рот рукой.
     - Ах, боже мой!.. Да он здесь, на том тротуаре. Он смотрит сюда!
     Жервеза, взволнованная, потрясенная, испуганно покосилась на  окно:  на
улице собралась  толпа.  Молодцы  из  бакалейной  лавки,  хозяйка  харчевни,
маленький часовщик  -  все  наслаждались  пением  пирующих,  как  бесплатным
спектаклем. В толпе были какие-то военные и несколько штатских  в  сюртуках;
три маленькие девочки, лет по  пяти-шести,  держались  за  ручки,  -  на  их
серьезных личиках было написано полное восхищение. И тут же, в первом  ряду,
действительно  стоял  Лантье  и  слушал  с  самым  невозмутимым  видом.  Вот
наглость! Жервеза вся похолодела; она не  смела  шевельнуться.  А  дядя  Брю
продолжал петь:

                         Тру ля-ля, тру ля-ля,
                         Тру ля, тру ля, тру ля-ля!

     - Ну, старина, однако, довольно! - сказал Купо. -  Неужели  вы  помните
всю песню до конца?.. Вы споете ее нам как-нибудь в  другой  раз,  когда  мы
будем навеселе...
     Все засмеялись. Старик сразу остановился, обвел всех мутным взглядом  и
снова понурился в каком-то тупом оцепенении. Кофе был  выпит,  и  кровельщик
вновь потребовал вина. Клеманс опять принялась  за  клубнику.  На  некоторое
время пение прекратилось: поговорили о женщине из соседнего дома, которую  в
тот день утром нашли повесившейся. Теперь очередь петь была за  г-жой  Лера.
Прежде чем начать,  она  долго  готовилась.  Сначала  она  обмакнула  кончик
салфетки в стакан с водой и намочила себе виски, - ей  было  слишком  жарко.
Затем попросила рюмочку водки, выпила и неторопливо вытерла губы.
     - "Сиротку", что ли? - прошептала она. - Да, "Сиротку".
     И вот эта высокая, носастая, мужеподобная женщина, с квадратными, как у
жандарма, плечами, жалобно затянула:

                     Коль злая мать младенца покидает,
                     Ему приютом служит божий дом.
                     Господь с небес на сироту взирает,
                     Господь ему останется отцом.

     На некоторых словах голос г-жи Лера дрожал; она делала прочувствованные
паузы, закатывала глаза к небу, вытягивала вперед правую руку, потрясала  ею
и проникновенным жестом прижимала к сердцу. Жервеза, измученная присутствием
Лантье, не могла удержаться от слез. Ей  казалось,  что  песня  выражает  ее
собственные муки, что она-то и есть тот покинутый,  заброшенный  ребенок,  о
котором заботится только бог. Вдребезги пьяная Клеманс внезапно  разразилась
рыданиями и, уронив голову  на  стол,  глухо  всхлипывала,  обливая  слезами
скатерть. За столом воцарилось взволнованное молчание. Дамы вытащили  платки
и, гордясь своим волнением, принялись вытирать глаза. Мужчины потупились  и,
все время моргая, пристально  смотрели  в  одну  точку.  Пуассон  задыхался;
стискивая зубы,  он  дважды  откусил  кончик  трубки  и  оба  раза  выплюнул
откушенный кусочек на пол, но курить не переставал. Бош не снял руки с колеи
угольщицы, но, смутно устыдившись чего-то, перестал ее щипать;  и  по  щекам
его скатились две крупные слезы. Эти кутилы способны были и учинить жестокую
расправу и размякнуть, как овечки. Сейчас от вина глаза у них были на мокром
месте. Когда г-жа Лера запела припев во второй  раз,  еще  медленнее  и  еще
жалостнее, никто не выдержал: все  прослезились,  уткнувшись  в  тарелки,  а
мужчины стали расстегивать жилеты, точно их распирало от избытка чувств.
     Жервеза и Виржини все время  невольно  поглядывали  на  противоположную
сторону улицы. Г-жа Бош, в свою  очередь,  тоже  заметила  Лантье  и  слегка
вскрикнула, не переставая, однако, обливаться  слезами.  Все  трое  тревожно
переглянулись и невольно кивнули друг другу головой. Господи! А  вдруг  Купо
обернется и увидит Лантье! Вот будет бойня! Вот  будет  резня!  Женщины  так
волновались, что кровельщик, наконец, спросил:
     - На что это вы там смотрите?
     Он нагнулся и разглядел Лантье.
     - Черт возьми! Нет, это уж слишком! - пробормотал  он.  -  Ах,  грязная
скотина!  Ах,  рыло  поганое!  Нет,  это  уж  слишком!  Постой,  я  с  тобой
разделаюсь...
     Видя, что Купо поднимается со свирепым видом, что-то бормоча  себе  под
нос, Жервеза стала умолять его вполголоса:
     - Послушай, умоляю тебя... Брось нож... Не ходи, ты наделаешь беды...
     Виржини вырвала у Купо нож, который он взял было со стола. Но  удержать
его было невозможно. Он выскочил на улицу и подошел к  Лантье.  Растроганные
гости ничего не заметили и продолжали рыдать все громче  и  громче,  а  г-жа
Лера тянула душераздирающим голосом:

                         Ее покинули родные,
                         И лишь деревья вековые
                         Да ветер слышал плач ее...

     Последний стих прозвучал словно жалобное завывание  бури.  Г-жа  Пютуа,
как раз собиравшаяся выпить, до того растрогалась, что опрокинула стакан  на
скатерть. Жервеза, вся похолодев, смотрела в окно  и  закрывала  рукою  рот,
чтобы не закричать от ужаса: она ждала, что вот-вот один  из  мужчин  упадет
мертвым на тротуар. Виржини и г-жа Бош тоже следили за тем,  что  происходит
на улице, и притом с большим интересом. Купо бросился было  на  Лантье,  но,
ошалев на свежем воздухе, пошатнулся и чуть не  свалился  в  канаву.  Лантье
спокойно  отодвинулся,  не  вынимая  рук  из  карманов.  Теперь  они  громко
переругивались. Особенно выходил из себя  кровельщик;  он  всячески  поносил
Лантье, обзывал его дохлой свиньей и грозил выпустить ему кишки. В прачечной
слышны были остервенелые голоса,  видно  было,  как  враги  неистово  махали
руками, и, казалось, они вот-вот заедут друг другу кулаками в лицо. Жервеза,
замирая от страха, закрыла глаза: ей казалось, что они сейчас вцепятся  друг
в друга зубами, так близко стояли они один к другому и уже  столько  времени
переругивались.  Но  вдруг  крики  прекратились;  Жервеза  открыла  глаза  и
обомлела: Лантье и Купо спокойно разговаривали.
     Г-жа Лера дрожащим, жалобным голосом начала выводить следующий куплет:

                         А рано утром полумертвым
                         Младенца бедного нашли...

     - Бывают же такие мерзавки, - сказала г-жа Лорилле.
     Замечание ее было встречено всеобщим сочувствием.
     Жервеза  обменялась  взглядом  с  г-жой  Бош  и  Виржини.  Неужели  все
уладилось? Купо и Лантье продолжали разговаривать,  стоя  на  тротуаре.  Они
пересыпали свой разговор бранью, но уже вполне дружелюбно. Они говорили друг
другу: "Ах, скотина!" - но в этом слышался какой-то оттенок нежности.  Видя,
что на них смотрят, они отошли и стали тихонько  прохаживаться  рядышком  по
тротуару.  Между  ними  завязалась  оживленная  беседа.  Вдруг  Купо   снова
рассердился: казалось, он просил о чем-то, а Лантье не  соглашался.  Наконец
кровельщик перетащил его через улицу и втолкнул в прачечную.
     - Да говорят вам, от души предлагаю! - кричал Купо. - Выпейте стаканчик
вина... Мужчина, он мужчина и есть! Надо только понять друг друга!
     Г-жа  Лера  кончила  последний  куплет.  Все  дамы,  свертывая  платки,
повторяли хором:

                         Господь с небес на сироту взирает,
                         Господь ему останется отцом.

