разумения. За несколько  недель  Жервеза  переменила  восемь  прачечных;
прослужив два-три дня, она неизменно получала  расчет:  она  портила  белье,
работала  небрежно,  грязно  и,  совсем  потеряв  голову,  утратила  прежнее
мастерство. Наконец, чувствуя, что работа валится у нее из рук, она  бросила
глаженье и стала стирать поденно в прачечной на Рю-Нев. Пришлось возиться  с
самой грязной, с самой черной  работой,  перейти  на  самую  низшую  ступень
ремесла,  спуститься  до  самой  грубой  и  простой  его  части,  -  и   это
окончательно  сбило  Жервезу  с  пути,  явилось  новой  фазой  ее   падения.
Разумеется, от стирки она  не  хорошела.  Из  прачечной  она  выходила,  как
паршивая собака, мокрая, ободранная,  сквозь  прорехи  виднелось  посиневшее
тело. Несмотря на вечную пустоту в желудке, она все толстела, а больная нога
стала так часто подвертываться, что, идя с кем-нибудь по улице, Жервеза чуть
не сбивала своего спутника с ног, до того сильно она хромала.
     Вполне понятно, что, дойдя до такого падения,  она  утратила  всю  свою
женскую гордость. У нее не осталось ни былого достоинства, ни кокетства,  ни
потребности в чистых человеческих чувствах, в приличии, в уважении. Ее можно
было теперь ударить куда угодно, и в живот, и в спину, - она сделалась такой
дряблой, такой рыхлой, что уже ничего не чувствовала. И Лантье  окончательно
бросил ее. Он перестал даже щипать ее для проформы. А она,  казалось,  и  не
заметила, как оборвалась многолетняя связь, постепенно угасшая  во  взаимной
усталости. К тому же это освобождало ее  от  лишней  обузы.  Она  равнодушно
относилась ко всем этим "пустякам", волновавшим ее  в  былые  годы,  и  даже
связь Лантье с Виржини не трогала ее. Если бы они захотели, она сама держала
бы им свечку в темноте. Теперь связь шапочника с  бакалейщицей  уже  ни  для
кого не составляла секрета, и парочка не стеснялась.  Особенно  удобно  было
то, что Пуассон раз в двое суток уходил на ночное дежурство. Пока он  дрожал
от холода на пустынных улицах, его жена грелась дома с соседом.  О,  они  не
торопились, они прислушивались, как он медленно шагает, стуча сапогами, мимо
лавки, в черной пустоте улицы, - и даже не высовывали  носа  из-под  одеяла.
Ведь полицейский на посту должен думать только о своих обязанностях, не  так
ли? И пока этот суровый человек охранял чужое имущество, они до самого  утра
спокойно пользовались его собственностью. Над этой комедией  потешался  весь
квартал Гут-д'Ор. Всем казалось очень  смешным,  что  местный  представитель
власти украшен рогами. К тому же ведь Лантье завоевал этот угол.  При  лавке
полагается и лавочница - это вполне  естественно.  Лантье  только  что  съел
прачку, а теперь стал объедать бакалейщицу; и если бы  потом  он  взялся  по
очереди за владелиц портновских, писчебумажных и модных  магазинов,  то  его
крепкие челюсти справились бы и с ними.
     Нет,  еще  никому  не  доводилось  столько  лакомиться!  Когда   Лантье
советовал Виржини торговать сластями, он отлично знал,  что  делал.  Он  был
истым провансальцем и обожал сладкое. Право, он мог  бы  жить  исключительно
пастилой, леденцами, драже и шоколадом. Особенно любил он  драже  и  называл
его "миндалем в сахаре". Эти конфеты так  приятно  щекотали  небо,  что  при
одном упоминании о них слюнки текли. Вот  уже  целый  год,  как  он  питался
одними конфетами. Когда Виржини оставляла его  одного  и  просила  постеречь
лавку, он открывал шкафы и набивал сластями полные карманы. Часто,  когда  в
лавке собиралось пять-шесть  человек,  он,  разговаривая,  снимал  крышку  с
какой-нибудь вазы, запускал туда руку  и  принимался  грызть  леденцы.  Ваза
оставалась открытой и постепенно пустела. На его "манию",  как  называл  это
сам Лантье, все давно махнули рукой. К тому же  он  выдумал,  будто  у  него
хроническая простуда, постоянное раздражение в горле, и  будто  от  сладкого
ему становится легче. Он по-прежнему нигде не работал и носился со все более
и более  широкими  планами;  последнее  время  он  трудился  над  совершенно
исключительным изобретением: особой шляпой-зонтом,  то  есть  такой  шляпой,
которая при первых же каплях дождя автоматически превращалась бы в  огромный
зонт. Он обещал Пуассону половину доходов от изобретения и часто  занимал  у
него на опыты франков по двадцати. А тем временем лавочка буквально таяла  у
него во рту. Он съедал решительно все, вплоть до шоколадных сигар и сахарных
трубок. Когда, объевшись сластями,  он  воспламенялся  нежными  чувствами  и
где-нибудь в темном уголке начинал лизаться с хозяйкой, -  она  чувствовала,
что он весь насквозь пропитан сахаром, что губы у него сладкие, как конфеты.
