обращают  никакого
внимания, не хотят с ними возиться.
     Г-жа Бош уже успела отнести Нана домой и вернуться. Все еще не придя  в
себя от волнения, она с бесчисленными  подробностями  описывала  собравшимся
происшествие:
     - Я как раз шла за бараниной и была тут, - повторяла она. -  Я  видела,
как он упал. Все это из-за дочки. Он хотел поглядеть на нее, и вдруг - трах!
- полетел! Ах, боже мой! Не хотела бы я увидеть это еще  раз!..  А  все-таки
мне нужно сходить за бараниной...
     Целую неделю жизнь  Купо  висела  на  волоске.  Родные,  соседи  -  все
решительно ожидали его смерти с минуты  на  минуту.  Доктор,  очень  дорогой
доктор, которому платили по пять  франков  за  визит,  опасался  внутреннего
кровоизлияния. Это слово пугало всех; в околотке говорили, что у кровельщика
от толчка оторвалось сердце. Но Жервеза, побледневшая  от  бессонных  ночей,
серьезная, решительная, пожимала плечами. У ее мужа сломана правая нога. Это
верно, все это знают. Но ногу ему залечат. Что же до оторванного сердца,  то
это глупости. Она поставит ему сердце на место. Она  знает,  что  для  этого
нужно: заботливый уход, чистота и настоящая привязанность.
     Жервеза  была  непоколебимо  уверена,  что  спасет  мужа,  если   будет
неотступно оставаться при нем, ухаживать за ним, класть ему руку на  голову,
когда его лихорадит. Она ни на секунду не сомневалась в  его  выздоровлении.
Целую неделю она провела на ногах, молчаливая, сосредоточенная,  исполненная
решимости спасти мужа во что бы то ни  стало.  Она  забыла  детей,  соседей,
улицу - все на свете. Когда на девятый день доктор,  наконец,  объявил,  что
больной вне опасности, у нее подкосились ноги. Совершенно разбитая  и  вдруг
обессилевшая, она упала в кресло и залилась слезами. В эту ночь она решилась
соснуть два часа, положив голову на краешек кровати, в ногах у больного.
     Несчастный  случай  с  Купо  взбудоражил  все  семейство.  Мамаша  Купо
проводила вместе с Жервезой все ночи около  сына,  но  уже  в  девять  часок
засыпала, сидя на стуле. Г-жа Лера ежедневно прямо с работы заходила  узнать
новости. Ей  приходилось  делать  для  этого  очень  большой  крюк.  Лорилле
забегали два-три раза в день, предлагали свои услуги и даже принесли Жервезе
кресло. Но с ними сразу же начались столкновения  из-за  способов  ухода  за
больным. Г-жа Лорилле утверждала, что спасла на своем веку множество людей и
отлично знает, как надо браться за дело. Кроме  того,  она  жаловалась,  что
Жервеза оттирает ее и не дает ей  подходить  к  постели  брата.  Конечно,  у
Хромуши есть основательные причины стараться непременно самой  спасти  Купо;
ведь в конце концов, если бы она не пришла мешать ему во время работы, он не
слетел бы с крыши. Но только она  непременно  прикончит  его  своим  нелепым
уходом!
     Убедившись, что Купо находится вне  опасности,  Жервеза  перестала  так
ревниво охранять его постель. Теперь она без  опаски  позволяла  посторонним
подходить к нему: это уже не угрожало  его  жизни.  Комната  была  постоянна
полна родственниками. Выздоровление Купо шло медленно: доктор  говорил,  что
он окончательно станет на ноги только через четыре  месяца.  И  вот  долгими
вечерами, пока кровельщик спал, Лорилле отчитывали Жервезу:  было  в  высшей
степени глупо брать мужа домой. В больнице он поправился  бы  вдвое  скорее.
Лорилле говорил Жервезе, что он сам  охотно  заболел  бы  чем-нибудь,  чтобы
только показать ей,  как  он  моментально  отправится  в  Ларибуазьер.  Г-жа
Лорилле якобы знала какую-то даму, которая только недавно выписалась оттуда.
И что же? Ее там ежедневно кормили курятиной! И оба супруга в двадцатый  раз
начинали высчитывать, во что обойдутся Жервезе четыре месяца  болезни  мужа:
во-первых, прогульные дни; во-вторых, доктор и  лекарства,  а  позже,  когда
Купо начнет поправляться, - хорошее вино и  самое  лучшее  мясо.  Если  Купа
ухлопают только свои сбережения, то это будет еще большое  счастье.  Но  они
этим не отделаются, они влезут в долги. О, конечно, это их личное  дело?  Но
талька пусть они тогда не рассчитывают на родственников. Их родственники  не
так богаты, чтобы содержать больного на своя счет.  Тем  хуже  для  Хромуши!
