А родятся ли они?

ЖИВИ, КАК ВСЕ
     Пытался спросить,
     Как правильно жить
     И быть при этом счастли-и-вым.
     И должен признать,
     Бессмысленно ждать
     Отве-е-тов правди-и-вых.
     Враги и друзья
     Врут почем зря.
     Кричат, вопрос-де, мол, сло-о-жен.
     Не пей, не кури.
     С женой не дури.
     Начальников слушаться до-о-лжен.
     А годы летят,
     А люди твердят,
     Не лезь напрасно из ко-о-жи.
     Чем чище живешь,
     Скорей пропадешь.
     Никто тебе не помо-о-жет.
     От тоски от такой
     Завоешь порой
     Смертельно раненым зве-е-рем.
     От боли молчишь.
     До боли кричишь.
     Никто тебе не пове-е-рит.
     Но стоит спросить,
     Как пристроиться жить,
     Чтобы добиться уда-а-чи.
     Помочь норовят,
     В один голос твердят,
     Живи, как все мы, не ина-а-че.
     А выть-то, собственно говоря, не из-за  чего, сказал Социолог, делавший
заключение  экспертизы  об этой  песне  Певца.  Жизнь  в Ибанске значительно
улучшилась. Вот  вам  факты. Исчезла только  копченая колбаса. А  вареная-то
осталась. Цена на мясо выросла не в пять раз, как ожидали, а  только в три с
половиной.  Посадили  не тридцать оппозиционеров, как планировали,  а  всего
лишь двадцать девять целых и три десятых. И влепили им не по десять лет, как
следовало  бы, а лишь  по семь  с последующим пребыванием в лагерях  особого
режима четыре  года. Распустились, сказал Сотрудник. Да, сказал Супруга. Они
нам очень мешают работать.

ПРАВДИВАЯ ЛОЖЬ
     У  нас, говорит  Неврастеник Журналисту,  порядок такой. Если признают,
что недооценили такое-то  направление в науке,  значит, его разгромили. Если
признают,  что в отдельных  случаях докторские степени  присуждаются  не  по
заслугам,  значит,  докторская  степень  превратилась  в  средство  карьеры,
стяжательства, престижа,  очковтирательства.  И  дело  тут  не в  той лживой
форме, в какой это преподносится  официально. К  этому привыкли.  И желающие
делают скидку на  систему.  Дело  в том, что процессы, ведущие к  таким даже
официально критикуемым ситуациям,  проходят у всех на глазах. Их последствия
очевидны с самого начала.  Но  нет никаких сил им  противостоять.  Возьмите,
например,  историю  с докторами. Только  в  нашей сфере в  доктора  ежегодно
проходило несколько сот  человек. Думаете, это ученые? Даже по нашим  крайне
низким  критериям это почти на сто процентов  невежды и  шарлатаны.  Но  это
руководящие деятели,  их  ближайшие  холуи  и фактические  авторы  их вшивых
сочинений, растущие карьеристы, сотрудники  ответственных организаций и т.п.
Проходят  заседания секторов, кафедр, ученых советов, редколлегий, комиссий.
Все знают, что к чему. Но все  ведут себя так, будто обсуждаются новые идеи,
ценные результаты, глубокие мысли. Спектакль за спектаклем. Из года в год. И
попробуй, пикни. Разорвут  в клочья.  В  такой ситуации если чудом проскочит
действительно талантливый и продуктивный ученый, его так или иначе раздавят.
Или приручат.  Для  рекламы. Или, скорее, для  прикрытия. Но вот по каким-то
причинам обнаруживаются последствия этих спектаклей, которые начинают мешать
самим их участникам.  Надо принимать  меры. И принимают. Как?  Другая  серия
спектаклей с  теми же  исполнителями.  Они готовы выполнить  любые указания,
провести любые мероприятия. Но по-своему. Так, чтобы сами они не пострадали.
Сейчас, например,  установили более строгий  отбор в доктора. И  кто же  пал
первой жертвой нового порядка? Те, кто по идее должен был бы быть доктором в
первую  очередь.  Более  высокие  инстанции,  говорите? Так  ведь  там  тоже
спектакли. Другие, но спектакли. Вы думаете, их дело -- добиться, чтобы наши
доктора стали  подлинными  учеными?  Да для  них  подлинный  ученый,  как  и
подлинный художник, писатель и т.п., есть первый враг. Для них все подлинное
враждебно. Им нужна бутафория, муляж, камуфляж, румяна. Их реальное  дело --
дать указание, обсудить, принять  решение.  И проследить,  чтобы нижестоящие
инстанции отреагировали положенным в их спектакле способом.

