улице,  она  не  могла  не  пригласить  его  зайти.  Она  с  удивительной
сердечностью и участием относилась к одному семидесятилетнему  старику;  это
был бывший маляр, который жил в том же доме, на антресолях, ему  приходилось
терпеть и холод и голод. Три его сына были убиты во время Крымской кампании,
и старик жил, чем придется, потому что уже два года не мог держать  в  руках
кисть. Когда Жервеза замечала, что дядя  Брю  топчется  на  снегу,  стараясь
согреться, она зазывала его, усаживала у печки и часто угощала куском  хлеба
с сыром. Седой, сгорбленный, с лицом, сморщенным, как высохшее яблоко,  дядя
Брю целыми часами сидел молча и прислушивался  к  потрескиванию  угля.  Быть
может, он думал о своей полувековой работе, вспоминал о бесчисленных  дверях
и потолках, выбеленных и выкрашенных им в разных частях Парижа за  пятьдесят
лет.
     - Послушайте, дядя Брю, - спрашивала иногда прачка. - О чем это вы  все
думаете?
     - Так, ни о чем, о самых разных вещах, - тупо отвечал дядя Брю.
     Работницы подшучивали над ним, уверяя, что он влюблен. Но дядя Брю,  не
слушая их, снова погружался в свое угрюмое молчание.
     Теперь Виржини то и дело  заводила  разговор  о  Лантье.  Казалось,  ей
доставляло удовольствие смущать и тревожить Жервезу вечными напоминаниями  о
бывшем возлюбленном. Однажды она сообщила, что  встретилась  с  ним;  прачка
промолчала, и  Виржини  ничего  не  прибавила.  Но  на  следующий  день  она
рассказала Жервезе, что Лантье долго говорил  о  ней  и  говорил  с  большой
нежностью. Эти  секретные  разговоры  вполголоса  в  углу  прачечной  крайне
смущали Жервезу. Всякий раз как она слышала имя Лантье,  у  нее  сосало  под
ложечкой, словно этот человек врос в нее, оставил в ней часть  самого  себя.
Конечно, она была вполне уверена в себе. Она хотела  прожить  жизнь  честной
женщиной, потому что честность - это уже  половина  счастья.  Но,  рассуждая
так, она думала вовсе не о Купо: ведь она ничем не согрешила перед мужем, не
согрешила даже в мыслях.  Она  с  каким-то  мучительным  чувством  думала  о
кузнеце. Постоянные мысли о Лантье, мало-помалу овладевшие ею,  казались  ей
изменой  Гуже,  изменой  их  невысказанной  любви,  их  нежной  дружбе.  Она
чувствовала себя виноватой перед своим  верным  другом,  и  это  огорчало  и
печалило ее. Кроме Гуже, она не  хотела  иметь  никаких  привязанностей  вне
семьи. А это чистое чувство было выше всей той грязи,  в  которую  старалась
столкнуть ее Виржини, подстерегавшая на ее лице жар желания.
     С наступлением весны Жервеза все чаще  стала  искать  убежища  у  Гуже.
Мысли о Лантье неотступно преследовали ее: стоило ей присесть на  стул,  как
она уже начинала думать о своем прежнем возлюбленном.  Она  видела,  как  он
покидает Адель, как укладывает белье в их старый сундук, как он возвращается
к ней на извозчике. На улице, когда ей случалось выходить из  дому,  на  нее
нападал ребяческий страх: ей чудились за спиною шаги Лантье,  ее  охватывала
дрожь, она не смела обернуться, ей уже казалось, что он вот-вот  обнимет  ее
сзади за талию. Наверно, он подстерегает ее и подстережет в один  прекрасный
день. Мысль об этом бросала Жервезу в холодный пот: он  непременно  поцелует
ее в ухо, как шутя делал это раньше. Этот поцелуй приводил ее  в  ужас,  при
одной мысли о нем у нее начинался шум в ушах, она глохла  и  уже  ничего  не
слышала, кроме тяжелого биения сердца. И вот с тех  пор,  как  начались  эти
страхи, кузница стала единственным убежищем Жервезы. Там, под защитой  Гуже,
она успокаивалась  и  снова  могла  улыбаться;  удары  его  звонкого  молота
разгоняли ее дурные мысли.