Могла бы, кажется, сделать, как все, и отправить мужа в  больницу.  Так  нет
же, вздумала разводить фанаберию! Этого еще недоставало.
     Однажды вечером г-жа Лорилле не выдержала и,  дав  волю  своей  злости,
спросила:
     - Ну, а что поделывает ваша лавка? Когда же вы снимаете ее?
     - Да, да, - хихикая, подхватил Лорилле. - Привратник поджидает вас.
     У Жервезы даже дыхание перехватило. Она было и забыла совсем  про  свою
прачечную. Но теперь она видела, какое  злорадство  вызывает  в  этих  людях
гибель ее проектов. В самом деле,  начиная  с  этого  вечера,  они  выжидали
каждого удобного случая, чтобы поиздеваться над ее несбывшейся мечтой.  Если
заходил разговор о каком-нибудь неисполнимом желании, они говорили, что  это
надо отложить до того  времени,  когда  Жервеза  будет  хозяйкой  роскошного
прачечного заведения на лучшей улице. Они явно насмехались над ней.  Жервезе
неприятно было подозревать их  в  такой  низости,  но,  правда,  можно  было
подумать, что Лорилле очень рады несчастному случаю с Купо,  помешавшему  ей
завести прачечную на улице Гут-д'Ор.
     Тогда она сама стала подсмеиваться над своей несбывшейся мечтой,  чтобы
показать, что охотно жертвует деньгами для  мужа.  Когда  ей  приходилось  в
присутствии Лорилле вынимать сберегательную книжку  из-под  коллак-а  часов,
она всякий раз говорила:
     - Ну, я иду нанимать лавочку.
     Она не хотела взять из кассы все свои сбережения сразу, а брала по  сто
франков, чтобы не хранить в комоде слишком много денег. Кроме  того,  у  нее
еще оставалась смутная надежда на какое-то чудо. Ей казалось, что Купо может
внезапно выздороветь раньше срока: в таком случае ей  удалось  бы  сохранить
часть сбережений. После каждого посещения сберегательной кассы она  отмечала
на клочке бумаги, сколько денег еще оставалось на счету. Делалось это только
для порядка. В ее капитале образовалась огромная брешь,  но  она  оставалась
невозмутимой и рассудительно, со спокойной улыбкой  подводила  итоги  быстро
таявшим средствам. Хорошо уже и то, что ей удалось припасти эти деньги,  что
в  минуту  несчастья  они  оказались,  под  рукой  и  она   может   свободно
распоряжаться ими. И не  предаваясь  бесплодным  сожалениям,  она  заботливо
прятала книжку под стеклянный колпак, за часы.
     Все  время,  пока  Купо  хворал,  Гуже  всячески   старались   проявить
сочувствие Жервезе. Г-жа Гуже постоянно предлагала  свои  услуги;  уходя  из
дому, она всякий раз заглядывала к Жервезе и  спрашивала,  не  нужно  ли  ей
купить сахару, масла или яиц,  по  вечерам  приносила  ей  бульон,  а  когда
Жервеза была очень занята, помогала на кухне, мыла посуду. Гуже каждое  утро
брал ведра Жервезы и отправлялся за водой к колонке на улице Пуассонъе;  это
сберегало ежедневно два су. После  ужина,  когда  родственники  расходились,
Гуже приходили посидеть к Купо. До  десяти  часов  кузнец  сидел,  покуривая
трубку и  глядя  на  Жервезу,  хлопотавшую  около  больного.  Иной  раз  ему
случалось  сказать  за  весь  вечер  всего  два-три  слова.  Втянув  большую
белокурую голову в плечи, он с умилением глядел, как она  наливает  питье  в
чашку и осторожно, чтобы не звякнуть ложечкой,  размешивает  сахар.  У  него
прямо нутро переворачивалось, когда она подходила к кровати и нежным голосом
ободряла Купо. Никогда еще он не  видал  такой  мужественной  женщины.  Даже
хромота не только не портила ее  в  его  глазах,  а  наоборот,  повышала  ее
заслуги, - хромая, а находит в себе силы круглые сутки ухаживать  за  мужем,
за Целый день ни на минуту не присядет хотя бы поесть! Она бегала в  аптеку,
прибирала за мужем, выносила за ним посуду и просто из сил выбивалась, чтобы
содержать в чистоте комнату, в которой Лежал больной.  И  при  всем  том  ни
единой  жалобы;  наоборот,  она  всегда  была  приветлива  и  любезна,  даже
вечерами, когда до того уставала, что засыпала на ходу. Сидя в этой комнате,
среди всех этих лекарств, кузнец видел, с какой  самоотверженностью  Жервеза
ухаживает за Купо, как она всем  сердцем  любит  его,  и  проникался  к  ней
величайшим уважением.
