канчика, а бильярд  был  до
того загажен пьяными посетителями, что шары прилипали к сукну. Но как только
составилась партия в бильярд, к Лантье вернулась вся его снисходительность и
веселость. Он в этом деле собаку съел, у него  был  превосходный  удар;  при
каждом карамболе он гордо выпячивал грудь и вывертывал ногу.
     Когда настал час завтрака, Купо пришла в голову превосходная мысль.  Он
затопал ногами и закричал:
     - Надо прихватить Соленую Пасть! Я знаю, где он работает... 'Мы потащим
его к тетке Луи и угостим соусом из телячьих ножек.
     Предложение было встречено  с  восторгом.  Да,  Соленая  Пасть,  он  же
Пей-до-дна, наверно, не прочь поесть телячьих ножек под соусом. Отправились.
На улице была слякоть, моросил мелкий  дождь,  но  приятели  уже  были  "под
градусом", грелись изнутри и даже не замечали, что  их  сверху  спрыскивает.
Купо привел компанию на улицу Маркадэ, к заводику, на котором работал  Гуже.
Но до обеденного перерыва оставалось  еще  добрых  полчаса;  кровельщик  дал
какому-то мальчишке два су и велел пойти в кузницу  сказать  Соленой  Пасти,
что его жена очень заболела и просит мужа сейчас же прийти  домой...  Кузнец
появился  немедленно.  Он  шел,  нагло  поглядывая  по   сторонам   твердым,
невозмутимым взглядом, и, по-видимому, чуял, что предстоит выпивка.
     - Эй вы, шалопаи! -  сказал  он,  завидев  приятелей,  притаившихся  за
воротами. - Я сразу догадался... Ну, чем мы сегодня закусываем?
     Сидя у тетушки Луи и обсасывая косточки, они снова  завели  разговор  о
хозяевах. Соленая Пасть, он же  Пей-до-дна,  рассказывал,  что  у  них  идет
спешный заказ, а потому хозяин сейчас стал сговорчивее. Можно и  опоздать  к
гудку, - ничего, стерпит, не рассердится и еще рад будет, что хоть совсем-то
кузнец не ушел. Да никакой хозяин и не решится выгнать его, Соленую Пасть, -
другого такого мастера нипочем не достанешь. После ножек принялись за омлет.
Каждый пил  из  своей  бутылки.  Тетушка  Луи  получала  вино  из  Оверни  -
кроваво-красное, густое, хоть ножом режь. Становилось весело, вино ударило в
голову.
     - Да что он  еще  выдумал,  этот  аспид!  -  кричал  Соленая  Пасть  за
десертом. - Подумайте только, колокол, повесил! Колокол, точно мы ему  рабы.
Нет, черт возьми, пусть себе звонит! Провались я на этом месте, если вернусь
сегодня к наковальне! Вот уже пять дней, как я надсаживаюсь около нее,  пора
и честь знать!.. А вздумает пригрозить, - пошлю его к дьяволу!..
     - Придется мне вас покинуть, - важно сказал Купо. - Мне нужно  идти  на
работу, - дал слово жене... Ну, веселитесь, я душой всегда с приятелями,  вы
сами знаете.
     Кровельщика подняли на смех. Но у него был такой  решительный  вид,  он
так твердо  заявил,  что  идет  к  дяде:Коломбу  за  инструментом,  что  все
отправились провожать его. Придя в "Западню", Купо вынул мешок из-под лавки,
но не взвалил его  на  плечи,  а  поставил  перед  собою,  пока  чокались  и
опрокидывали по стаканчику на прощание. Пробило  час,  а  компания  все  еще
угощалась. Тогда Купо, досадливо пнув мешок ногой,  засунул  его  снова  под
лавку: он мешает ему, путается тут под ногами, не дает подойти к стойке.  Да
и  чего  канителиться,  можно  пойти  к  Бургиньону  завтра.  Остальные  так
увлеклись спором о заработной плате, что нисколько не удивились, когда  Купо
без всяких объяснений предложил пройтись по бульвару,  чтобы  размять  ноги.