     Какое это было счастливое время! Каждую пятницу  прачка  сама  относила
белье  одной  заказчице,  жившей  на  улице  Порт-Бланш:  это  было  удобным
предлогом для того, чтобы по дороге зайти в кузницу. Едва завернув  за  угол
улицы Маркадэ и очутившись  среди  просторных  пустырей  и  серых  фабричных
зданий, Жервеза уже чувствовала себя  веселой,  бодрой,  как  на  загородной
прогулке. Черная от угля мостовая и высокие, похожие на султаны, клубы  пара
над крышами радовали ее  взор,  как  радует  мшистая  тропинка,  вьющаяся  в
пригородном лесу посреди зеленых кустов.  Ей  нравился  и  этот  белесоватый
горизонт, пересеченный  высокими  фабричными  трубами,  и  заслоняющий  небо
Монмартрский холм, и на нем белые дома с правильными рядами окон. Подходя  к
кузнице, Жервеза замедляла шаги; она перескакивала через лужи, ей доставляло
огромное удовольствие пробираться по пустынному, загроможденному рухлядью  и
обломками двору. В глубине его, в кузнице, даже  в  яркий  полдень  светился
горн. Сердце ее радостно билось в такт с перезвоном молотов. Она  входила  в
кузницу раскрасневшаяся, с  растрепавшимися  завитками  светлых  волос,  как
женщина, которая спешит на любовное  свидание.  Гуже  уже  дожидался  ее,  с
голыми руками, с голой грудью; в эти  дни  он  сильнее  обычного  бил  своим
молотом по наковальне, чтобы она могла издалека услышать его. Он угадывал ее
приближение и встречал ее тихим, ласковым смехом. Но  Жервеза  не  позволяла
Гуже отрываться ради нее от дела; она просила  его  продолжать  работу;  она
любила смотреть, как молот ходит в его могучих руках, как перекатываются его
мощные мускулы. Потрепав по щеке Этьена, усердно раздувавшего мехи,  Жервеза
часами стояла и смотрела, как куются болты. Она не  обменивалась  с  Гуже  и
десятью словами, но они вряд  ли  почувствовали  бы  друг  к  другу  большую
нежность, даже если бы встретились  наедине  в  запертой  на  ключ  комнате.
Шуточки и насмешки Соленой Пасти  нисколько  их  не  смущали;  они  даже  не
слышали их. Спустя четверть  часа  Жервеза  начинала  чуть-чуть  задыхаться;
жара, резкий запах, дым от горна - все это  одурманивало  ее;  глухие  удары
молотов заставляли ее вздрагивать с головы  до  пят.  Она  чувствовала  себя
совсем счастливой: ей ничего больше не хотелось. Если  бы  Гуже  сжал  ее  в
своих объятиях, то и это не дало  бы  ей  столь  сильных  ощущений.  Жервеза
подходила ближе, чтобы ощутить на щеках ветер, поднимавшийся при взмахах его
молота, чтобы ощутить на себе самой силу его ударов. Искры  сыпались  на  ее
нежные руки и обжигали их, но она не отодвигалась,  -  нет,  она  радовалась
этому огненному дождю, хлеставшему ее кожу. Гуже без сомнения видел, что  ей
это приятно,  и,  желая  проявить  свою  любовь,  со  всей  силой,  со  всей
ловкостью, на какую только был способен, откладывал на пятницу самые трудные
работы. Он не щадил себя, он бил с  такою  силой,  что  чуть  не  раскалывал
пополам наковальню, он дрожал от восторга, что доставляет радость Жервезе. В
течение всей весны -их любовь наполняла кузницу громовыми  раскатами.  Среди
черных прокопченных стен, содрогающихся от ударов молота,  в  красном  свете
пылающего горна этот тяжелый труд исполина превращался в идиллию.  О  нежных
чувствах Гуже говорило раздавленное, расплющенное, как красный воск, железо.
