместо того, чтобы
ходить по знакомым и всем рассказывать,  что с  ним стряслось (а умолчать  о
таком деле никак нельзя!), А собирает  иностранных  журналистов, и на другой
день  весь мир  (в том  числе  -- и  знакомые А),  знает  об этом выдающемся
событии.  Или,  допустим,  ибанец  В захотел съездить за границу (ишь,  чего
захотел!),  а его не  выпустили. И не сказали, почему. Опять-таки  кличет  В
иностранных журналистов, и на другой день весь мир  только и говорит о  том,
что  В не  выпустили  за  границу.  Причем,  говорит  с  таким видом,  будто
заграница без В  уже жить никак не может. Слово "интервью" стало  привычным.
Один  персональный пенсионер  в  поисках  общественной  уборной обратился  к
прохожим  с  просьбой дать ему интервью на эту тему. Прохожие шарахнулись  в
стороны.  Подоспевшие  на  помощь дружинники  забрали пенсионера.  Хотя  тот
поклялся, что  он  не  интеллигент, и в доказательство предъявил  засиженный
мухами   и   клопами   диплом  Наивысшей   Академии   Ликвидации   Полнейшей
Безграмотности, ему не поверили.

БЫТ[x]
     Что так долго,  спрашивает меня жена. Очередь, говорю я. Тебе опять два
яйца битых подсунули, говорит она. В магазины тебя пускать нельзя. У тебя на
физиономии  написано, что  тебя  надо  обманывать.  Мир висит на  волоске от
войны, говорю я, а  ты  --  про битые яйца! Плевать на  войну,  говорит она.
Заставить бы их побегать по магазинам и поторчать в очередях, они бы живо...
Я  представил  себе  картину.  ООН.  В  очередь  за  маслом  и яйцами  стоят
Киссинджер,  Садат, Помпиду  и прочие. Голда  Меир их обсчитывает.  Черчилль
лезет без очереди,  уверяя, что  он опаздывает на  работу и  что дома у него
грудной младенец плачет. Кстати, говорит жена, ты собирался поговорить  с  Г
насчет  сына.  Не  забывай,  в  этом  году  детям  интеллигентов  прямо   из
десятилетки без  связей  путь  в  институты  практически  закрыт. А  если  в
институт не  поступит, в армию заберут. Не беда, говорю я, пусть послужит. Я
не  против  армии,  говорит  жена.  Но  почему  для  Их  детей нет  проблемы
института? Чем наш сын виноват, что ты не рабочий  и не крестьянин? Позвонил
НК. Ты знаешь, говорит, какая ужасная неприятность случилась  со мной вчера!
Зашел я в  сортир.  И прицепилась  ко  мне какая-то  старушенция. Если бы ты
послушал,  как  она  на меня  кричала! На  всю  площадь  кричала что-то  про
молодежь,  про бороду и  даже  про тлетворное влияние...  Это я-то молодежь!
Молодежь, говорю, понятие  не возрастное, а социальное. Пока ты не заведуешь
никем и ничем,  ты молодежь. И твоя незначительность написана на твоей роже.
Представляешь, говорит,  милицию звала, свистела!  Может  быть,  она  права,
спрашиваю я. Может быть, ты на самом деле неправильно помочился? Может быть,
говорит он.  Там, знаешь, такая грязь. Я  подошел на минимальное  безопасное
расстояние. Протокол не составили, спрашиваю я. Ну, слава богу. На работу не
сообщат, успокойся. Я  понимаю, говорит он, что пустяки все  это. А работать
не могу. Кстати, НМ все-таки уезжает.

НЕМНОГО ИСТОРИИ[x]
     Я позвонил  НМ. Очень жаль, говорю, что уезжаешь. Что поделаешь, сказал
он. Ты же  все  понимаешь.  Желаю тебе удачи,  сказал  я. Я тебя никогда  не
забуду. Я тебя тоже не забуду, сказал он. Главное,  я не чувствую, что делаю
ошибку.  Надеюсь, встретимся еще когда-нибудь, Отъезд НМ для  меня некоторая
потеря, хотя виделись мы очень редко.  Познакомились  мы лет двадцать назад.
НМ  тогда только  что  вышел  из заключения. Просидел десять лет  за  стихи.