Дождь перестал. На воздухе всех развезло: прошли каких-нибудь двести шагов и
вдруг осовели, размякли; стало скучно, язык во рту не ворочался; машинально,
даже не сговариваясь друг с другом, свернули на улицу Пуассонье и  ввалились
к Франсуа распить бутылочку. Право, надо было хватить для бодрости. На улице
такая тощища, грязь непролазная, даже на  эти  полицейские  морды  на  посту
глядеть жалко. Лантье затащил товарищей в отдельный  кабинет  -  малюсенькую
комнатку с одним-единственным столом, отделенную от общей залы  перегородкой
с матовыми стеклами. Он, Лантье, всегда ходит в  отдельные  кабинеты  -  это
гораздо приличнее. Разве им здесь не нравится?  Здесь  чувствуешь  себя  как
дома, можно не стесняться,  хоть  спать  ложись.  Шапочник  спросил  газету,
развернул ее и, нахмурив брови, стал  просматривать.  Купо  и  Сапог  начали
партию в пикет. На столе стояли две бутылки и пять стаканов.
     - Ну, что  там  написано,  в  этой  простыне?  -  спросил  у  шапочника
Шкварка-Биби.
     Лантье ответил не сразу.
     - Я просматриваю отчет о заседании палаты,  -  сказал  он  наконец,  не
поднимая глаз. - Ах, эти грошовые  республиканцы,  эти  левые!  Бездельники!
Разве народ выбирал их для того, чтобы они разводили розовую  водицу?..  Вот
этот, например,  верит  в  бога  и  заводит  шашни  с  министрами,  с  этими
мерзавцами! Нет, если б меня выбрали, я б поднялся на трибуну  и  сказал  бы
просто: дермо!.. И все. Да, таково мое мнение.
     - А про Баденгэ слышали? - сказал Соленая Пасть. - Говорят, он на  днях
отхлестал жену по физиономии. Честное слово! Прямо при  всей  свите.  И  без
всякой причины. Подошел да и треснул. Говорят, он был на взводе,
     - Да ну вас с вашей политикой! - закричал Купо. - Почитайте-ка лучше из
происшествий... про убийства; это куда занятнее.
     И, возвращаясь к пикету, он объявил терц от девятки и три дамы:
     - У меня мусорный терц и три голубки... Везет мне на юбки!
     Выпили по стаканчику. Лантье начал читать вслух:
     -  "Чудовищное  преступление  привело  в  ужас  всех  жителей   Гальона
(департамент Сены и Марны). Сын убил отца  лопатой,  чтобы  украсть  у  него
тридцать су..."
     Все в ужасе ахнули. Вот уж кому  следует  отрубить  голову!  Они  бы  с
удовольствием поглядели на это! Да нет, для такого  и  гильотины  мало!  Его
надо на куски разрубить. Сообщение о  детоубийстве  тоже  возмутило  их,  но
шапочник,  человек  строгой   морали,   оправдывал   мать,   взваливая   всю
ответственность на  соблазнителя:  если  бы  этот  негодяй  не  наградил  ее
ребенком, не пришлось бы ей бросать малютку в отхожее место. Но от чего  они
пришли в восторг, - так это от подвигов маркиза де Т., который,  возвращаясь
с бала в два часа ночи,  подвергся  на  бульваре  Инвалидов  нападению  трех
бродяг. Он даже перчаток не снял: двоих ударил головой в живот - они тут  же
и покатились, а третьего отвел за ухо в полицию. Вот это молодчина!  Каково?
Жаль, что аристократишка.
     - Ну, слушайте теперь, - сказал Лантье,  -  перехожу  к  великосветской
хронике. "Графиня Бретиньи выдает старшую дочь за молодого  барона  Валенсе,
адъютанта его величества. Среди приданого имеется больше чем на триста тысяч
франков кружев..."