По  пятницам,   расставшись   с   Золотой   Бородой,   довольная,   усталая,
умиротворенная, прачка медленно поднималась по улице Пуассонье.
     Страх Жервезы перед встречей с  Лантье  мало-помалу  ослабевал;  к  ней
вернулась прежняя рассудительность. Она, пожалуй, была бы совсем  счастлива,
если бы не Купо, который положительно сбился с пути. Однажды, возвращаясь из
кузницы, она заметила Купо  в  "Западне"  дяди  Коломба:  он  пьянствовал  в
компании Сапога, Шкварки-Биби и Соленой Пасти. Жервеза быстро  прошла  мимо:
ей не хотелось, чтобы люди заметили, как она  подсматривает  за  мужем.  Но,
проходя,  ока  повернула  голову  и  увидела,  что  Купо  привычным   жестом
опрокидывает в рот стаканчик водки. Значит, он лжет, - он  уже  пьет  водку!
Жервеза вернулась домой в полном отчаянии: ужас, который внушала  ей  водка,
снова овладел ею. Вино она допускала, вино полезно рабочему; но спирт -  это
гадость, это яд, спирт отбивает  у  рабочего  вкус  к  хлебу.  Правительство
должно бы запретить производство этой мерзости!..
     Вернувшись на улицу Гут-д'Ор, Жервеза застала весь дом в  смятении.  Ее
работницы побросали утюги и толпились во дворе, задрав  головы  кверху.  Она
спросила Клеманс, в чем дело.
     - Дядя Бижар колотит жену, - отвечала гладильщица. - Он вдребезги пьян.
Подстерег ее под воротами, дождался, пока она вернется  из  прачечной...  Он
начал лупить ее еще на лестнице, кулаками домой погнал. А  теперь  увечит  у
себя в комнате... Слышите крики?
     Жервеза поспешно побежала наверх.  Г-жа  Бижар  стирала  белье  для  ее
заведения; зто была старательная женщина, и Жервеза очень хорошо  относилась
к ней. Она надеялась усмирить пьяницу. Дверь в комнату  Бижаров  на  седьмом
этаже была распахнута настежь.  Жильцы  толпились  в  проходе,  а  г-жа  Бош
кричала, стоя в дверях:
     - Перестаньте сию же минуту!.. Я пойду за полицией, слышите?
     Но никто не решался войти в комнату. Все знали, что в пьяном виде  дядя
Бижар настоящий зверь. Впрочем, он никогда не был совсем трезвым.  В  редкие
дни, когда Бижар принимался за работу, он ставил рядом  со  своим  слесарным
станком бутылку водки и прикладывался к ней каждые полчаса, -  иначе  он  не
мог работать. Если бы к его рту поднести зажженную спичку,  Бижар,  пожалуй,
вспыхнул бы как факел.
     - Нельзя же допустить, чтобы он убил ее, - сказала Жервеза, дрожа  всем
телом.
     Она вошла в комнату. Это была мансарда, очень чистая, холодная и  почти
пустая; пьяница-муж все стащил в кабак, вплоть до простыней  с  постели.  Во
время потасовки стол отлетел к  окну,  два  стула  опрокинулись  и  валялись
ножками кверху. На полу посреди комнаты лежала  окровавленная,  растерзанная
г-жа Бижар. Ее платье, промокшее в прачечной, прилипло к телу.  Она  тяжело,
хрипло дышала и громко стонала всякий раз, как муж наносил ей удар каблуком.
Муж сначала повалил ее ударом кулака на пол, а теперь топтал ногами.