     Г-жа Лера уселась,  делая  вид,  что  она  совсем  разбита.  Все  стали
выражать ей свое  восхищение.  Она  попросила,  чтобы  ей  дали  чего-нибудь
выпить, говоря, что она вкладывает в эту песню слишком много чувства и  даже
боится, как бы у нее не оборвался какой-нибудь нерв. Между тем вся  компания
уставилась на Лантье, который  спокойно  уселся  рядом  с  Купо  и  принялся
уплетать оставшийся кусок торта, обмакивая его в вино. Никто, кроме  Виржини
и г-жи Бош, не знал его; Лорилле  чуяли,  что  тут  что-то  неладно,  но  не
понимали, в чем дело, и  на  всякий  случай  приняли  обиженный  вид.  Гуже,
заметивший волнение Жервезы, искоса поглядывал на  нового  гостя.  Наступило
неловкое молчание.
     - Это наш друг, - просто сказал Купо и, повернувшись к жене,  прибавил:
- Поди похлопочи... Может, там еще кофе не остыл.
     Жервеза с кротким и тупым видом смотрела то на того, то на  другого.  В
первую минуту, когда муж  втолкнул  в  комнату  ее  бывшего  любовника,  она
невольно схватилась за голову, как во время грозы, при  раскатах  грома.  Ей
это казалось совершенно немыслимым; стены должны были  рухнуть  и  раздавить
всех присутствующих.  Потом,  видя,  что  соперники  вполне  спокойно  сидят
рядышком и что даже кисейные занавески не шелохнулись,  -  она  вдруг  сразу
решила, что так оно и должно быть. Ей было немножко не по себе от гуся. Нет,
в самом деле, она объелась, и  это  мешает  ей  думать.  Какая-то  блаженная
истома овладела ею, она сидела, навалившись на стол, и  ей  хотелось  только
одного: чтобы ее не трогали. Ах,  господи!  Чего  волноваться,  если  другие
относятся к этому совсем спокойно и все  как-то  само  собой  улаживается  к
общему благополучию. Она встала поглядеть, не осталось ли кофе.
     В  задней  комнате  дети  уже  спали.  Косоглазая  Огюстина  совсем  их
запугала. Она таскала у них клубнику с тарелок, а сама стращала  их  разными
ужасами. Теперь ее ужасно тошнило.  Она  сидела  скорчившись  на  скамеечке,
бледная как смерть, и ни слова не говорила. Толстая  Полина  спала,  положив
голову на плечо Этьена, который и сам заснул, прикорнув к столу. Нана сидела
на кровати, прижавшись к Виктору и обняв его за шею.  Она  повторяла  сквозь
сон слабым и жалобным голосом:
     - Мама, мне больно... Мама, мне больно...
     - Еще бы! - пробормотала Огюстина. - Они  совсем  пьяные...  Пили,  как
большие.
     И голова ее бессильно свесилась набок.
     Увидев Этьена, Жервеза почувствовала, как ее снова кольнуло в сердце. У
нее сдавило горло при мысли,  что  отец  ее  мальчика  тут  же,  в  соседней
комнате, ест торт и даже не выражает желания увидеть сына  Она  готова  была
разбудить Этьена и на руках принести его к отцу. Но потом  решила,  что  так
оно спокойнее, что и так  все  отлично  устраивается.  К  тому  же  было  бы
неприлично расстраивать конец обеда. Она вернулась  с  кофейником  и  налила
Лантье стакан кофе. А он, казалось, не обращал на нее никакого внимания.
     - Ну, теперь моя очередь, - заплетающимся языком  пробормотал  Купо.  -
Меня приберегли на закуску... Ну, ладно, я вам спою "Не ребенок, а свинья".
     - Да, да! "Не ребенок, а свинья"! - закричали все.
     Гвалт возобновился, Лантье был забыт. Дамы приготовили ножи и  стаканы,
чтобы аккомпанировать припеву. Все заранее смеялись, глядя  на  кровельщика,
который с залихватским видом переминался с ноги  на  ногу  и  вдруг  затянул
песенку сиплым старушечьим голосом:

                        Утром встала - что за штука?
                        Так и ломит и трясет!
                        Посылаю в город внука:
                        Пусть бутылочку возьмет.
                        Битый час он пропадает;
                        А вернулся - вижу я:
                        Полбутылки не хватает...
                        Не ребенок, а свинья!

     И,  постукивая  ножами  по  стаканам,  дамы,  среди  громовых  раскатов
дружного хохота, подхватили припев:

                        Не ребенок, а свинья!
                        Не ребенок, а свинья!

     Теперь вся  улица  Гут-д'Ор  приняла  участие  в  пении.  Весь  квартал
припевал: "Не ребенок, а свинья!"
     На той стороне улицы  молодцы  из  бакалейной,  часовщик,  зеленщица  и
хозяйка харчевни, стоя на тротуаре, подтягивали припев  и  в  шутку  угощали
друг друга затрещинами. Казалось, вся улица  была  пьяна  от  винных  паров,
вырывавшихся из дверей прачечной, у прохожих сами собой заплетались ноги.  А
в  прачечной  уж  давно  все  были  пьяным-пьяны.  Хмельной  угар   нарастал
понемножку, мало-помалу, начиная с первого стаканчика, выпитого после  супа,
а теперь в мутно-рыжем свете коптящих ламп  эта  обожравшаяся,  перепившаяся
компания оглашала улицу таким  неистовым  ревом,  что  в  нем  тонул  грохот
запоздавших  экипажей.  Двое  постовых  испугались:  уж  не  начинается   ли
восстание, - они прибежали на  шум,  но,  увидев  Пуассона,  раскланялись  с
понимающим видом  и  удалились,  -  медленно  шагая  рядышком  вдоль  темной
вереницы домов. А Купо затягивал новый куплет:

                        Я гуляла близ Виллета,
                        А со мной гулял мой внук,
                        И зашли мы с ним к Тинетту:
                        Золотарь - мой старый друг.
                        Он со мною заболтался,
                        Обернулась - вяжу я:
                        В бочку внук к нему забрался!
                        Не ребенок, а свинья!
                        Не ребенок, а свинья!

