разразиться небо, - мелкий, густой снег;  он  завивался  на  ветру  смерчем.
Париж ждал его целых три дня, - и он пошел в самый подходящий момент.
     Первый снег разбудил Жервезу. Она ускорила шаг.  Мужчины  торопились  и
почти бежали, снег засыпал  их.  Но  вот  она  увидела  какого-то  человека,
медленно двигавшегося под деревьями. Она приблизилась и еще раз сказала:
     - Господин, послушайте...
     Мужчина остановился. Но,  казалось,  он  не  слышал  слов  Жервезы.  Он
протянул руку и тихо прошептал:
     - Подайте, Христа ради...
     Они взглянули друг на друга. Боже мой, до чего дошло! Дядя  Брю  просит
милостыню, г-жа Купо шляется по панели!  Разинув  рот,  остановились  они  в
оцепенении. В этот час они могли подать друг другу руку. Старик рабочий весь
вечер ходил по улицам, не решаясь просить, - и когда  он  впервые  осмелился
остановить человека, это оказалась умирающая с голоду Жервеза. Господи,  это
ли не ужас! Работать пятьдесят лет подряд, - и просить подаяние. Быть  одной
из самых лучших прачек и гладильщиц на улице Гут-д'Ор, - и кончить жизнь  на
панели! Жервеза и дядя Брю смотрели друг на друга. Потом молча разошлись,  и
каждый пошел своей дорогой, а снег и ветер яростно хлестали их.
     Разыгралась настоящая метель. Снег бешено крутился по парижским холмам,
по просторным площадям и улицам; казалось, ветер дул со всех четырех  сторон
сразу. Все затянула белая, клубящаяся летучая завеса, в десяти шагах  ничего
не было видно. Весь квартал исчез, бульвар казался вымершим, как будто белый
покров снежной бури приглушил крики запоздалых пьяниц. Жервеза все шла,  шла
через силу. Она  совсем  ослепла,  она  растерялась.  Она  шла,  держась  за
деревья. Из густой снежной пелены по временам,  словно  притушенные  факелы,
выплывали газовые фонари. Но Жервеза прошла какой-то перекресток -  и  вдруг
не стало и этих источников света. Белый вихрь захватил и закружил ее, -  она
окончательно сбилась с пути. Смутно белевшая мостовая уплывала  из-под  ног.
Серые стены преграждали дорогу,  и,  только  останавливаясь  и  нерешительно
оглядываясь  кругом,  Жервеза  сознавала,  что  за  этой   ледяной   завесой
расстилаются бульвары и улицы, длинные-длинные линии  газовых  фонарей,  вся
бесконечная и черная пустыня спящего Парижа.
     Жервеза стояла на площади в том месте, где внешний  бульвар  пересекают
бульвары Мажента и Орнано, и мечтала о том, чтобы тут же, не сходя с  места,
лечь на землю, когда, наконец,  заслышала  чьи-то  шаги.  Она  бросилась  им
навстречу, но снег залеплял ей глаза, а  шаги  удалялись,  и  она  не  могла
разобрать, направо или налево.  Наконец  она  разглядела  темное  качающееся
пятно, терявшееся в тумане, - широкие мужские плечи. О, этот  человек  нужен
ей, она от него  не  отстанет!  И  Жервеза  побежала  еще  быстрее,  догнала
мужчину, схватила его за блузу.
     - Господин, господин, послушайте...
     Мужчина обернулся. Это был Гуже.
     Вот кого она поймала! Золотую Бороду! Что сделала она, за что  бог  так
невыносимо мучит ее, мучит до самого конца? Ей был нанесен  последний  удар:
кузнец увидел, как она жалка, увидел ее в роли продажной девки.  Их  освещал
газовый рожок. Жервеза смотрела на свою безобразную  тень,  кривлявшуюся  на
снегу, на свою карикатуру. Можно было подумать, что она пьяна. За два дня не
съесть ни крошки, не выпить ни капли - и казаться пьяной!..  Сама  виновата,
зачем пила раньше! Уж, конечно, Гуже подумал, что она пьяна и  развратничает
на улице.