     - А нам-то какое дело? - прервал его  Шкварка-Биби.  -  Кому  интересно
знать, какого цвета у нее рубашки?.. Сколько бы у нее ни было кружев, у этой
девчонки, а все части тела у нее такие же, как и у всякой другой.
     Лантье собирался продолжать чтение, но Соленая Пасть, он же Пей-до-дна,
вырвал у него газету из рук, уселся на нее и заявил:
     - Нет, довольно... EOT ее место, пусть погреется...  Бумага  только  на
это и годится.
     Между тем Сапог, рассмотрев свои карты, с торжеством ударил кулаком  по
столу. У него было девяносто три.
     - У меня революция! - закричал он. -  Квинт-мажор,  пять  обжор  -  все
пасутся на лужку!.. Ведь это двадцать, так? Затем  терц-мажор  на  бубнах  -
итого двадцать три; Да три быка - двадцать шесть; да три  лакея  -  двадцать
девять; да три кривых - девяносто  два...  Играю  первый  год  республики  -
девяносто три!
     - Продулся, старина! - закричали остальные кровельщику.
     Потребовали еще две бутылки. Наливали стакан за стаканом и пьянели  все
сильнее. К пяти часам напились вдрызг; Лантье сидел молча и  уже  подумывал,
как бы улизнуть. Он не любил, когда начинали реветь  без  толку  и  плескать
вино на пол. Тут как  раз  Купо  встал  и  объявил,  что  покажет  "крестное
знамение пьяницы". Сложив пальцы, он поднес их ко лбу, потом  к  правому,  к
левому плечу, затем к животу, произнося  при  этом  Монпарнасс,  Менильмонт,
Куртиль, Баньоле, а затем трижды ткнул себя под ложечку и  затянул:  "Слава,
слава,  слава  Пьянице".  Тут  все  захлопали,  поднялся   гвалт.   Шапочник
воспользовался этим и спокойно  ушел.  Собутыльники  даже  не  заметили  его
отсутствия. У него у самого порядком шумело в голове. Но, выйдя на улицу, он
встряхнулся, оправился, принял свой обычный самоуверенный  вид  и  не  спеша
зашагал домой. Дома он рассказал Жервезе, что Купо загулял с приятелями.
     Прошло два дня, Купо не возвращался. Он кутил где-то в квартале, но где
именно, было неизвестно. Его видели и у тетушки Баке, и  в  "Бабочке",  и  в
кабачке "Кашляющий  Карапузик".  Но  одни  говорили,  что  он  пьянствует  в
одиночку, а другие, что с ним целая компания в восемь или девять человек,  и
все такие же пьяницы, как и он. Жервеза покорно пожимала  плечами.  Господи,
приходится привыкать ко всему! Она  никогда  не  бегает  за  мужем,  а  если
случайно замечает его в кабаке, то нарочно отходит подальше, чтобы не  злить
его. Она только поджидает его возвращения, а ночью прислушивается, не храпит
ли он под дверью, - случалось, что Купо засыпал на куче мусора, на скамейке,
среди какого-нибудь пустыря или даже прямо в канаве; а  чуть  свет,  еще  не
протрезвившись после вчерашнего, он снова  принимался  за  свое  непробудное
пьянство; он стучал в запертые ставни еще не открывшихся питейных заведений,
опохмелялся, опрокидывал стаканчик - другой, и опять все начиналось сначала:
хождения из одного кабака в другой, приятели-собутыльники, с которыми он  то
расставался, то снова встречался, - и улицы опять начинали плясать перед его
глазами. Спускалась ночь, снова занимался день, а у него только одно и  было
на уме - пить, пить, до бесчувствия, свалиться,  обеспамятев,  проспаться  и
снова пить. Когда он так запивал, остановить его было нельзя.  На  следующий
день после исчезновения Купо  Жервеза  все-таки  сходила  в  "Западню"  дяди
Коломба справиться о муже. Кровельщик появлялся  там  раз  пять,  а  где  он
теперь, - никто не знал. Жервеза так и ушла ни с чем, только  захватила  его
инструменты, все еще валявшиеся под скамейкой.