     - А, стерва!.. А, стерва!.. А, стерва!..  -  задыхаясь,  рычал  он  при
каждом ударе. И чем больше он задыхался, тем свирепее наносил удар.
     Наконец голос у него совсем сорвался, и он продолжал бить молча,  тупо,
сосредоточенно. Его блуза и брюки были  разорваны,  лицо,  заросшее  грязной
бородой, посинело,  на  облысевшем  лбу  выступили  большие  красные  пятна.
Соседи, толпившиеся в проходе, говорили, что дядя Бижар бьет жену за то, что
она не дала ему утром двадцати су. Снизу, с лестницы, доносился голос  Боша.
Он звал г-жу Бош:
     - Да сходи же ты вниз! Оставь их! Пускай  себе  убивает,  одной  дрянью
будет меньше!
     Вслед за Жервезой в комнату вошел дядя Брю. Они оба старались уговорить
слесаря, пробовали- вытолкать его. за дзерь.  Но  он  возвращался  молча,  с
пеной на губах;  в  его  осовелых  глазах  вспыхивал  злобный  огонь-  огонь
убийства. Жервеза получила сильный удар по руке, старый  рабочий  отлетел  и
упал на стол. Г-жа Бижар лежала на полу, широко разинув рот, закрыв глаза, и
хрипела. Бижар теперь не попадал в нее: он ослеп от бешенства, промахивался,
снова пытался ударить, налетал на стены и приходил в еще большую ярость. Все
время, пока длилось это  зверское  избиение,  четырехлетняя  дочка  Бижаров,
Лали, стояла в углу комнаты и смотрела,  как  отец  истязает  мать.  Девочка
держала на руках свою сестренку Анриетту, только что  отнятую  от  груди,  и
словно старалась защитить ее. Лали стояла в  ситцевом  платочке,  бледная  и
серьезная, большие черные глаза без единой слезинки смотрели  пристальным  и
сознательным взглядом.
     Наконец Бижар наткнулся на стул и, грохнувшись на пол, тут же захрапел.
Жервеза оставила его храпеть и с  помощью  дяди  Брю  стала  поднимать  г-жу
Бижар; теперь несчастная женщина плакала навзрыд, а Лали,  уже  привыкшая  к
таким сценам, уже покорившаяся судьбе, подошла к матери и молча  глядела  на
нее.
     Наконец все  успокоилось,  и  прачка  ушла.  Когда  она  спускалась  по
лестнице, перед нею еще стоял этот взгляд, - взгляд  четырехлетней  девочки,
суровый и смелый, как взгляд взрослой женщины.
     - Вон господин Купо на тротуаре на той стороне,  -  закричала  Клеманс,
как только увидела Жервезу. - Он, кажется, в стельку пьян!
     Купе как раз переходил улицу. Он чуть не высадил плечом стекло, так как
угодил мимо двери. Он был совершенно пьян и  шел,  стиснув  зубы  и  опустив
голову. Жервеза тотчас же узнала сивуху "Западни":  это  она  так  отравляет
кровь, что даже лицо синеет. Жервеза попыталась усмехнуться, хотела  уложить
Купо спать, как делала в те дни, когда он возвращался навеселе.  Но  он,  не
разжимая губ, отпихнул ее, замахнулся кулаком и сам добрался до кровати.  Он
был похож на того пьяницу, который, устав бить жену, храпел там, наверху. И,
вся похолодев, Жервеза стала думать о мужчинах: о муже, о Гуже, о Лантье. Ей
казалось, что она больше никогда не будет счастлива.