     А Гуже глядел на Жервезу, и снег оседал  звездочками  на  его  красивой
золотой бороде. Когда же она опустила голову и отступила, он удержал ее.
     - Идемте, - сказал он.
     И пошел вперед. Жервеза последовала  за  ним.  Бесшумно  скользя  вдоль
стен, пересекли они притихший квартал. В октябре бедная г-жа Гуже умерла  от
острого ревматизма. Гуже одиноко и мрачно жил все в том же домике на Рю-Нев.
В этот день он возвращался так  поздно  потому,  что  засиделся  у  больного
товарища. Открыв дверь и засветив лампу, он повернулся к  Жервезе,  которая,
не смея войти, ждала на площадке, и сказал шепотом, как будто его еще  могла
услышать мать:
     - Войдите.
     Первая комната, комната г-жи Гуже, благоговейно сохранялась в том виде,
в каком она была при ее жизни. У окошка, возле большого кресла, которое  как
будто поджидало старую кружевницу, лежали  на  стуле  пяльцы.  Постель  была
застлана, и если бы старушка пришла с кладбища провести вечер с  сыном,  она
могла бы лечь спать. Комната была чисто прибрана,  в  ней  царила  атмосфера
доброты и порядочности.
     - Войдите, - громче повторил кузнец.
     Жервеза вошла робко, словно гулящая девка, втирающаяся в приличный дом.
Гуже был бледен и дрожал: он впервые ввел женщину в комнату покойной матери.
Они прошли  эту  комнату  на  цыпочках,  словно  боялись,  что  их  услышат.
Пропустив Жервезу в свою комнату, Гуже запер дверь. Здесь он чувствовал себя
дома.   Тесная   комнатка,   знакомая   Жервезе,   -    настоящая    комната
юноши-школьника, с узкой железной кроватью  за  белым  пологом.  Стены  были
по-прежнему до самого потолка  заклеены  вырезанными  картинками.  Было  так
чисто, что Жервеза не смела двигаться, - она забилась в  угол,  подальше  от
лампы. А Гуже не говорил ни слова.  Бешеное  возбуждение  овладело  им,  ему
хотелось схватить ее и раздавить в объятиях. Но она совсем теряла силы.
     - Боже мой... боже мой... - шептала она.
     Закопченная печь еще топилась,  и  перед  поддувалом  дымились  остатки
рагу: Гуже нарочно  поставил  сюда  еду,  чтобы,  вернувшись  домой,  поесть
горячего.  Жервеза  совсем  обессилела  от  тепла;  ей  хотелось  встать  на
четвереньки и есть прямо из горшка. Голод был сильнее  ее.  Он  разрывал  ей
внутренности, и она со вздохом потупила глаза. Но Гуже  понял.  Он  поставил
рагу на стол, отрезал хлеба, налил в стакан вина.
     - Спасибо! Спасибо! - шептала она. - О, как вы добры!.. Спасибо!
     Жервеза заикалась, слова не сходили у нее с языка. Она так дрожала, что
вилка выпала у нее из рук. Голод душил ее, голова у нее  затряслась,  как  у
старухи. Пришлось есть пальцами.  Положив  в  рот  первую  картофелину,  она
разразилась рыданиями. Крупные слезы катились по ее щекам и капали на  хлеб.
Но она ела, она с дикой жадностью поглощала  хлеб,  смоченный  слезами,  она
задыхалась, подбородок ее  судорожно  кривился.  Чтобы  она  не  задохнулась
окончательно, Гуже заставлял ее пить, и края стакана постукивали о ее зубы.
     - Хотите еще хлеба? - спросил он вполголоса.