Познакомил  нас КК,  мой хороший  друг, очень  симпатичный  человек,  сейчас
известный  специалист  по  эстетике.  НМ  читал  стихи, написанные в лагере.
Начиналось  время,  когда  философы переставали ссылаться на  Хозяина. Перед
встречей  я  был  на   Ученом  совете,  на  котором  обсуждалась  докторская
диссертация с критикой Хозяина. Я тогда выступил и сказал, что мертвого льва
может лягнуть даже осел,  что  автор  диссертации при  жизни Хозяина  ползал
перед ним  в прахе и лизал следы его сапог. Один мой  старый знакомый сказал
мне по этому поводу, что я недобитый культист. Этот знакомый знал, что я еще
в  юности выступал  против Хозяина.  Этот знакомый  во время войны служил  в
заградотряде, а студентом громил  космополитов, менделистов и  вообще  всех,
кого  положено  было громить.  Теперь  он становился  таким прогрессивным  и
левым, что мне с моим чуть ли не прирожденным антикультизмом делать уже было
нечего.  Он был одним  из многих. Стихи НМ теряли смысл. ЭН тогда уже сделал
решительные   и  необратимые  шаги  в  направлении  к  теперешнему  большому
художнику.  Я дружил с ним  уже несколько лет и был абсолютно уверен  в том,
что  он  состоится.  В  той  ситуации, которая  складывалась тогда  во  всех
социально значимых  сферах нашей жизни,  четко обозначились два лагеря. Один
лагерь составляли  мракобесы и реакционеры. К этому лагерю себя не причислял
никто. Другой  лагерь  составляли  все  те,  кто  был  против  мракобесов  и
реакционеров  и стремился  к  демократии,  либерализму, прогрессу.  К  этому
лагерю причисляли  себя  все  остальные. Они делились  на молодых и  старых.
Молодые  про  себя  считали  старых  мракобесами, а старые про себя  считали
молодых смутьянами, подверженными влиянию Запада. Вслух старались выражаться
несколько иначе. Началась обыденная  борьба  за  должности, премии,  оклады,
степени,  звания,  заграничные  командировки  и прочие  блага.  И  были  еще
единицы,  которые  с самого начала  понимали: надо уйти  от  всего  этого  в
сторону,  заняться  своим делом,  требующим труда, времени и способностей, и
через это свое  частное дело выходить в какой-то  иной  разрез бытия. ЭН был
одним  из  них.  Не знаю, было  у него  это продуманным актом  или интуицией
незаурядного человека.  Я  склоняюсь  к последнему, ибо ясность  в понимании
социальной ситуации пришла позднее. Но факт остается фактом. Если начинается
паническая сутолока, надо уходить в сторону и искать свою дорогу, которая не
заведет  в тупик. ЭН это  и сделал. Здесь  не было продуманного расчета. Все
получилось само собой. Его  просто вытолкнули в  оригинальность.  Что  здесь
было  решающим?  Может  быть   ощущение  огромной  жизненной  силы  и  почти
болезненная жажда труда. Известный художник  Г, с которым я  тогда также был
хорошо  знаком, неоднократно говорил, что ЭН  ухитрился, устроился, урвал. Я
готов с  этим согласиться.  ЭН действительно ухитрился  в том  же смысле,  в
каком Шаляпин ухитрился петь басом,  а  Бетховен сочинять  необычную  по тем
временам  музыку.  КК  пошел вместе со  всеми,  среди  молодых, но поближе к
старым. И потому все эти двадцать  лет он чувствовал себя крайне неуверенно.
НМ  как-то  оказался  ни при  чем.  Я  позвонил КК. НМ уезжает, говорю. Надо
попрощаться Я  болен,  ответил он.  Ехать  не  надо,  говорю  я.  Там сейчас
суматоха,  не  до  нас. Позвони. КК  не позвонил.  Мне искренне жаль его.  И
вообще грустно. От юности не остается почти никакого следа.

ЮНОСТЬ
     Мокрый снег  с дождем. Начало  ноября. В траншее штрафного батальона по
колена  грязь.  И  никакого  спасения  от  пронизывающего  насквозь  мокрого
ледяного  ветра.  Нельзя лечь.  Нельзя  сесть. И даже есть  уже  не хочется.
Состояние окаменелости. И  ожидания  неизбежности.  И больше ничего. Никакой
мысли. Никаких воспоминаний. Никаких желаний.