     -  Ну,  старина,  вот  ты   и   поправился,   -   сказал   он   однажды
выздоравливающему. - Да я, признаться,  и  не  боялся  за  тебя.  Твоя  жена
способна творить чудеса.
     Гуже и сам собирался жениться. По крайней мере г-жа Гуже подыскала  ему
очень подходящую девушку, тоже кружевницу. Ей очень хотелось  обвенчать  их.
Гуже согласился, чтобы не огорчать мать. Был назначен даже день свадьбы -  в
первых числах  сентября.  Деньги  на  обзаведение  молодых  давно  уже  были
положены в сберегательную кассу. Но  когда  Жервеза  заговаривала  с  ним  о
свадьбе, кузнец с сомнением покачивал головой и медленно говорил:
     - Не все женщины похожи на вас, госпожа Купо. Если бы все женщины  были
такие, как вы, я женился бы хоть на десяти сразу.
     Прошло два месяца, и Купо начал  вставать  с  постели.  Он  мог  пройти
только от кровати до окна, да и то с помощью Жервезы. У окна  он  садился  в
кресло Лорилле и клал правую  ногу  на  табурет.  Этот  шутник  и  зубоскал,
который в любую погоду чувствовал себя на крыше, как у себя дома,  никак  не
мог примириться со своим падением. На это у него  не  хватало  благоразумия.
Все два месяца, лежа в постели, он бесновался, выходил из себя  и  проклинал
все на свете. Что это за существование, в самом деле, когда  приходится  все
время лежать на спине, с неподвижной, обмотанной и подвешенной, как сосиска,
ногой! Господи, да он  теперь  до  того  изучил  потолок,  что  сумел  бы  с
закрытыми глазами обвести каждую щелку,  каждую  трещину!  Когда  Купо  смог
наконец сидеть в кресле, начались  новые  жалобы.  До  каких  пор  он  будет
пригвожден к этому месту? Сидишь тут неподвижно, точно мумия! В окне  ничего
интересного не увидишь - улица скучная, прохожих нет, с утра до ночи  воняет
жавелем. Нет, право, он совсем состарился!
     Он отдал бы десять лет  жизни  только  за  то,  чтобы  посмотреть,  как
выглядят городские укрепления! И Купо снова и снова  начинал  жаловаться  на
судьбу. Нет, правда, эта катастрофа с ним - горькая несправедливость. Он  бы
еще понял, если бы с крыши упал кто-нибудь другой. Но  он,  хороший  мастер,
непьющий, работяга!
     - Если папаша сломал себе шею, -  говорил  Купо,  -  так  ведь  он  был
пьяница. И в тот день он тоже был пьян  в  стельку.  Я  не  говорю,  что  он
заслужил такую смерть, но по крайней мере это понятно...  А  я-то  ведь  был
натощак, спокоен, как младенец, ни капли спиртного не выпил в  тот  день!  И
вот я полетел кувырком с крыши только потому,  что  захотел  помахать  дочке
рукой!.. Нет, это слишком!  Если  и  существует  бог,  то  он  распоряжается
довольно странно. Никогда я с этим не примирюсь.
     Даже когда он окончательно поправился, у него осталась какая-то  глухая
обида на свою работу. Что за проклятое ремесло - лазить целый день по крыше,
как кошка! Нет, буржуа не дураки! Они посылают других на смерть; а сами  так
трусливы, что нипочем  не  полезут  на  лестницу!  Сидят  себе  уютненько  у
камелька, и плевать им на бедноту. Под конец Купо стал даже доказывать,  что
каждый должен сам крыть свой дом. Да, черт возьми, не  хочешь  мокнуть,  так
наладь себе крышу, - это по крайней мере будет справедливо!.. Потом он  стал
жаловаться, что не выучен никакому другому, более  приятному  и  безопасному
ремеслу, - например, столярному. Все папаша Купо виноват. У всех  отцов  эта
дурацкая привычка - непременно заставлять детей лезть в тот же хомут.