     Она плакала, говорила то да, то нет, она сама не знала.  Господи  боже,
как это хорошо и горько есть, когда умираешь с голоду! А он стоял  и  глядел
ей в лицо. Теперь, под ярким светом абажура, он видел ее очень ясно. Как она
постарела и опустилась! На ее волосах и  одежде  таял  снег,  с  нее  текло.
Трясущаяся голова совсем поседела, ветер растрепал  волосы,  и  седые  пряди
торчали во все стороны. Голова ушла в плечи. Жервеза  сутулилась,  была  так
толста и  нелепа,  что  хотелось  плакать.  И  Гуже  вспомнил  свою  любовь,
вспомнил, как розовощекая  Жервеза  возилась  с  утюгами,  вспомнил  детскую
складочку, украшавшую ее шею. В те  времена  он  мог  любоваться  ею  целыми
часами; ему нужно было только видеть ее - и больше ничего. А позже она  сама
приходила в кузницу, - и какое наслаждение испытывали они,  когда  он  ковал
железо, а она глядела на пляску его молота. Сколько раз кусал  он  по  ночам
подушку, мечтая видеть ее вот так, как теперь, в своей комнате!  О,  он  так
рвался к ней, что если б обнял ее, она бы сломалась! И вот сейчас она была в
его власти. Она доедала хлеб, и ее слезы падали в горшок с пищей, -  крупные
молчаливые слезы, не перестававшие течь все время, пока она ела.
     Жервеза поднялась. Она кончила. С минуту она постояла, смущенно опустив
голову, не зная, чего он от нее хочет.  Потом  ей  показалось,  что  у  него
загорелись глаза; она подняла руку и расстегнула верхнюю пуговку  на  кофте.
Но Гуже встал на колени, взял ее руки в свои и тихо сказал:
     - Я люблю вас, Жервеза. О, клянусь вам, я все  еще  люблю  вас,  люблю,
несмотря ни на что.
     - Не говорите этого, господин Гуже! - закричала она в  ужасе  от  того,
что он у ее ног. - Нет, не говорите, мне слишком больно!
     Но он повторял, что может любить только раз  в  жизни.  И  ее  отчаяние
дошло до предела.
     - Нет, нет, я не хочу! Мне так стыдно... Ради бога,  встаньте!  Не  вам
стоять на коленях, а мне...
     Он встал и, весь дрожа, трепещущим голосом спросил:
     - Вы позволите мне поцеловать вас?
     Изумленная,  взволнованная  Жервеза  не  находила  слов.  Она   кивнула
головой. Боже мой! Он мог сделать  с  ней  все,  что  хотел.  Но  он  только
протягивал губы.
     - Нам этого довольно, Жервеза, - шептал он. - Такова и вся наша дружба.
Ведь так?
     Он поцеловал ее в лоб, в седую прядку волос. С тех пор, как умерла  его
мать, он никого не целовал. В его жизни никого не оставалось, кроме  доброго
друга Жервезы. И вот, прикоснувшись к ней с таким почтением, он  отпрянул  и
упал на постель, задыхаясь от сдерживаемых рыданий. Жервеза была не в  силах
оставаться у него дольше. Слишком горька, слишком ужасна  была  их  встреча.
Ведь они любили друг друга. И она закричала:
     - Я люблю вас, господин Гуже, я тоже люблю вас!..  О,  я  понимаю,  это
невозможно... Прощайте, прощайте! Я должна уйти. Мы этого не вынесем.
     И она бегом бросилась через комнату г-жи  Гуже  и  снова  очутилась  на
улице. Она пришла в себя только тогда, когда  позвонила  в  дверь  на  улице
Гут-д'Ор. Бош потянул за веревку,  и  ворота  открылись.  Дом  был  темен  и
мрачен. Жервеза вошла во двор и погрузилась в горестные мысли. В этот ночной
час грязный  и  зияющий  проход  под  воротами  казался  разверстой  пастью.