ЧАС ПЯТЫЙ
     Был день рождения  друга. Немного  выпили.  Разговорились. Добрались до
проблемы власти и свободы личности. А кто им  дал право распоряжаться  мною,
как пешкой, сказал Крикун.  Такого  права  нет.  Это не право. Это -- грубое
насилие.  Право  предполагает  добрую  волю.  А  тут  происходит  умышленное
смешение понятий. Законодательное закрепление насилия  -- это одно. Если  вы
хотите употреблять тут слово "право", говорите о праве-насилии или, если вам
это   не   нравится   и  вы   хотите   выглядеть   гуманным,  о  праве-один.
Законодательное  закрепление  сопротивления  насилию -- это другое. Говорите
тут  о праве-свободе. Конечно, это вызывает  нежелательные  ассоциации.  А у
нас, как известно, рай свободы. Ну, говорите тут о праве-два. И какие  бы вы
слова  тут  ни употребляли,  право-один  есть  противоположность  права-два.
Принуждение есть противоположность свободе, хотя они и касаются  одних и тех
же  явлений.  И  в  языке  определяются  друг через  друга.  Вы  говорите  о
революции,  войне,  стройках,  перелетах,  плотинах,   выставках   и  прочих
свидетельствах правоты доктрин. А я  тут  при чем? Это  их дело, а не мое. Я
пришел  в этот  мир  не по своей  доброй воле.  И  не по просьбе,  во всяком
случае. При рождении я не давал подписки одобрять все то, что они натворили.
Я застал мир таким, каким он стал независимо от меня. И  я никому  ничего не
должен.  Отплатить за образование? А  много ли оно стоит? И  кому платить? А
то, что моя мать годами  работала  даром,  это что?  Тоже благодеяние? Я сам
работал  в  дармохозе. И  что получил за  это? Шиш. Мало?  Ладно, я работать
буду. С  меня сдерут еще в  десять раз больше, чем дали мне. Но это  все  из
другой  оперы. Не  надо передергивать. Мы не  об этом говорим. Мое моральное
право что-то приникать в  этом данном мне мире, а что-то отвергать. Для меня
он есть нечто изначальное, а не результат.
     Друзья не поняли речь Крикуна. Они поняли только то, что Крикун знает и
понимает нечто запретное, с  их точки зрения, и недоступное  им.  И написали
совместный  донос в Органы с  просьбой спасти  их товарища,  подпавшего  под
чье-то дурное влияние. Вопрос о  влиянии кого-то другого был  бесспорен.  Не
мог  же Крикун, который  учился с  ними  в одной школе, читал одни  и  те же
книжки,  хуже одевался, хуже питался,  реже ходил в кино, совсем  не ходил в
театр и не  имел  умных взрослых друзей,  сам додуматься до  всего  этого. И
слова у него не наши.
     Вечером  в  подвал  спустился  незнакомый молодой  человек и  предложил
Крикуну прогуляться. Крикун  сразу понял, в чем  дело, и собрал свои скудные
пожитки.  Там  ему было  даже неплохо. Впервые в жизни он спал на  отдельной
койке и питался  три  раза в день.  С ним  вели  длинные  разговоры  большие
начальники. Он  их ставил  в тупик своими вопросами и суждениями. Они хотели
узнать,  кто его  научил так  говорить. А его  не учил  никто. То, что он им
говорил,  было для  них ново и  удивительно. И они не могли  приклеить его к
чему-нибудь знакомому. И  его  решили выпустить на  время,  чтобы проследить
связи. А он,  не  заходя  домой  и не сказав никому ни слова, сразу  уехал в
деревню. С  этого  момента  он  все свои  наиболее  важные решения  в  жизни
принимал  внезапно. Оказалось,  что  это был  единственный правильный способ
остаться на свободе.
     Прошло полгода.  Как-то поздней  осенью соседка позвала мать и сказала,
что про Крикуна спрашивали в районе. Схватив горбушку хлеба и трешку  денег,
Мать побежала  в поле, где Крикун работал.  Беги, сказала  она ему.  Она  не
проронила ни слезинки. А когда он ушел, и она поняла, что больше никогда его
не увидит, она упала на серую мокрую  холодную землю и впилась в нее зубами.
Помоги ему, господи, шептала она. Ничего больше не прошу. Только помоги ему.
Это моя жизнь. Это мука моя, И твоя тоже, господи. Что ты без него!