VII

     Девятнадцатого  июня  Жервеза  была  именинница.   Семейные   праздники
справлялись у Купо очень торжественно: обыкновенно задавали такой обед,  что
объевшиеся гости едва вылезали из-за стола; наедались до  отвала,  на  целую
неделю. У Жервезы вошло в привычку не  жалеть  денег  на  еду.  Едва  только
заводилась монета, сейчас же покупалась какая-нибудь снедь. Иной  раз  даже,
чтобы найти повод попировать,  рылись  в  календаре,  отыскивая  подходящего
святого. Виржини всячески поощряла Жервезу в ее пристрастии к еде. Если  муж
пьяница, так уж  гораздо  лучше  набивать  себе  брюхо,  чем  позволять  ему
спускать решительно все на водку. Все равно деньги  уходят  из  рук,  -  так
пусть лучше заработает мясник, чем кабатчик. И Жервеза, желая оправдать свою
невоздержанность, охотно соглашалась с  такого  рода  рассуждениями.  Что  ж
делать? Купо сам виноват, что они не могут ни гроша отложить. Она еще больше
располнела и хромала сильнее прежнего, - как будто ее нога, наливаясь жиром,
становилась короче.
     В этом году разговоры об именинах начались по крайней  мере  за  месяц.
Вся прачечная  горела  желанием  попировать.  Придумывали  блюда  и  заранее
облизывались, предвкушая удовольствие. Надо, черт возьми,  закатить  пир  на
весь мир, надо устроить что-нибудь необыкновенное, из  ряда  вон  выходящее.
Ведь не каждый же день удается покутить! Особенно беспокоил Жервезу вопрос о
том, кого приглашать; ей хотелось, чтобы за столом сидело  ровно  двенадцать
человек. Ни больше, ни меньше. Во-первых, будет  четверо  своих:  она  сама,
Купо, мамаша Купо и г-жа Лера. Затем будут Гуже и Пуассоны -  итого  восемь.
Сначала она ни за что не хотела приглашать работниц: г-жу Пютуа  и  Клеманс,
чтобы не приучать их к фамильярности; но они так приуныли, видя, что  их  не
зовут, хотя все время говорят при них о празднике, что Жервеза не  выдержала
и пригласила их тоже. Четыре да четыре - восемь, да два - десять.  Желая  во
что бы то ни стало довести число гостей до двенадцати, Жервеза пошла даже на
примирение с Лорилле, которые и  сами  с  некоторых  пор  как  будто  начали
заигрывать с нею. Было решено, что Лорилле придут к обеду и  за  стаканчиком
вина будет восстановлен мир. Нельзя же быть вечно в ссоре - все-таки родные!
К тому же мысль о  предстоящем  угощении  смягчала  все  сердца.  Как  можно
упустить такой случай! Но как  только  о  предполагаемом  примирении  узнали
Боши, они тоже стали подъезжать к Жервезе с разными любезностями и  сладкими
улыбочками. Пришлось пригласить и их. Получилось  четырнадцать  человек,  не
считая детей. Каково! Никогда еще Жервеза не задавала  подобного  пира.  Она
ужасно волновалась и в то же время гордилась.
     Именины приходились на понедельник. Это было очень кстати,  потому  что
Жервеза могла приняться за стряпню  уже  с  воскресенья.  В  субботу,  когда
работа  у  гладильщиц  подходила  к  концу,   состоялось   целое   совещание
относительно  окончательного  меню  именинного  обеда.   Одно   блюдо   было
утверждено еще три недели тому назад -  жареный  гусь.  Говоря  о  нем,  все
облизывались. Теперь гусь был уже куплен. Мамаша Купо принесла его  показать
г-же Пютуа и Клеманс. Обе ахнули от  восхищения:  гусь  был  громадный,  его
грубая кожа вся заплыла желтоватым жиром.
     - Перед гусем - суп, верно? -  сказала  Жервеза.  -  Бульон  с  вареным
мясом; это всегда хорошо... А затем нужно какое-нибудь блюдо с соусом.
     Клеманс предложила кролика; но кролик и без того набил  всем  оскомину,
его слишком часто приходится есть. Жервезе хотелось  приготовить  что-нибудь
поинтереснее. Г-жа Пютуа предложила рагу из телятины под белым соусом,  -  и
все переглянулись с  улыбкой.  Вот  это  здорово!  Что  может  быть  вкуснее
телячьего рагу, лучше не придумаешь.