Приятно целовать такого мужчину! Он стал медовым.  Боши  говорили,  что  ему
достаточно опустить палец в стакан кофе, чтобы он превратился в сироп.
     Разнежившись от сластей, Лантье обращался с  Жервезой  по-отечески.  Он
постоянно давал ей советы, журил за  то,  что  она  разлюбила  работу.  Черт
возьми, в таком возрасте женщина должна уметь изворачиваться! Он обвинял  ее
в том, что она всегда была лакомкой. Но ведь  людям  надо  помогать  даже  и
тогда,  когда  они  этого  не  заслуживают,  -  и  он  часто  подыскивал  ей
какой-нибудь мелкий заработок. Он уговорил Виржини  каждую  неделю  нанимать
Жервезу мыть полы в лавке и в жилых комнатах. Вода со щелоком - это как  раз
ее дело! За мытье Жервеза  получала  по  тридцати  су.  Каждую  субботу  она
приходила с самого утра, принося с собою таз и щетку. Казалось,  она  ничуть
не страдала от того, что теперь ей приходится выполнять здесь самую  грязную
и унизительную работу, работу поломойки, - здесь, в той самой лавке, где она
когда-то  царила,  как  прелестная  белокурая  хозяйка.  То  было  последнее
унижение: о гордости было забыто.
     Как-то в субботу ей пришлось особенно трудно. Три дня подряд шел дождь,
и, казалось, сапоги покупателей затащили в лавку  всю  грязь,  какая  только
была в квартале. Виржини сидела за прилавком и корчила из себя  барыню.  Она
была аккуратно причесана, в белом воротничке и кружевных манжетках. Рядом  с
ней, на узкой скамейке, крытой красным молескином,  развалился  Лантье.  Он,
казалось, был у себя дома и выглядел, как настоящий хозяин заведения. Правой
рукой он небрежно шарил в вазе с мятными лепешками: грызть сладкое сделалось
для него необходимостью.
     - Послушайте, госпожа Купо, - крикнула Виржини, поджав  губы,  она  все
время следила за работой поломойки, - вы оставили грязь. Вон  там,  в  углу.
Подотрите-ка почище!
     Жервеза повиновалась. Она вернулась в угол и снова  принялась  вытирать
пол: Стоя на коленях в луже грязной воды, она склонилась до полу;  ее  плечи
выпирали из-под кофты,  руки  посинели  и  утратили  гибкость.  Старая  юбка
прилипла к бедрам. Казалось, на паркетном полу валяется куча грязных тряпок;
Жервеза была растрепана. Сквозь дыры  кофты  виднелось  дряблое  тело;  кожа
собиралась складками: они то разглаживались, то снова собирались, трясясь от
резких движений. Жервеза взмокла, с кончика ее  носа  падали  на  пол  капли
пота.
     - Чем больше поту, тем больше блеску, - нравоучительно  заявил  Лантье,
еле ворочая языком: рот у него был набит мятными лепешками.
     Виржини,  полузакрыв  глаза,  медленно  поворачивалась   с   томным   и
царственным видом. Она пристально следила за работой и рассуждала вслух:
     - Еще немножко направо! А  теперь  обратите,  пожалуйста,  внимание  на
панель... Вы знаете, в прошлую субботу я была не совсем довольна вами. У вас
остались пятна.
     Оба, шапочник и бакалейщица, напускали на себя спесь, словно сидели  на
троне, пока  Жервеза  ползала  у  их  ног  в  грязи.  Должно  быть,  Виржини
наслаждалась этим, потому что ее кошачьи глаза на мгновение зажглись желтыми
искрами, и  она  с  томной  улыбкой  взглянула  на  Лантье.  Наконец-то  она
вознаградила себя за давнюю порку в прачечной,  все  время  не  дававшую  ей
покоя!