     На  станции на  мешках сидели пьяные мужики,  завербованные на  Дальний
Север. Они сидели жалкие и серые. И заунывно скулили:
     Вот скоро-скоро поезд грянет,
     Гудок уныло загудит,
     Кого-то здесь у нас не станет,
     Кого-то поезд утащит.
     Крикун вскочил  на  замедливший  ход товарняк  и забился  между бревен.
Ледяной ветер продувал насквозь.  Ничего, говорил он себе, терпи. Это только
начало. А слезы капали на черствую краюху. И была она вкусна и мягка.
     Если бы люди изобрели такой прибор, чтобы  можно было разглядеть чистую
юную душу после безжалостного погрома! Какими наивными им показались бы поля
сражений  величайших  войн  нашего  времени!  Разве  это  можно когда-нибудь
забыть!
     Когда до него добрались в городе, он успел уйти добровольцем в армию. И
они потеряли его из виду. Они нашли его лишь много лет спустя.
     Никуды ты от нас не уйдешь!
     И нигде ты от нас не спрячисся!
     Потому что -- кто ты? -- вошь!
     Ну а мы -- это власть трудящихся!

НАВЕКИ СОЛНЦЕ
     После многих лет холода и слякоти выглянуло Солнце. По  радио объявили,
что  даже погода вместе с нами радуется нашим успехам. Одновременно объявили
об  очередном нарастании классовых  боев, нищеты,  повышения цен и понижения
зарплаты там  у них. По телевидению выступил  Заведующий и  сказал, что  это
достигнуто  под мудрым руководством руководимого им руководства. Добровольно
доверчивые ибанцы возликовали и избрали Почетный Президиум. Когда  принимали
Приветственную Телеграмму по поводу досрочного перевыполнения по почину и по
инициативе,  Токарь-Универсал  сказал:  мы  заверяем  наше любимое  и мудрое
руководство и нашего любимого и гениального. Заведующего лично в том, что мы
верим даже в то, во что на самом деле не верим, и выполним все, что на самом
деле  не  выполним.   Заведующий  был  тронут  и   оценил  это  как   пример
исключительно высокого  уровня сознательности. С такими людьми, сказал он мы
не то что  полный  изм, а  кое-что и похлеще  построим. Дайте  только  срок.
Выберемся из временных затруднений,  а там пошлем всех  этих  американцев  и
прочих засранцев куда-нибудь подальше.
     Известный  философ  Портян, круглый дегенерат и  полный  невежда, автор
самой глупой "Диалектикодиалектической высшей логики", случайно  встретил на
улице Неврастеника. Солнце,  сказал он  глубокомысленно  глядя в себя,  это,
брат, теперь  навеки. А зонтик давно  пора выбросить в мусорную яму истории,
где  валяются ваши вонючие  маркузы, карнапы, расселы,  пикассы, парсонсы  и
прочая  мразь.  Ну-ну,  сказал Неврастеник  и раскрыл  зонтик. Как раз начал
накрапывать дождь, пошел снег с градом, и Солнце исчезло насовсем, как будто
его  вообще и  не  бывало.  Портян  промок до  нитки  и продрог до  печенки.
Прибежав  домой,  он впал  в  мрачный  оптимизм  и  начал  писать  донос  на
Неврастеника, который в солнечную погоду вышел на  улицу с зонтиком, выразив
тем самым неверие.
     Болтун брел неизвестно откуда и  неведомо куда, не обращая  внимания на
погоду.  Как дела, спросил его Неврастеник. Как  всегда, ответил Болтун. Без
работы,  спросил Неврастеник.  Работаю,  сказал Болтун.  Без  работы нельзя.
Выселят как тунеядца. Захотят -- выселят  и с  работой, сказал  Неврастеник.
Ага, сказал Болтун, выселят.
     Выступая по телевидению,  Заведующий сказал,  что даже плохая погода не
помешает нашему праздничному настроению.

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
     Здесь  прекрасные  дачные  участки,  говорит  Крикун.  Еще  бы, говорит
Учитель. Зато они и дерут, сволочи. Кому  они  принадлежат,  спросил Крикун.
Начальству третьего, а  то и  четвертого сорта, говорит Учитель. Мой хозяин,
например, был  главой крупного района Ибанска.  Эта дача принадлежит бывшему
полковнику  Органов. Эта -- бывшему  ректору института. У моих хозяев пенсия
больше моей зарплаты. А  что же  они сдают,  спросил  Крикун.  Дом все равно
пустует, говорит Учитель.  А за такие денежки почему бы не сдать? Деньги они
любят.  Тут  все сдают что-нибудь. За десять лет они полностью окупают дачу.