     Еще два  месяца  Купо  ковылял  на  костылях.  Сначала  он  мог  только
спускаться по лестнице и курить трубочку на пороге. Потом стал  доходить  до
бульвара  и  сидел  там  часами,  греясь  на  солнышке.  К  нему  постепенно
возвращалась его прежняя веселость, - в часы вынужденного  безделья  он  мог
теперь вволю балагурить и зубоскалить. Но вместе с радостью жизни он начинал
находить удовольствие и в самом ничегонеделании. Ему  нравилось  дремать  на
солнышке, дав полную свободу телу, не напрягая мускулов;  это  была  как  бы
постепенная победа лени: пользуясь болезнью, она медленно внедрялась в него,
расслабляла, пропитывала все его существо. Он возвращался веселый, шутливый,
находил жизнь прекрасной и не понимал, почему бы  ему  всегда  не  проводить
время таким образом. Избавившись наконец от костылей, он стал совершать  уже
более далекие прогулки и забегал в мастерские повидаться  с  приятелями.  Он
останавливался перед строящимися домами и стоял, скрестив руки,  посмеиваясь
и покачивая головой. Он подшучивал  над  рабочими,  вытягивал  свою  ногу  и
показывал на нее: вот, мол, к  чему  приводит  чрезмерное  усердие.  Постояв
таким образом и позубоскалив над работающими, он отходил успокоенный, -  это
утоляло его ненависть к своему ремеслу. Конечно, когда-нибудь  ему  придется
снова взяться за работу, тут уж ничего не поделаешь, - но только он  сделает
это как можно позже. Да, он здорово поплатился и  вовсе  не  горит  желанием
снова лазить по крышам. И потом, так приятно немножко побездельничать!
     После завтрака Купо нечего было делать,  и  он  обыкновенно  заходил  к
Лорилле. Они очень жалели его и всячески заманивали к себе.  В  первые  годы
женитьбы он, под влиянием Жервезы, совсем отдалился от них. Теперь они снова
забирали его в руки и постоянно подшучивали над тем,  что  он  боится  жены.
Хорош мужчина, нечего сказать! Но вместе с тем Лорилле, как  истые  хитрецы,
проявляли  большую   осмотрительность   и   преувеличенно   расхваливали   и
превозносили при нем достоинства прачки. Купо не то чтобы ссорился с  женой,
но "частенько твердил ей, что золовка обожает  ее  и  напрасно  Жервеза  так
дурно к ним относится. Первая семейная ссора произошла из-за Этьена. Однажды
вечером кровельщик вернулся от Лорилле.  Обед  был  еще  не  готов,  и  дети
кричали, прося есть. Тогда Купо вдруг набросился на Этьена и закатил ему две
здоровых затрещины. После этого он ворчал еще целый час: мальчишка вовсе ему
не сын, и просто непонятно, как это он еще терпит  чужого  пащенка  в  своем
доме: право, он в конце концов вышвырнет Этьена на улицу. До  сих  пор  Купо
относился к нему вполне терпимо.  Теперь  он  стал  поговаривать,  что  этот
мальчишка - позор для него. Еще через три дня он начал колотить его  походя,
то и дело пинал  его  ногой,  так  что  ребенок,  заслышав  шаги  отчима  на
лестнице, убегал к Гуже, где старуха-кружевница освобождала для него краешек
стола, чтобы он мог готовить уроки.
     Жервеза уже  давно  снова  принялась  за  работу.  Теперь  ей  не  было
надобности поднимать и ставить на место колпак от часов,  -  все  сбережения
были проедены, и ей приходилось наверстывать: работать  за  четверых,  чтобы
прокормить четыре рта. Она одна и кормила всю семью. Если кто-нибудь начинал
жалеть ее, она сейчас  же  заступалась  за  Купо.  Бросьте,  пожалуйста!  Он
столько выстрадал, что не удивительно, если у  него  в  самом  деле  немного
испортился характер. Но когда он совсем поправится, это пройдет. И когда  ей
говорили, что Купо выглядят совсем здоровым и мог бы уже взяться за  работу,
она бурно протестовала. Нет, нет, еще рано! Она вовсе  не  хочет,  чтобы  он
снова слег! Она хорошо запомнила наставления доктора! Она сама не  позволяет
ему работать, она каждое утро уговаривает его повременить и не торопиться.
     Жервеза даже засовывала потихоньку франк-другой в жилетный карман мужа.