     Когда Жервеза на минуту переставала тереть  пол,  из  соседней  комнаты
доносился слабый звук лобзика. В открытую дверь был виден профиль  Пуассона,
вырисовывавшийся в тусклом дневном свете. В этот день полицейский не дежурил
и пользовался досугом, чтобы предаться своей любимой страсти  -  выпиливанию
коробочек. Он сидел за столом и с необыкновенным усердием выпиливал узоры на
ящике красного дерева из-под сигар.
     - Послушайте, Баденгэ! - закричал Лантье, который снова начал  дружески
именовать полицейского этим прозвищем.  -  Отдайте  мне  вашу  коробочку,  я
подарю ее одной барышне.
     Виржини ущипнула его, но он, не переставая улыбаться,  галантно  воздал
ей добром за зло - погладил ее колено и  самым  естественным  образом  убрал
руку,  как  только  Пуассон  поднял  голову  и  повернулся,  показывая  свою
бороденку клинышком и рыжие усы, торчавшие на землистом лице.
     - Да я как раз для вас  и  работаю,  Огюст,  -  сказал  полицейский.  -
Подарок на память.
     - А! Ну, в таком случае я, конечно, сохраню вашу коробочку для себя,  -
со смехом отвечал Лантье. - Знаете, я повешу ее на  шею  на  ленточке.  -  И
вдруг,  словно  эти  слова  напомнили  ему  что-то  другое,  он   неожиданно
воскликнул: - Да, кстати! Ведь вчера вечером я встретил Нана.
     Эта новость настолько поразила Жервезу, что она  села  в  лужу  грязной
воды, затоплявшей лавку, да так и осталась сидеть, вся в поту, задыхаясь, со
щеткой в руках.
     - Ох! - только и произнесла она.
     - Да, да, я шел по улице Мартир. Вдруг вижу: какая-то  девчонка  скачет
под руку со стариком. Я сразу подумал: кажется, мне знакома эта штучка!  Ну,
прибавил шагу - и носом к носу столкнулся  с  нашей  милой  Нана...  Что  ж,
жалеть ее не приходится, она очень счастлива. Прелестное шерстяное платьице,
на шее золотой крестик, и вид превеселый!
     - Ох! - повторила Жервеза еще глуше.
     Лантье покончил с лепешками и полез в другую вазу, за ячменным сахаром.
     - Ловкая девчонка! - продолжал он. - Представьте себе, она сделала  мне
знак, чтобы я шел за ней, - да еще  с  каким  шиком!  Потом  она  спровадила
своего старичка куда-то  в  кафе.  Да,  замечательный  старичок!  Совсем  уж
выдохся!.. Я остался  у  двери,  и  она  вышла  ко  мне.  Настоящая  змейка!
Хорошенькая, важничает и лижется, как щеночек. Да, да, она поцеловала  меня,
расспрашивала обо всех... Словом, я очень рад, что встретился с ней.
     - Ох! - произнесла Жервеза в третий раз.
     Она совсем сникла и все ждала. Неужели дочь ни слова не спросила о ней?
В наступившей тишине снова слышался только скрежет  лобзика.  Лантье  совсем
развеселился и, причмокивая губами, энергично сосал ячменный сахар.
     - Ну, если бы мне пришлось ее увидеть, я сейчас же перешла бы на другую
сторону, - сказала Виржини, еще раз крепко ущипнув шапочника. - Да, если  бы
со мной поздоровалась на улице такая девка, мне бы  вся  кровь  бросилась  в
лицо... Не во гнев вам будь сказано, госпожа Купо, ваша дочь ужасная  дрянь.
Пуассон каждый день подбирает на улице и не таких, а почище.
     Жервеза ничего не говорила и не шевелилась; глаза ее были устремлены  в
пустоту. Потом  она  медленно  покачала  головой,  словно  отвечая  себе  на
какие-то невысказанные мысли. А Лантье мечтательно прошептал:
     -  Ну,  такой  дряни  всякий  бы  с  радостью   отведал.   Нежна,   как
цыпленочек!..
     Но Виржини взглянула на него  так  свирепо,  что  он  счел  необходимым
тотчас же замолчать и умилостивить ее какой-нибудь любезностью. Он оглянулся
на полицейского, удостоверился, что тот уткнулся носом в свою коробочку,  и,
воспользовавшись этим, переправил в  рот  Виржини  кусок  ячменного  сахара.
Виржини благосклонно усмехнулась и обратила свой гнев на Жервезу.
     -  Поторапливайтесь,  пожалуйста!  Торчит,  как  столб,  а  работа   не
движется... Ну, ну, поворачивайтесь, я вовсе не  намерена  шлепать  по  этой
грязной воде до самого вечера. - И добавила тихим и злым  голосом:  -  Я  не
виновата, что ваша дочь пошла по рукам.