     Вечером  Лантье,  видя,  что  Жервеза  расстраивается,   предложил   ей
отправиться для развлечения в кафешантан. Сначала она отказалась: ей было не
до веселья. Если бы у нее было спокойно на душе, она приняла бы предложение,
потому что шапочник сделал его  очень  просто  и,  по-видимому,  без  всяких
задних мыслей. Казалось, он и в самом деле сочувствует ей и относится к  ней
чуть ли не по-отечески. Никогда еще Купо не пропадал по двое  суток  подряд.
Каждые десять минут Жервеза, не выпуская из рук утюга, подходила к  двери  и
выглядывала на улицу - не идет ли муж. Ей не сиделось на месте, -  "точно  у
меня какой-то зуд в теле", - говорила она. А впрочем, если даже Купо и попал
под колеса или сломал себе шею, ей нисколько его не жалко!  Нет,  у  нее  не
осталось ни капли чувства к  этому  грязному  негодяю.  И  потом,  право  же
невыносимо все время гадать, - вернется он или не вернется! Когда на  улицах
зажглись газовые фонари, Лантье снова завел речь о  кафешантане,  и  Жервеза
согласилась. В конце концов слишком глупо отказывать  себе  в  удовольствии,
когда муж бражничает трое суток подряд. Если он не возвращается,  то  и  она
тоже уйдет. Да пропади все пропадом, осточертела  ей  эта  проклятая  жизнь!
Пусть хоть вся прачечная сгорит - наплевать!
     Пообедали на скорую руку. В восемь часов Жервеза сказала мамаше Купо  и
Нана, чтобы они укладывались спать, а  сама  ушла  под  руку  с  шапочником.
Прачечную заперли. Жервеза вышла через двор и отдала ключ от  квартиры  г-же
Бош, попросив  ее  уложить  "этого  борова",  если  он  вернется.  Шапочник,
насвистывая, поджидал у ворот. Он принарядился. Жервеза тоже надела шелковое
платье. Они тихонько шли по тротуару и, попав в толпу,  прижимались  друг  к
другу. Когда они входили в яркую полосу света, падавшую из окна какой-нибудь
лавочки, видно было, что они улыбаются и тихо разговаривают.
     Кафешантан находился на бульваре Рошешуар. Это  было  старое  маленькое
кафе с дощатой пристройкой во дворе. Сверху и  по  бокам  вход  был  освещен
маленькими стеклянными плошками. На деревянных щитах, поставленных прямо  на
тротуаре, около канавы, были наклеены длинные афиши.
     - Вот мы и пришли, - сказал Лантье. - Сегодня выступает  модная  певица
мадемуазель Аманда.
     Но тут он заметил Шкварку-Биби, который тоже читал афишу. Под глазом  у
Биби красовался большой синяк. Очевидно, вчера кто-то хватил его кулаком.
     - А Купо? - спросил шапочник, оглядываясь по сторонам.  -  Вы,  значит,
потеряли Купо?
     - О, уже давно, со вчерашнего дня, - отвечал Биби. - Они затеяли свалку
у тетушки Баке. А я не люблю потасовок... Ведь скандал  вышел  у  них  из-за
гарсона тетушки Баке, он с нас хотел два раза получить  за  одну  бутылку...
Ну, я и удрал, пошел всхрапнуть маленько.
     Биби все еще зевал, хотя проспал целых восемнадцать часов. Впрочем,  он
успел вполне протрезвиться. Вид у него был отупевший, сонный; старая  куртка
была вся покрыта пухом: очевидно, он спал в постели, не раздеваясь.
     - Так, значит, вы не знаете, где мой муж? - спросила прачка.