Здесь, как видишь, неплохо. Но это пустяки по сравнению с дачами писателей и
академиков. Отсюда километрах в десяти дачи Совета Министров. Там еще лучше.
Я уж не говорю про еще выше. В городе как-то не  обращаешь на  это внимания.
Лично мы с ними в быту не общаемся. И  не видим,  как  они живут. А тут само
все прет наружу.  Тут они не  скрываются.  Посмотришь на это и поверишь, что
они искренне любят этот их строй,  этот их изм.  Им есть за  что его любить.
Это их строй, их изм. Они живут хорошо. И добровольно ничем не поступятся. А
их очень много. Это  -- основа основ. Если  покопаться  основательно в нашем
либеральном  движении, то и его  суть  ты найдешь  тут. Либералы тоже  хотят
иметь  свой  кусок  от благ жизни. В  этом нет ничего особенного? А  я разве
говорю, что это есть нечто особенное? Нет, ничего особенного, увы, нет. Суть
дела всегда банальна.
     Да  ну их всех к  черту, говорит Учитель. Хочешь, я расскажу тебе  одну
сентиментальную историю? Видишь, какой дворец! Это -- участок Органов. У них
повсюду  такие  таинственные  как  будто  бы  пустые особняки.  Сюда  иногда
приезжает отдохнуть или поработать какой-нибудь сотрудник. На всем  готовом,
конечно. А вот в этом доме  снимал  комнатку с верандой Двурушник. Когда его
не  пустили  на один конгресс,  потом  на другой, вышибли  из Университета и
перестали  печатать, у него вдруг  обнаружилось свободное время. И тогда ему
пришла идея  написать книгу. Эту  самую  знаменитую книгу. И он решил уехать
подальше  от  стукачей.  И  вот  снял эту комнатушку  под  самым крылышком у
Органов. То ли он сам  проговорился, то  ли хозяин что-то  заподозрил (жилец
печатает целый день,  а хозяин -- из тех, кого уговаривать следить не надо).
Только дошло до Органов, что Двурушник что-то сочиняет. Кто такой Двурушник,
они знали.  И боялись повторения  истории с Правдецом.  И  к  делу отнеслись
серьезно. Этот шикарный дворец сразу заселили целой оперативной группой. Вот
тебе  сюжет  для  драмы. Тут  одинокий,  измученный, оскорбленный, униженный
человек  творит бессмертную  книгу.  Спит урывками. Питается кое-как.  А тут
дюжина  здоровых  молодцов  на полном  пансионе,  в  прекрасных  условиях, с
новейшей аппаратурой и  криминалистической наукой  старается установить, чем
занимается  этот  одинокий человечек, и придумать способ, как можно помешать
этому человечку.
     А как  же они  его прохлопали,  спросил Крикун.  Представь себе, он  их
обвел  вокруг пальца, сказал  Учитель.  Он одновременно  делал две книги  --
научную и эту самую. Научную  он тщательно  прятал, но  так,  чтобы  заметил
хозяин. И черновики ее  аккуратно выбрасывал в бочку для бумаги. А эту самую
книгу оставлял на столе в пачке с чистой  бумагой. Три  месяца он делал так.
За три месяца сделал две книги. Научную  у него в конце концов конфисковали.
Нужен же им  был какой-то  трофей за прекрасно проведенную  операцию.  Когда
книга вышла на Западе, хозяина затаскали.  А тот,  старый член и  прожженный
стукач,  сам  чуть не  повесился от  тоски.  Говорят,  до сих пор  не  может
очухаться. Как он переправил книгу на Запад, спросил Крикун. Ну, этого  уж я
не знаю,  сказал Учитель. Он мужик оказался умный  и смелый. Наверно,  и тут
придумал что-нибудь гениально простое. А почему тебя  это интересует? Уж  не
сочинил ли ты сам что-нибудь  подобное? Нет, сказал Крикун. Мне надо  помочь
одному  человеку. Ну  что же, сказал Учитель.  Давай  обдумаем эту  проблему
всесторонне.  Мы все-таки ученые. И говорят,  неплохие. Не зря же мы столько
лет убили на всякие головоломки.
     Подошла дочь Учителя и сказала, что мама велела идти обедать.

ЛЮБОВЬ К ИНОСТРАННОМУ
     Как говорится в популярной песне,
     Настоящие ибанцы
     Уважают иностранцев.