     Люби меня, детка пока я на воле.
     Пока я на воле, я твой,
     уныло скулит Паникер.
     Судьба нас разлучит, не свидимся боле.
     Тобой завладеет другой.
     Заткнись, кричит Лейтенант. Давай что-нибудь повеселее.
     Нашел тебя я босую, беззубу, безволосую
     И целый день в порядок приводил,
     нехотя затянул  Паникер.  Взвод очнулся и скорее  по привычке,  чем  от
избытка оптимизма подхватил:
     А ты мне изменила,
     Другого полюбила.
     Зачем же ты мне шарики крутила.
     Ха-ха!
     Отставить балаган,  кричит  Старшина. Выходи строиться!  Плохо,  ой как
плохо в траншее. Но  там,  наверху, еще хуже.  Тут хоть есть стены. Там  нет
стен. Шевелись,  кричит Старшина.  За  каким... они  нас  вытащили,  говорит
Паникер. Не  видишь, говорит Уклонист, указывая на Академика. Лекцию  читать
будут. Пошли  они к...  матери со  своей  лекцией,  говорит Жлоб.  Отставить
разговорчики, кричит Старшина. Станови-и-и-и-и-и-сь!!

АБСУРД[x]
     Мокрый снег с  дождем. Пьяные  парни  требуют  прикурить и мешают  идти
прямо  и  непрерывно. Пытаюсь придумать что-нибудь для ЭН. Выдумывать правду
-- тяжелый труд. А видимая жизнь непригодна  для фразы. Все  бесформенно  до
исчезновения.  Все прямолинейно и угловато до  тошноты. Ухватишься за что-то
вроде  бы важное и надежное --  видишь, что это пустяк или нечто, не имеющее
даже названия. И  нескончаемая  слякоть  слов,  которыми  нечего  называть в
реальности.  Рисунки ЭН воспринимаются как злободневный памфлет. Потрепанный
интеллигент с модной бородкой и  грошовым жалованьем,  выслушивающий нотацию
уборщицы в общественной уборной... уборщицы  с интеллектом  государственного
деятеля... и титанические  фигуры в работах ЭН...  какая тут связь?  Абсурд!
Да, абсурд. Но абсурд реальности, а не вымысла. Ведь потянуло же НК именно к
ЭН, а  не  в иное  место.  Когда мои знакомые просят  меня  рассказать,  что
изображено на  рисунках ЭН,  я  теряюсь  и  несу какую-то  чепуху. О музыке,
которую надо учиться слушать, и о пиве, к которому надо привыкать. Ссылка на
музыку остается незамеченной. Ссылка на пиво убеждает. Когда сам ЭН начинает
пояснять  свои  работы  посетителям  мастерской,  я ухожу,  чтобы  не видеть
физиономий слушателей.

НАШИ ДРУЗЬЯ[x]
     Вот  смотри,  говорит  ЭН, две  монографии.  Выпустили  их  официальные
издательства. По идее они меня не должны на пушечный выстрел подпускать. А в
обеих монографиях приводятся мои работы. КК и ММ -- наши друзья. По идее они
должны помогать  мне  всеми  доступными средствами. А на деле?  КК принимает
меры к тому, чтобы  в  его журнале, упаси бог,  не напечатали что-нибудь обо
мне.  Наше  здание официально  признано  лучшим  с  точки  зрения  сочетания
архитектуры и скульптуры. Его даже на премию выдвинули.  Правда, без меня. А
КК на полжурнала дает  материал о второстепенном здании  такого же рода в Т.