Подумать только, что когда-то в одном из углов  этой  мерзкой  казармы  были
сосредоточены все ее честолюбие, все желания! Неужели она  была  так  глуха,
что не слышала в те времена ужасного голоса безнадежности, доносившегося из-
за этих стен? С того дня, как она попала сюда, она покатилась под гору. Нет,
не надо жить в таких проклятых огромных рабочих домах, где люди  громоздятся
друг на друге, - это  приносит  несчастье:  здесь  все  жильцы  подвергаются
страшной заразе нищеты. В  эту  ночь  все  казалось  вымершим.  Слышно  было
только, как справа храпели Боши, а  слева  мурлыкали  Лантье  и  Виржини,  -
мурлыкали, словно кошки, которые не спят, а только  греются,  закрыв  глаза.
Войдя во двор, Жервеза почувствовала себя на настоящем  кладбище;  усыпанный
снегом  белый  четырехугольник   земли   был   окружен   высокими   фасадами
свинцово-серого цвета, возвышавшимися словно развалины древних строений.  Ни
в одном окне не было света, кругом не слышалось  ни  вздоха;  весь  дом  как
будто вымер от холода и голода. Жервезе пришлось  перешагнуть  через  черный
ручей, вытекавший из красильни. Ручей дымился и  медленно  пробивал  себе  в
снегу грязное русло. Так были окрашены и мысли  Жервезы.  Как  давно  утекли
нежно-голубые и розовые воды юности!
     Поднявшись в полном мраке на седьмой этаж, Жервеза не могла  удержаться
от смеха, от тяжелого смеха, больно отдававшегося в  сердце.  Она  вспомнила
свою давнюю мечту: спокойно работать, всегда иметь хлеб, спать в  чистенькой
комнатке, хорошо воспитать детей, не знать побоев, умереть в своей  постели.
Нет, в самом деле, любопытно, как все это сбылось! Теперь она  не  работала,
голодала, спала в грязи,  дочь  ее  пошла  по  рукам,  муж  бил  ее  походя.
Оставалось одно - умереть на мостовой, и если бы она нашла в  себе  мужество
выброситься из окна, - это случилось бы сейчас же.  Быть  может,  кто-нибудь
скажет,  что  она  просила  у  неба  блестящего  общественного  положения  и
тридцатитысячной ренты? Ах, в этой жизни надо быть скромной, надо  урезывать
себя! Ни хлеба, ни крова - вот обычная судьба человека! Особенно горько  она
смеялась, вспоминая о самой своей любимой мечте: поработать двадцать лет,  а
потом уехать из Парижа, поселиться среди травки и деревьев. А что,  в  такое
место она безусловно попадет. На кладбище в Пер-Лашез  найдется  и  для  нее
зеленый уголок.
     Войдя в коридор, Жервеза совсем обезумела. Голова у бедняжки кружилась.
В сущности, это великое горе охватило ее оттого, что она навеки простилась с
Гуже. Теперь между ними все  кончено,  больше  они  никогда  не  встретятся.
Подымались и другие тяжкие мысли,  от  которых  у  нее  разрывалось  сердце.
Проходя мимо комнаты Бижаров, она потихоньку заглянула  в  дверь  и  увидела
мертвую Лали. На личике девочки  застыло  блаженное  выражение,  словно  она
радовалась покою. Ах, детям везет больше,  чем  взрослым!  Из  комнаты  дяди
Базужа сквозь неприкрытую дверь тянулся луч света, и Жервеза вошла  прямо  к
нему, охваченная безумным желанием отправиться по той же дороге, что и Лали.
     В эту ночь старый пьяница  Базуж  вернулся  домой  в  особенно  веселом
настроении. Он был так пьян, что, несмотря на холод, заснул прямо на полу, -
и это, очевидно, не мешало ему видеть веселые сны: его  живот  колыхался  от
смеха. Он забыл погасить лампу, и она освещала его лохмотья,  черную  шляпу,
валявшуюся в углу, и черный плащ, укрывавший его колени вместо одеяла.