     Но это не совсем точно.  Ибанцы обожают  иностранцев и готовы отдать им
последнюю  рубаху. Если иностранец рубаху не берет, его называют сволочью. И
правильно делают. Дают -- бери, бьют -- беги. Раз дают, бери,  пока по морде
не дали. Не выпендривайся. От чистого сердца  дают. От всей души. Бери, пока
дают, а не то... Если иностранец рубаху берет, а делает по-своему, его опять
называют сволочью. И поделом. Зачем было брать.  Если уж взял так будь добр.
Мы  ему  от  всей души. Бескорыстно. А он,  сволочь,  на  тебе.  Жди от  них
благодарности. Сволочь, да и только. Ну а уж  если иностранец и рубаху взял,
и  сделал  по-ибанскому,  то тогда он тем более  сволочь, поскольку тогда он
свой,  а со своими церемониться  нечего.  А, говорят ибанцы в таком  случае,
этот -- наш, сволочь.
     И все  иностранное ибанцы тоже любят. Во-первых, потому, что оно дороже
и  достать  его  труднее. Доставать-то  приходится  из-под полы  втридорога,
во-вторых,  в  иностранном  сам  себя  чувствуешь  чуть-чуть  иностранцем  и
чуть-чуть  за границей.  Заветная  мечта  ибанца  --  чтобы  его приняли  за
иностранца.  И  тогда,  кто знает,  может  без очереди пропустят,  может  не
заберут, может номер в гостинице дадут без брони высших органов власти и без
протекции уборщицы. А еще более главным образом для того хочется ибанцу быть
как иностранцу,  чтобы прочие  ибанцы  подумали  про  него:  глядите-ка, вон
иностранец идет, сволочь!

ЧАС ШЕСТОЙ
     Но начало было. Его никто не заметил, ибо оно произошло в нем, а не вне
его, и он  скрыл  его от всех. Иначе не  было  бы его. И не было  бы начала.
Начало всегда есть тайна.
     Это  случилось тогда,  когда Крикун трясся  на  голых  досках товарного
вагона, тащившего его на далекую окраину Ибанска  служить в армию. Им нельзя
прощать,  говорил он  себе.  Отныне и навсегда твое дело  -- не прощать.  Ты
один. Это уже  кое-что. Единица есть начало ряда. Но это  мало. Какое оружие
противопоставить им?  Ум?  Науку? Конечно,  можно построить точную науку про
это общество. Оно не такая уж сложная штука. Скорее, оно примитивно. И наука
о  нем вряд ли принесет славу выдающегося  ученого  ее  создателю. К тому же
выводы науки годятся для повторяющихся явлений, а не для индивидуальных в их
исключительности. К тому  же Они тупы и равнодушны. И жестоки в силу тупости
и равнодушия. Их образованность -- трофеи.  Наукой Их не прошибешь. Так что?
Сумасшествие? Каприз? Дерзость отчаяния? Безрассудство? Нет,  это пока рано.
Не заметят.  Это  потом.  А  сначала  --  самоотречение  и  безвестность.  С
честолюбием надо покончить раз и навсегда. Ты один.  И слава тебе ни к чему.
Отныне  твое дело  будет  известно  только тебе одному. Даже те, над кем  ты
будешь работать, не будут знать, кто ты.
     Он вспомнил, как заполняли на него документы, когда он принес заявление
о  призыве в армию. И ему стало  весело. Они тебе лгут на каждом шагу, а  от
тебя требуют безусловной правдивости.  Они  уверены в том, что их не посмеют
обмануть.  И странно,  их почти не обманывают. А они  обманывают  всегда. Он
потом не раз наблюдал случаи, когда обманывали их, и поражался тому, что они
не  способны обнаружить мало-мальски продуманный  обман.  Документы на  него
заполняли  с его же слов. Он  не сказал, где его Отец, что его исключили  из
института  без права  поступления, что  он  сам  выбросил  в  мусорную  урну
членский билет Союза Молодежи, когда  вышел из главного здания Органов. И уж
тем более не сказал о своих взаимоотношениях с Органами.
     Он был спокоен.
     У него было дело. Великое дело.
     Все, в конце концов, решают сами люди,
     думал он.  Как  говорил  наш  любимый вождь,  кадры  решают  все.  Надо
работать с  людьми. Работать индивидуально,  настойчиво, без спешки. Никаких
внешних эффектов. Внешние эффекты  суть средства массового воздействия.  Для
них сейчас не время.  В обществе сначала должны поработать единицы, десятки,
сотни,  тысячи таких,  как я. А  уж потом можно  будет  устраивать  массовые
спектакли. И он придумал в шутку:
     Смешно про нас стихи писать.
     Для этого и проза не годится.