     - Нет, не имею ни малейшего понятия... Мы ушли от тетушки Баке  в  пять
часов. Вот все, что я знаю... Может быть, он спустился вниз  по  улице.  Да,
да,  я,  кажется,  даже  видел,  как  он  входил  в  "Бабочку"  с   каким-то
извозчиком..; Экая дурь! Бить его надо! Смертным боем бить.
     Лантье и Жервеза провели в кафешантане очень приятный  вечер.  Часов  в
одиннадцать, когда все кончилось, они не торопясь вернулись домой. Чуть-чуть
пощипывал морозец. Публика кучками расходилась по домам.  Какие-то  девчонки
покатывались от хохота, укрывшись  под  деревом;  мужчины,  стоявшие  рядом,
отпускали по их адресу шуточки. Лантье мурлыкал одну из песенок  мадемуазель
Аманды: "У меня в носу щекочет". Возбужденная и как будто слегка опьяневшая,
Жервеза подтягивала ему. Ей было очень жарко. Два бокала вина,  которые  она
выпила, ударили ей в голову; а потом табачный дым  и  толпа,  и  этот  запах
ресторана подействовали на нее одуряюще. Мадемуазель Аманда произвела на нее
очень сильное впечатление. Сама Жервеза ни за что не решилась  бы  выступить
перед публикой в таком виде. Хотя надо отдать справедливость этой красотке -
фигура у нее замечательная, а кожа - прямо позавидовать можно. И  Жервеза  с
чувственным  любопытством  слушала  Лантье,  сообщавшего  о  певице   разные
подробности; говорил он с таким видом, точно был очень близко знаком с нею.
     - Все спят, - сказала Жервеза, позвонив уже  три  раза  и  все-таки  не
добудившись Бошей.
     Ворота открылись, но под аркой было темно. Жервеза постучала  в  окошко
дворницкой, чтобы получить ключи, но  заспанная  привратница  что-то  начала
кричать ей, а что - она  сначала  никак  не  могла  расслышать.  Потом  она,
наконец, поняла, что  Пуассон  привел  Купо  в  ужасном  виде  и  что  ключ,
вероятно, торчит в замке.
     - Тьфу, пропасть! - пробормотал Лантье, когда они вошли  в  комнату.  -
Что он тут наделал! Сущая зараза!
     И в самом деле смрад стоял ужасный. Отыскивая спички, Жервеза то и дело
попадала ногой в скользкие лужи. Наконец  она  зажгла  свечу,  и  глазам  их
представилось редкостное зрелище. Купо, по-видимому,  выворотило  наизнанку;
он загадил  всю  комнату,  измазал  постель,  ковер;  даже  комод  весь  был
забрызган рвотой. Сам он,  свалившись  с  кровати,  на  которую  его  уложил
Пуассон, храпел на полу, посреди собственной блевотины. Он весь вывалялся  в
ней, как свинья. Из широко раскрытого рта разило вонью, она  отравляла  весь
воздух;  поседевшие  волосы  слиплись,  намокнув  в   отвратительной   луже,
растекавшейся вокруг головы.
     - Вот свинья,  вот  свинья!  -  в  бешенстве  и  негодовании  повторяла
Жервеза. - Все загадил... Нет, он хуже всякой собаки... Ни от  какой  падали
такой вони не будет.
     Жервеза и Лантье боялись повернуться, не зная,  куда  ступить.  Никогда
еще кровельщик не возвращался в таком виде, ни разу  не  доходило  до  того,
чтобы он так испоганил комнату. Это зрелище сильно пошатнуло доброе чувство,
которое Жервеза еще сохранила к мужу. Раньше, когда он возвращался навеселе,
она относилась к нему снисходительно, не брезгливо. Но  теперь,  теперь  это
было уж слишком; ее всю переворачивало от отвращения. Она не дотронулась  бы
до него и щипцами. Одна мысль о прикосновении к этому гаду возбуждала в  ней
такое омерзение, как если бы ей предложили лечь рядом с покойником,  умершим
от дурной болезни.