     Завидев его, Жервеза так громко заплакала, что он проснулся.
     - А, черт! Да закройте же дверь, ведь мороз на дворе! Да  это  вы!..  В
чем дело? Что вам надо?
     И Жервеза, протягивая руки, сама не слыша своих слов, кинулась страстно
умолять его:
     - О, унесите меня! Довольно, я хочу уйти... Не сердитесь на меня.  Боже
мой, я не знала! Кто не готов, тот никогда не знает... О, хоть бы один  день
пробыть там!.. Унесите, унесите меня, я буду вам так благодарна.
     Дрожа и бледнея  от  желания,  она  бросилась  на  колени.  Никогда  не
валялась она в ногах у мужчины. Толстая рожа дяди Базужа,  его  перекошенный
рот, его кожа, пропитанная гробовою пылью, - все это казалось ей  прекрасным
и сияющим, как солнце. Но старик еще не совсем проснулся, ему казалось,  что
с ним собираются сыграть какую-то злую шутку.
     - Послушайте, - бормотал он. - Перестаньте, не надо...
     - Унесите меня, - еще горячее взмолилась Жервеза.  -  Помните,  однажды
вечером я постучалась к вам? Тогда я сказала, что ошиблась, что  мне  ничего
не надо, но я еще была глупа... Дайте мне руку, теперь я  больше  не  боюсь!
Унесите меня спать, вы увидите, я и пальцем не шевельну...  О,  как  я  хочу
этого! О, как я буду любить вас!
     Галантный Базуж  решил,  что  нельзя  же  выталкивать  даму,  очевидно,
воспылавшую к нему внезапной страстью. Конечно, она была не в себе,  но  все
же при известном настроении она еще недурна.
     - Вы совершенно правы, - сказал он, словно бы соглашаясь. -  Сегодня  я
упаковал троих, и уж, наверно, они хорошо дали бы мне на чай, если бы только
могли сунуть руку  в  карман...  Но  только,  дорогая  моя,  нельзя  же  так
просто...
     - Унесите, унесите меня! - закричала Жервеза. - Я хочу уйти...
     - Боже мой, да ведь надо же сначала сделать одну маленькую  операцию...
Вы понимаете - уик!..
     Он сделал движение горлом, словно проглотил язык, и  рассмеялся,  очень
довольный своей шуткой.
     Жервеза медленно поднялась с пола. Так он тоже ничего не может для  нее
сделать? В полном отупении вернулась  она  в  свою  комнату  и  кинулась  на
солому, жалея, что ей удалось поесть. Ах, нищета убивает человека не  так-то
скоро!..

XIII

     Всю эту ночь Купо пропьянствовал. На следующий день Жервеза  неожиданно
получила от своего сына Этьена, служившего машинистом  на  железной  дороге,
десять франков. Зная, что матери живется несладко, парнишка время от времени
посылал ей по пяти, по десяти франков. Жервеза состряпала обед и  съела  его
одна, потому что  Купо  не  вернулся  и  днем.  Прошел  понедельник,  прошел
вторник, а его все не было. Так  прошла  и  вся  неделя.  Ах,  черт  побери,
хорошо, если бы  его  похитила  какая-нибудь  дама!  В  воскресенье  Жервеза
получила какую-то печатную бумагу, которая сперва напугала ее, так как  была
очень похожа на повестку из полицейского участка. Но потом она  успокоилась:
бумага сообщала о том,  что  ее  боров  издыхает  в  больнице  святой  Анны.
Конечно, это было выражено гораздо изысканнее, но дело обстояло именно  так.
Да,  Купо  действительно  был  похищен  дамой,  той   дамой,   что   зовется
Софьей-Запивухой, последней подругой всякого пьяницы.