     И тут уж они так гаркнули, что, казалось, дом рушится; гул  пронесся  в
теплом тихом ночном воздухе, и горланы зааплодировали сами себе, потому  что
громче гаркнуть было невозможно.
     Никто из присутствовавших не мог впоследствии припомнить, чем кончилась
пирушка. Должно быть, разошлись очень поздно, так как на улице не  было  уже
ни души. Вот и все. А впрочем, может быть, они еще и  плясали  вокруг  стола
все вместе, взявшись за руки и притоптывая. Все это тонуло в каком-то желтом
тумане, в котором вдруг выплывали красные ощерившиеся рожи, прыгавшие  перед
глазами. Под конец,  наверно,  пили  "французскую  смесь",  и  не  исключена
возможность, что кто-то шутки ради подсыпал в нее  соли.  Дети,  повидимому,
сами разделись и улеглись. Наутро г-жа Бош  хвастала,  что,  поймав  Боша  в
уголку с угольщицей, закатила ему пару оплеух. Но Бош  ничего  не  помнил  и
уверял, что это враки. Зато все говорили, что Клеманс вела себя непристойно,
- решительно, эту девку никуда нельзя приглашать: во-первых, она то  и  дело
приподнимала юбку, а затем ее стошнило, и она испортила кисейную  занавеску.
Мужчины - те по крайней мере хоть выходили  на  улицу.  Лорилле  и  Пуассон,
почувствовав,  что  их  мутит,  прошли  даже  до  самой  колбасной.  Хорошее
воспитание всегда скажется. Вот, например, дамы - г-жа Пютуа,  г-жа  Лера  и
Виржини, - когда им стало плохо от жары, просто  ушли  в  заднюю  комнату  и
сняли там корсеты.  Виржини  даже  прилегла  на  минуту  на  кровать,  чтобы
избежать дурных последствий. А потом компания как-то  растаяла,  расплылась;
гости исчезали один за другим.  Они  провожали  друг  друга  и  то.  нули  в
непроглядной темноте улицы, под звуки ожесточенного спора супругов Лорилле и
упорные, заунывные "тру ля-ля, тру ля-ля" дяди Брю. Жервезе  помнилось,  что
Гуже, уходя, разрыдался. Купо все пел. Лантье,  должно  быть,  оставался  до
самого конца. Жервеза как будто даже чувствовала  на  своих  волосах  чье-то
дыхание, но не могла с уверенностью сказать, было ли это дыхание Лантье  или
просто теплый ночной воздух.
     Так как г-жа Лера не хотела возвращаться ночью в Батиньоль, ее устроили
в прачечной, - отодвинули стол и положили на пол тюфяк, снятый  с  одной  из
кроватей. Там она и заснула посреди объедков. И всю ночь,  пока  Купо  спали
тяжелым, хмельным  сном,  соседская  кошка,  забравшаяся  в  открытое  окно,
доедала остатки гуся. Косточки тихо похрустывали на ее острых зубах.