     - Но ведь лечь-то мне надо же, - прошептала Жервеза. - Не идти же спать
на улицу!.. Ах, так бы и растоптала его!
     Она попыталась перешагнуть через пьяного, но принуждена была ухватиться
за угол комода, чтобы не поскользнуться в луже. Купо совершенно  загораживал
путь к кровати. Тогда  Лантье,  усмехаясь  при  мысли,  что  сегодня  ей  не
придется спать на  своей  кровати,  взял  ее  за  руку  и  прошептал  тихим,
страстным голосом:
     - Жервеза... Послушай, Жервеза...
     Жервеза сразу поняла, чего он хочет, и вырвалась.
     - Нет, оставь меня, - испуганно пробормотала она, обращаясь к  нему  на
"ты", как в старые времена.  -  Умоляю  тебя,  Огюст,  ступай  к  себе...  Я
как-нибудь устроюсь. Я заберусь на кровать через спинку.
     - Послушай, Жервеза, не будь дурочкой, - повторял  он.  -  Здесь  такая
вонища, что тебе не выдержать... Идем. Чего ты боишься? Он не услышит.
     Жервеза отбивалась и  отрицательно  трясла  головой.  Растерявшись,  не
зная, что делать, и желая показать  Лантье,  что  она  остается  здесь,  она
начала раздеваться. Сорвала с себя шелковое платье, бросила его  на  стул  и
осталась в рубашке и нижней юбке, с голыми руками и  плечами.  Ведь  это  ее
кровать! Она хочет спать на своей кровати! Она все снова  и  снова  пыталась
найти чистое местечко, чтобы пробраться в постель.
     Но Лантье не отставал, он хватал ее за талию, нашептывал  ей  страстные
слова, задыхался, старался разжечь ее. Она оказалась  между  пьяницей-мужем,
который мешал ей честно улечься в  собственную  постель,  и  этим  негодяем,
который думал только о том, чтобы  воспользоваться  ее  несчастием  и  снова
овладеть ею. Когда шапочник повышал голос, Жервеза  умоляла  его  замолчать.
Вытянув шею, она прислушивалась к тому, что делалось  в  маленькой  комнате,
где спали Нана и мамаша Купо.  Но,  очевидно,  и  старуха  и  девочка  спали
крепким сном. Слышно было, как они громко посапывают.
     - Огюст, оставь меня, ты их разбудишь, - повторяла  Жервеза,  стискивая
руки. - Перестань же! В другой раз... Не здесь, не при дочери...
     Но Лантье молчал, улыбаясь; он медленно поцеловал ее в ухо, как целовал
когда-то давно, когда хотел раззадорить, опьянить. Жервеза сразу обессилела,
в ушах ее зашумело, по  телу  пробежала  дрожь.  Но  все-таки  она  еще  раз
попыталась пробраться к кровати.  И  опять  должна  была  отступить.  Оттуда
поднимался такой невыносимый смрад, что ее чуть не  стошнило  от  омерзения.
Мертвецки пьяный Купо валялся неподвижно, как труп; он храпел на полу, точно
на мягкой перине. Заберись к его жене хоть вся улица, он и не шелохнулся бы.
     - Тем хуже, - бормотала Жервеза. - Он сам виноват.  Я  не  могу...  Ах,
боже мой, боже мой! Он  гонит  меня  с  моей  постели,  у  меня  больше  нет
постели... Нет, я не могу. Он сам виноват.
     Она дрожала, она теряла голову. И в то время, как  Лантье  тащил  ее  к
себе, за застекленной дверью маленькой комнаты появилось лицо Нана.  Девочка
только что проснулась и тихонько встала. Она была в одной рубашке,  бледная,
заспанная. Нана посмотрела на отца,  валявшегося  в  собственной  блевотине,
потом перевела глаза на мать и, прильнув к стеклу, стояла  и  г