Купо принимал это как должное и, чтобы  иметь  право  бездельничать  в  свое
удовольствие, постоянно жаловался  на  боли  в  разных  местах.  Прошло  уже
полгода, а он все еще не поправился. Теперь, отправляясь  полюбоваться,  как
работают другие,  он  охотно  заходил  с  товарищами  в  кабачок  пропустить
рюмочку. В конце концов в этих ресторанчиках вовсе не плохо; можно посидеть,
посмеяться. От этого никто  не  в  убытке.  Только  кривляки  кичатся  своею
трезвостью! Правы были те, кто раньше смеялся над ним. Стаканчик вина никому
не повредит! Купо бил себя в грудь кулаком  и  хвастался,  что  пьет  только
вино. Да, одно только вино!  Ни  рюмки  водки!  Вино  удлиняет  человеческую
жизнь, не опьяняет и не вредит. Случалось, однако,  что,  прошлявшись  целый
день из мастерской в мастерскую, из кабачка в кабачок, он возвращался сильно
навеселе. Тогда Жервеза никого не пускала,  отговариваясь  тем,  что  у  нее
ужасно разболелась голова, по правде же говоря, она не  хотела,  чтобы  Гуже
слышали, что вытворяет Купо.
     Однако мало-помалу Жервеза начала грустить. Каждый день она заходила на
улицу Гут-д'Ор, чтобы поглядеть на  свою  лавочку.  Та  все  еще  сдавалась.
Жервеза  держала  эти  прогулки  втайне,   стыдясь   их,   как   ребячества,
недостойного' взрослого человека. Лавка просто сводила ее с ума. По ночам, в
темноте, она мечтала о ней, лежа с открытыми глазами. И  несбыточность  этой
мечты только увеличивала ее  притягательную  силу.  Жервеза  снова  и  снова
принималась рассчитывать: двести пятьдесят франков за помещение,  полтораста
франков на оборудование и устройство, сто франков про запас,  чтобы  прожить
как-нибудь первые две-три недели. Итого,  самое  меньшее,  пятьсот  франков.
Если она не говорила постоянно об этом вслух, то только, чтобы не  казалось,
будто она жалеет о деньгах, ушедших на  лечение  Купо.  Случалось,  что  она
бледнела, поймав себя на неосторожной фразе, выдававшей ее затаенную  мечту,
словно ловила себя на какой-нибудь дурной мысли. Теперь, чтобы снова скопить
такую сумму, надо работать по крайней  мере  четыре-пять  лет.  Она  была  в
отчаянии, что не может обзавестись прачечной  немедленно.  Это  дало  бы  ей
возможность справляться с  хозяйством  без  помощи  Купо,  а  он  постепенно
привыкал бы работать. Это избавило бы  ее  от  тайного  страха,  потому  что
теперь,  когда  Купо  возвращался  хмельным,  пел  и  рассказывал  о  разных
уморительных выходках Сапога, которого он угостил вином, она часто опасалась
за свое будущее.
     Однажды вечером, когда Жервеза  сидела  одна,  в  комнату  вошел  Гуже.
Обычно, застав ее одну, он немедленно исчезал, - но на этот раз он  остался.
Он сидел, курил и смотрел на нее.
     Он намеревался сказать ей нечто  очень  важное,  но  никак  не  решался
приступить к разговору. Он обдумывал,  сотни  раз  переворачивал  фразу,  но
никак не мог придать ей надлежащую форму. Наконец, после  долгого  молчания,
он решился, вынул изо рта трубку и разом выпалил:
     - Жервеза, позвольте мне ссудить вас деньгами.
     В эту минуту Жервеза рылась в комоде, отбирая  какие-то  лоскутки.  Она
сразу выпрямилась и сильно покраснела. Значит, утром  Гуже  видел,  как  она
целых десять минут проторчала перед лавкой!  А  он  смущенно  улыбался,  как
будто сделал какое-то обидное предложение. Жервеза сразу же отказалась:  она
никак не может взять денег,  потому  что  не  знает,  когда  она  сумеет  их
вернуть. Кроме того, ей нужна слишком большая  сумма.  Гуже,  огорченный  ее
отказом, настаивал. Наконец, она спросила:
     - А как же ваша женитьба? Не могу же я взять у вас  деньги,  отложенные
на свадьбу!
     - О, не беспокойтесь, - ответил он, краснея в свою очередь. - Я уже  не
женюсь. Знаете, это... Нет, право, мне приятнее одолжить деньги вам.
     Оба вдруг опустили глаза. Ничего не было сказано, но  что-то  произошло
между  ними  -  неуловимое,  нежное.  И  Жервеза  согласилась.  Кузнец   уже
предупредил мать.  Они  пошли  к  ней  через  площадку.  Кружевница  сидела,
склонившись над работой; ее спокойное лицо было серьезно и немного печально.
Она не хотела спорить с сыном, но теперь она уже больше не одобряла  проекта
Жервезы и откровенно объяснила, почему именно:  Купо  с