     - После телятины, - продолжала  Жервеза,  -  нужно  еще  одно  блюдо  с
соусом.
     Матушке Купо хотелось рыбы.  Но  все  скорчили  недовольные  гримасы  и
сердито задвигали утюгами. Кому охота есть рыбу! В ней масса костей и  очень
мало съедобного. Косоглазая Огюстина  осмелилась  было  сказать,  что  любит
камбалу; но Клеманс накричала на нее и живо заткнула ей рот. Наконец хозяйка
придумала свиную грудинку с картошкой, и все снова просияли. Тут в прачечную
ураганом влетела взволнованная Виржини.
     - Вот кстати! - воскликнула Жервеза. - Мамаша, покажите-ка ей гуся!
     Матушка Купо вторично принесла гуся. Виржини вскрикнула и взяла  его  в
руки. Черт возьми! Какая тяжесть! Впрочем, ей было не до гуся. Она  поспешно
положила его на стол, между юбкой и свертком  сорочек,  и  увела  Жервезу  в
другую комнату:
     -  Послушайте,  милочка,  -  торопливо  прошептала  она.   -   Я   хочу
предупредить вас... Угадайте-ка, кого  я  встретила  на  улице...  Лантье!..
Лантье, голубушка моя... Он бродит здесь и подстерегает вас... Ну,  конечно,
я сейчас же прибежала. Вы понимаете, я испугалась за вас.
     Прачка побледнела как смерть. Что нужно от нее этому негодяю? И надо же
ему было появиться как раз перед праздником! Вот ей  всегда  так  не  везет!
Даже повеселиться спокойно не дадут! Но Виржини возразила, что она  напрасно
портит себе кровь по пустякам. Вот еще! Если Лантье осмелится  приставать  к
ней, то стоит  только  кликнуть  полицейского,  и  его  мигом  засадят  куда
следует.  С  тех  пор  как  муж  Виржини  месяц  тому  назад  получил   свое
долгожданное место, она стала заноситься и готова была  переарестовать  всех
на свете. Посмотрела бы она, как кто-нибудь пристанет к ней на улице! Да она
мигом стащит нахала на полицейский пост и передаст самому Пуассону! При этих
словах она повысила голос, и Жервеза жестом попросила ее  замолчать,  потому
что работницы прислушивались к их  разговору.  Жервеза  первая  вернулась  в
прачечную и, притворяясь совершенно спокойной, сказала:
     - Теперь что-нибудь из зелени.
     - Конечно, горошек с салом, - сказала Виржини. - Это мое любимое блюдо.
     - Да, да, горошек с салом! - подхватили остальные, а Огюстина, в полном
восторге, стала тыкать в печку кочергой.
     На следующий день, в воскресенье, матушка Купо уже в три часа  затопила
обе имевшиеся в доме печки, да еще и третью, переносную,  которую  попросили
на время у Бошей.  В  половине  четвертого  бульон  уже  варился  в  большой
кастрюле, взятой в соседней харчевне: собственная кастрюля  оказалась  мала.
Телятину и свинину решили жарить тоже накануне, потому что эти блюда гораздо
вкуснее в разогретом виде. Но соус к  телятине  надо  готовить  в  последний
момент, перед тем как  подавать  на  стол.  На  понедельник  оставалась  еще
пропасть стряпни: и гусь,  и  горошек,  и  суп.  Задняя  комната  была  ярко
освещена тремя пылающими печками; мука для подливки поджаривалась в масле на
сковородках, большая кастрюля клокотала и сотрясалась,  как  паровой  котел,
выбрасывая клубы пара. Матушка Купо и Жервеза, в белых фартуках, хлопотали и
суетились, бегали за солью, за перцем, чистили петрушку, переворачивали мясо
деревянной лопаточкой. Они выпроводили Купо из дом