VIII

     В следующую субботу Купо не пришел домой обедать, а вернулся  только  к
десяти часам и притащил с собой Лантье. Они с ним у Тома  на  Монмартре  ели
бараньи ножки.
     - Не  ворчи,  хозяйка,  -  сказал  кровельщик.  -  Сама  видишь,  мы  в
порядке... О, с ним опасаться нечего: он худому не научит.
     И Купо рассказал, как они встретились на улице  Рошешуар.  После  обеда
Лантье отказался выпить с ним в  кафе  "Черный  Шарик",  сказав,  что  когда
человек женат на хорошей и честной женщине, нечего ему шляться  по  кабакам.
Жервеза слушала мужа,  слегка  улыбаясь.  Нет,  конечно,  она  и  не  думала
ворчать; она только ужасно смутилась. После  пирушки  она  со  дня  на  день
ждала, что вот-вот увидит своего бывшего любовника, но неожиданное появление
обоих мужчин в такой поздний час,  когда  она  обычно  уже  ложилась  спать,
застало ее  врасплох.  Она  дрожащими  руками  поправила  сбившуюся  на  шею
прическу.
     - Ты понимаешь, - продолжал Купо, - раз уж он  такой  щепетильный,  что
даже от угощения отказался, ты  должна  поднести  нам  по  рюмочке.  Честное
слово!
     Работницы давно уже ушли. Мамаша Купо и Нана только  что  легли  спать.
Жервеза совсем было собралась закрыть ставни, когда вошли мужчины. Она вышла
из комнаты, не  затворив  за  собою  дверь,  достала  стаканы  и  бутылку  с
остатками коньяка и поставила их  на  стол.  Лантье  не  садился  и  избегал
обращаться  к  Жервезе  прямо.  Но  когда  она  стала  наливать  коньяк,  он
воскликнул:
     - Только, пожалуйста, одну капельку, сударыня, прошу вас!
     Купо посмотрел на них и  решил  объясниться  начистоту.  Ну,  чего  они
ломаются? Что было, то прошло и быльем поросло. Нельзя же  злиться  друг  на
друга целые десять лет! Этак пришлось бы рассориться со всем миром. Нет,  он
говорит от чистого сердца, он знает, с кем имеет  дело:  перед  ним  честная
женщина и честный парень, - друзья его, да! И он спокоен, он знает, что  они
не обманут его.
     - Ну разумеется... разумеется... - повторяла Жервеза, опустив  глаза  и
сама не понимая, что говорит.
     - Вы теперь для меня сестра, да, только сестра, -  пробормотал  в  свою
очередь Лантье.
     - Так подайте же, черт возьми, друг другу руки! - воскликнул Купо. -  И
начхать нам на буржуа! Когда у меня на душе хорошо, - я чувствую себя  лучше
всякого миллионера. По-моему, дружба - первое дело, потому что дружба -  это
дружба, и выше ничего не может быть.
     Купо с таким волнением колотил себя в  грудь  кулаком,  что  Жервезе  и
Лантье пришлось успокаивать его. Все  трое  молча  чокнулись  и  выпили.  На
пирушке  Жервеза  видела  Лантье  в  каком-то  тумане;  теперь   она   могла
внимательно рассмотреть  его.  Он  потолстел,  разжирел,  отъелся.  При  его
маленьком росте, руки и ноги казались слишком грузными. Лицо его  оплыло  от
праздней жизни, но, несмотря на некоторую одутловатость, все-таки  еще  было
красиво. Благодаря тонким усикам, которые он по-прежнему заботливо холил, он
не казался старше своего возраста - ему было тридцать пять лет. В тот  вечер
Лантье был одет по-городски: на нем были серые брюки, синее пальто,  котелок
и даже часы с серебряной цепочкой, на которой болталось  колечко,  -  чья-то
память.
     - Ну, я ухожу, - сказал Лантье, - я чертовски засиделся.
     Он уже вышел на улицу, когда кровельщик окликнул  его  и  взял  с  него
обещание наведываться к ним. Жервеза незаметно выскользнула в другую комнату
и вернулась, толкая перед собой  заспанного  Этьена.  Мальчик  был  в  одной
рубашке; он улыбался и протирал глаза, но, увидев Лантье, сразу  задрожал  и
остановился, смущенно и беспокойно поглядывая то на мать, то на Купо.
     - Ты узнаешь гостя? - спросил Купо.
     Мальчик молча опустил голову. Потом легким движением  дал  понять,  что
узнает.
     - Ну, так поцелуй его, не валяй дурака.
     Лантье спокойно и важно ждал. Когда Этьен решился, наконец, подойти, он
наклонился, подставил мальчику щеку и сам звучно поцеловал его в лоб. Только
тогда сын осмелился  взглянуть  на  отца.  Но  тут  он  внезапно  разразился
рыданиями и, как сумасшедший, бросился из комнаты. Купо крикнул  ему  вслед,
что он дикарь.
     - Это он разволновался, - сказала Жервеза; она и  сама  была  бледна  и
взволнованна.
     - Да вообще-то он кроткий и смирный мальчик, - сказал  Купо.  -  Я  его
здорово  воспитал,  вот  увидите...  Он  еще  привыкнет  к  вам.  Ему   пора
знакомиться  с  людьми...  Хотя  бы  ради  этого  мальчика  нам  не  следует
ссориться. Давным-давно надо бы  помириться.  Я  скорее  дам  отрубить  себе
голову, чем помешаю отцу видеться с ребенком.
     И Купо предложил допить коньяк. Все трое снова чокнулись. Лантье ничему
не удивлялся и был нев