     Жервеза, должно быть,  не  слышала,  она  снова  принялась  тереть  пол
щеткой; спину у нее ломило, она почти  распласталась  по  полу  и  двигалась
неуклюже, словно жаба. Судорожно вцепившись руками в щетку, она гнала  перед
собою черную волну; брызги перепачкали ее до самых волос. Теперь  оставалось
только согнать грязную воду за порог, в канавку, и сполоснуть пол.
     Между тем Лантье соскучился. Помолчав немного, он снова заговорил:
     - Знаете, Баденгэ, - закричал он, -  вчера  я  видел  на  улице  Риволи
вашего патрона. Ну и поистаскался же он! Дай бог, чтоб его  хватило  еще  на
полгода... Да, он живет вовсю!
     Он говорил об императоре. Полицейский, не поднимая глаз,  сухо  ответил
ему:
     - Если б вы были правительством, вы тоже не были бы таким жирным.
     - О  мой  милый,  -  ответил  шапочник,  неожиданно  напуская  на  себя
необычайную  серьезность,  -  если  бы  я  был  правительством,   то,   могу
поручиться, дела шли бы несколько  получше...  Возьмите  хоть  нашу  внешнюю
политику: в самом деле, ведь просто холодный пот прошибает!  Нет,  приведись
мне только найти какого-нибудь журналиста да внушить ему свои мысли...
     Он воодушевился. Ячменный сахар кончился, и  Лантье  открыл  коробку  с
"девичьей кожей", которую и принялся сосать, не переставая жестикулировать.
     -Все это очень просто... Прежде всего я восстановил бы Польшу и  создал
крупное скандинавское государство, которое держало  бы  в  страхе  северного
гиганта... Затем я объединил бы все мелкие  германские  государства  в  одну
республику... Что до Англии, то ее бояться не приходится;  пусть  бы  только
пошевелилась - я тотчас послал бы в Индию стотысячное войско... Прибавьте  к
этому, что султана я  немедленно  прогнал  бы  палкой  в  Мекку,  а  папу  в
Иерусалим... Ну? У меня бы Европа живо очистилась! Вот и все. Глядите  сюда,
Баденгэ...
     Он сделал короткую паузу и взял в горсть пять-шесть кусочков  "девичьей
кожи".
     - Ну вот, все это отняло бы не больше времени, чем вот эти штучки.
     И он быстро побросал все куски себе в рот.
     - У императора несколько иной план...  -  сказал  полицейский,  подумав
минуты две.
     - Да бросьте вы! - яростно закричал шапочник.  -  Знаем  мы  его  план!
Европа на нас плевать хочет...  Каждый  день  тюильрийские  холуи  подбирают
вашего патрона под столом между двумя великосветскими шлюхами!
     Тут Пуассон встал. Он подошел  поближе  и,  приложив  руку  $с  сердцу,
сказал:
     - Вы оскорбляете меня, Огюст. Спорьте, но не касайтесь личностей.
     Тогда в дело вмешалась Виржини. Она  попросила  мужчин  оставить  ее  в
покое. Убирайтесь вы со своей Европой - знаете куда? Живут  душа  в  душу  и
постоянно грызутся из-за политики!..  Мужчины  немного  поворчали,  а  потом
полицейский в знак того, что он больше не сердится, принес готовую крышку от
новой коробочки. На ней была выложена разноцветным деревом надпись:  "Огюсту
на добрую память". Лантье был очень польщен. Он откинулся  на  стуле  и  так
развалился, что, казалось, прильнул к Виржини. А муж глядел на это, и ни его
мутные глаза, ни потрепанное лицо ничего не выражали; но  время  от  времени
кончики  рыжих  усов  шевелились  так  странно,  что  другому,   не   такому
самоуверенному человеку, как Лантье, это должно было  бы  внушить  некоторые
опасения.
     Пройдоха Лантье отличался спокойной  наглостью,  которая  так  нравится
дамам. Не успел Пуассон отвернуться, как он уже поцеловал его жену  в  левый
глаз. Обычно он отличался осторожностью  и  хитростью,  но  после  споров  о
политике шел на любой риск: он хотел одержать верх над противником в  глазах
женщины. Украдкой за спиной полицейского жадно целуя Виржини,  Лантье  мстил
ему за императорский режим, сделавший Францию пятой спицей в  колеснице.  Но
на этот раз он позабыл о присутствии Жервезы. Она уже ополоснула  и  вытерла
пол и теперь стояла перед прилавком в ожидании своих тридцати су. К  поцелую
она отнеслась спокойно, как к чему-то вполне естественному,  не  имевшему  к
ней никакого отношения. Виржини, казалось, была раздосадована. Она  швырнула
на прилавок тридцать су. Жервеза, мокрая и жалкая, как собака, вытащенная из
сточной канавы, не трогалась с места и будто все еще ждала чего-то.