Полгода ММ уговаривал меня  написать  статью  в  его журнал. Я бросил  дела,
написал.  И что? Прошло два  года. Про  статью думать забыли. Рукопись, и то
потеряли. Что  происходит? БП, забежавший  на  минуту занять у ЭН  полсотни,
делает  туманные намеки насчет установок.  Это вздор, говорю я. Установки --
результат,  а не причина. Даже хозяйские установки были  лишь оформлением  и
завершением  чаяний  широких  народных масс,  а  не  вымыслами  злодея.  Что
происходит? Ничего особенного. Идет до ужаса нормальная жизнь, и наши друзья
поступают как обычные нормальные люди. Они защищаются  от последствий твоего
существования,  и только. В отношении  к  тебе  реализуется настолько  четко
выраженный   социальный   штамп,   что   происходящее   кажется   совершенно
неправдоподобным. Мы  привыкли  к тому, что  социальные законы  прокладывают
себе  дорогу через  множество  случайностей  как  более  или  менее заметные
тенденции.  А тут  никаких тенденций и  случайностей, прямо в лоб. Это-то  и
вызывает недоумение. На  эту тему мы разговариваем не первый раз. И я говорю
не для того, чтобы  просветить ЭН, а  для того, чтобы  самому высказаться  и
очистить  душу.  Конечно,  КК  мог  напечатать  материал об  ЭН,  а  ММ  мог
напечатать  его  статью. Они  обязаны были  это  сделать хотя бы  как личные
друзья, не  говоря  уже о  принадлежности  их  к некоей духовной общности, к
которой они причисляют и ЭН, т.е.  и  как духовные собратья.  Они  могли это
сделать и как должностные  лица без всякого служебного риска для себя. Но не
сделали. Не сделали по доброй воле, а не  по принуждению. Не хотели сделать,
хотя для  внешнего  оправдания предполагаются  некие происки реакционеров  и
запреты  высших властей.  Запреты, повторяю, бывают. Но  высшие инстанции  в
таких случаях обычно  санкционируют лишь  желание  коллег и друзей  помешать
человеку   стать   более   значительной  личностью,   чем  это   допускается
соображениями их социального спокойствия. Именно коллеги и друзья есть самая
высшая  инстанция для  творческой личности. Они  суть  реальная их цензура и
предержащая власть.  Почему наши друзья  не  захотели  сделать для ЭН ничего
такого, что способствовало бы укреплению его социальной позиций? Потому что,
на самом деле, ситуация не  такова, будто  они вместе с ЭН противостоят  как
светлые  силы  неким  темным  силам,  а такова, что они  противостоят  ему в
качестве  полномочных представителей  этих темных сил. ЭН послужил невольным
индикатором этого их  фактического социального статуса. Понять это у них ума
хватило. Не хватило мужества признать истинное положение вещей. К тому же ЭН
своими масштабами катастрофически сократил и  без  того не очень-то  большие
размеры их как  общественно значимых личностей. Я  говорю  о КК и  ММ  как о
типичных представителях целой общественной прослойки. Поэтому ЭН стал как бы
личным  врагом  целой группы людей,  работающих в  самых различных  областях
культуры.  Если бы  было  возможно, они изъяли бы его из своего прошлого. Но
они не в силах это  сделать. В  свое  время проглядели.  А бессилие вызывает
злобу.  Реакционерам (темным силам) ЭН не  помеха.  Они  с  ним  соотносятся
совсем  в  ином плане,  не имеющем отношения  к  творчеству как  таковому. В
случае надобности они могут  даже защитить его от светлых сил. Они не пустят
его  очень  далеко,  задержат на  грани полупризнания  и  полузажима. Причем
сделают это  руками друзей и коллег. Наши друзья  -- типичные  представители
той прослойки нашего  общества,  в которой должен  жить и работать  ЭН.  Эта
прослойка  не имеет  устойчивого  названия,  что  соответствует ее  реальной
неустойчивости и бесформенности. В нее на то или иное время попадают деятели
науки и искусства, поставленные в своей  служебной среде в привилегированное
или   исключительное   положение   в   следующем   смысле:   более   высокая
образованность,  известность и успех, возможность безнаказанно высказываться
по острым проблемам и событиям, знакомство и причастность к западному образу
жизни  и  западной культуре, связи с культурными организациями и возможность
активно функционировать  в  них, причастность к высшим властям. 8  некотором
роде это -- наша интеллектуальная элита. По многим параметрам положение этой
прослойки двойственно, В своей узкопрофессиональной и служебной сфере они --
явление исключительное. Сопоставляя  себя  с прочими  лицами этой сферы, они
создают о себе представление как о выдающихся личностях (мания гениальности,
скажем  так). Но  в обществе  в целом они суть элементы массового явления  в
ином  разрезе  этого общества. Их исключительность с  этой точки зрения есть
лишь  результат  разделения труда.  Она  оказывается  иллюзорной. В качестве
представителей массы людей такого рода  они, как правило, обычны и заурядны.
Отсюда   комплекс   неполноценности   и  стремление  обрести  более  прочные
социальные  основания.  Представители  этой