     Но Жервеза не стала беспокоиться. Купо знает  дорогу,  он  вернется  из
своего постоянного убежища. Он уже столько раз поправлялся в этой  больнице,
что, конечно, и на этот раз врачи опять  сыграют  ту  же  скверную  шутку  -
поставят его на ноги. Разве в это же самое утро Жервеза не узнала, что целую
неделю вдребезги пьяный Купо таскался  вместе  с  Сапогом  по  всем  кабакам
Бельвиля? Конечно, все это делалось за счет Сапога: видимо, он  как  следует
запустил лапу в карман своей благоверной и теперь транжирит  ее  сбережения,
собранные, вы сами знаете,  на  какой  милой  работе.  Ах,  хорошие  денежки
пропивают ребята! От этих денег можно заразиться  всеми  дурными  болезнями!
Если Купо в самом деле свалился, то и отлично. Жервезу  приводило  в  ярость
то, что эти мерзавцы даже не подумали зайти  за  ней,  угостить  и  ее  хоть
рюмочкой. Виданное ли дело! Кутить неделю подряд и не вспомнить о жене!  Кто
пьет в одиночку, тот пусть в одиночку и издыхает.
     Однако в понедельник у Жервезы был приготовлен к вечеру хороший обед  -
вареная фасоль и стаканчик вина, - и она, под тем предлогом, что от прогулки
у нее улучшится аппетит, пошла к  Купо:  письмо  из  больницы,  лежавшее  на
комоде, не давало ей покоя. Снег растаял; стояла теплая и  мягкая  пасмурная
погода, в воздухе  чувствовалось  дыхание  весны,  от  которого  становилось
веселее на душе. Идти было далеко, и Жервеза  вышла  из  дому  в  двенадцать
часов дня; надо было пересечь  весь  Париж,  а  с  хромой  ногой  быстро  не
пойдешь. Улицы были запружены народом,  но  это  нравилось  Жервезе,  и  она
прошла весь путь очень весело. Когда она явилась в больницу и назвала  себя,
ей рассказали совершенно дикую историю: оказывается, Купо вытащили  из  воды
возле Нового  моста.  Он  прыгнул  в  Сену  через  перила,  потому  что  ему
привиделось, будто  какой-то  бородатый  человек  загораживает  ему  дорогу.
Недурной прыжок, честное слово! А уж как Купо попал на Новый мост,  -  этого
он и сам не мог объяснить.
     Служитель повел Жервезу к Купо. Поднимаясь по  лестнице,  она  услышала
такой ужасный рев, что ее пробрала дрожь.
     - А? Какова музыка? - сказал служитель.
     - Кто это? - спросила она.
     - Да ваш муженек! Вторые сутки вопит. А  уж  как  пляшет,  -  вот  сами
увидите.
     Боже мой, какое зрелище! Жервеза остановилась в оцепенении. Палата была
сверху донизу выложена тюфяками, пол устлан двойным слоем  тюфяков,  в  углу
лежал матрац, а на нем подушка. Никакой мебели не было. В комнате  плясал  и
вопил Купо. Блуза его была разорвана, руки и ноги дергались, Настоящий паяц!
Но паяц не смешной. О нет, это был такой  паяц,  от  пляски  которого  дыбом
поднимались волосы. Он казался приговоренным к смерти. Черт возьми,  как  он
плясал в одиночку! Он шел к окну, потом пятился задом и  все  время  отбивал
руками такт, а кисти рук у него так тряслись, словно он хотел вырвать их  из
суставов и швырнуть  в  лицо  всему  миру.  Иногда  в  кабачках  встречаются
шутники, подражающие такой пляске, но подражают они плохо.  Если  кто  хочет
видеть, как надо отплясывать этот танец, пусть поглядит, как пляшет  пьяница
в белой горячке. Недурна была и музыка - какой-то дикий,  нескончаемый  рев.
Широко разинув рот, Купо целыми часами непрестанно испускал  одни  и  те  же
звуки, одну и ту же мелодию, напоминавшую хриплый тромбон. Купо  ревел,  как