     - Так она вам ничего не сказала? - спросила она, наконец, у Лантье.
     - Кто? - громко переспросил он. - Ах,  да,  Нана!..  Нет,  нет,  больше
ничего. Какой ротик у этой штучки! Настоящий горшочек земляники!
     И Жервеза ушла со своими тридцатью су в руках. Ее.  стоптанные  башмаки
чавкали, как два насоса, и разыгрывали  целую  арию,  оставляя  на  тротуаре
широкие грязные следы.
     Местные пьяницы говорили, что Жервеза  пьет  с  горя,  что  ей  хочется
забыть о падении дочери. Да  и  сама  она,  когда  брала  со  стойки  стакан
чего-нибудь  крепкого,  неизменно  принимала  трагический  вид   и,   выпив,
заявляла, что  хочет  издохнуть  от  этой  отравы.  Напившись  допьяна,  она
повторяла, что пьет с горя. Но порядочные люди пожимали плечами: кто  же  не
знает, чего стоит в "Западне" это бутылочное горе. Конечно, вначале  бегство
Нана очень мучило Жервезу. В ней была возмущена вся ее порядочность; к  тому
же всякой матери неприятно думать, что, быть может, в  эту  минуту  ее  дочь
путается с первым встречным. Но Жервеза  слишком  отупела,  сердце  ее  было
разбито, ум помутился, и она не могла долго страдать от позора. Настроение у
нее быстро менялось. То она забывала о дочери и не думала  о  ней  по  целым
неделям, то вдруг ее неожиданно  охватывал  гнев  или,  наоборот,  нежность;
случалось это и в трезвом и в  пьяном  виде;  ею  овладевала  бешеная  жажда
видеть Нана, осыпать ее поцелуями или, наоборот, яростными  ударами,  смотря
по расположению духа. Кончилось тем, что она утратила всякое представление о
порядочности. Но ведь Нана была ее дочь, - не так ли?  А  когда  у  человека
есть собственность, он не желает, чтобы она улетучивалась.
     Когда на Жервезу нападали такие мысли, она принималась  оглядывать  всю
улицу взглядом сыщика. Ах, если бы ей подстеречь эту дрянь! Уж она сумела бы
притащить ее домой!.. В тот год весь  квартал  перестраивался.  Прокладывали
бульвар Мажента и бульвар Орнано, которые снесли с лица земли старую заставу
Пуассоньер и перерезали внешний бульвар. Вся эта часть города  стала  совсем
неузнаваемой. С одной стороны улица Пуассонье была сровнена с землей. Теперь
с улицы Гут-д'Ор был  виден  огромный  просвет,  залитый  солнцем  и  свежим
воздухом, а на  месте  жалких  домишек,  закрывавших  вид  с  этой  стороны,
возвышался на бульваре Орнано настоящий монумент,  -  огромный  шестиэтажный
дом, украшенный скульптурами, словно церковь; его сверкающие окна, прикрытые
вышитыми занавесками, говорили о богатстве. Этот  ослепительный  белый  дом,
стоявший как раз против улицы Гут-д'Ор, казалось, отбрасывал  на  нее  целый
поток света. Лантье и Пуассон спорили из-за него ежедневно.  Шапочник  никак
не мог примириться с разрушениями, производившимися  в  Париже.  Он  обвинял
императора,  что  тот  повсюду  строит  дворцы,  чтобы  выгнать  рабочих   в
провинцию, а полицейский, бледнея от гнева, холодно отвечал, что  император,
наоборот, заботится прежде всего о  рабочих,  и  для  того,  чтобы  дать  им
работу, он, если понадобится, снесет с лица земли весь Париж.  Жервеза  тоже
досадовала, что перестройка разрушает привычный темный  угол  предместья.  В
сущности, ей было обидно, что, в то время как она катится  ко  дну,  квартал
обновляется и украшается. Тот, кто сидит в грязи, не любит,  чтобы  на  него
падал свет. Поэтому, разыскивая Нана,  Жервеза  приходила  в  ярость,  шагая
через наваленные строительные  материалы,  ковыляя  по  разрытым  тротуарам,
обходя загородки. Прекрасный дом на бульваре  Орнано  выводил  ее  из  себя.
Такие дома строятся для шлюх вроде Нана.
     Между тем она не раз получала сведен