ко до  половины.  И  кого  обмануть  хотел!  Такого
хорошего, веселого, такого боевого  парня!  Тьфу!  Старая  обезьяна,  скаред
проклятый. Он не вернется в эту дыру, она ему опостылела! И Сапог  предлагал
своим  двум  приятелям  идти  в  кабачок  "Кашляющий  Карапузик"  у  заставы
Сен-Дени. Вот там подают, так подают!
     - Ох! Можно вздохнуть наконец, - сказала Жервеза, выйдя на улицу. - Ну,
прощайте и спасибо, господин Купо... Мне надо спешить.
     Она направилась было по бульвару, но Купо схватил ее за руку.
     - Пойдемте вместе по Гут-д'Ор, - говорил он, не выпуская ее руки. - Это
для вас совсем небольшой крюк. Мне надо зайти к сестре, прежде чем вернуться
на работу... Пройдемтесь вместе!
     В конце концов Жервеза согласилась, и они медленно двинулись  по  улице
Пуассонье. Они шли  рядом,  но  он  не  решался  взять  ее  под  руку.  Купо
рассказывал о своей семье. Его  мать  была  раньше  жилетной  мастерицей,  а
теперь живет в прислугах, потому что у нее стали слабеть  глаза.  В  прошлом
месяце, третьего числа, ей исполнилось шестьдесят два года. Он самый младший
в семье. Одна из сестер, г-жа Лера, - цветочница, вдова. Ей  тридцать  шесть
лет, она живет на улице Муан в Батиньоле. Другой сестре  тридцать  лет.  Она
замужем за золотых дел мастером Лорилле, очень хитрым человеком. К ней-то он
и идет. Она живет на улице Гут-д'Ор, в большом доме  по  левой  стороне.  Он
ежедневно ужинает у них: это выгодно всем троим. Теперь ему надо зайти к ним
и предупредить, чтобы его не ждали,  потому,  что  сегодня  он  приглашен  к
приятелю.  Вдруг  Жервеза,  улыбаясь,  перебила  его:  -   Так   вас   зовут
Смородинкой, господин Купо?
     - Да, такое уж прозвище, - ответил он. - Мне дали его приятели,  потому
что, когда они затаскивают меня в кабачок, я  обыкновенно  спрашиваю  только
смородинную  наливку...  Все-таки  лучше  уж  называться  Смородинкой,   чем
Сапогом. Ведь правда?
     - Конечно. Смородинка - это вовсе неплохо, - решила молодая женщина.
     Она стала расспрашивать его о работе. Он все еще работал  за  городской
стеной, в новой больнице. О! Работы там довольно; пожалуй,  хватит  на  год.
Крыша огромная!
     - Вы знаете, - добавил  он,  -  когда  я  работаю  наверху,  мне  видно
"Гостеприимство"... Вчера вы стояли у окна. Я махал руками, но  вы  меня  не
заметили.
     Они уже  прошли  несколько  сот  шагов  по  улице  Гут-д'Ор,  когда  он
остановился, взглянул вверх и сказал:
     - Вот здесь они и живут... Я-то сам родился немножко дальше,  в  номере
двадцать втором... Посмотрите-ка на  эту  махину:  немало  кирпича  ушло  на
нее... Внутри она еще больше. Настоящая казарма.
     Жервеза, подняв голову, разглядывала фасад. Это был  шестиэтажный  дом.
Он глядел на улицу длинными рядами стекол. В каждом ряду было по  пятнадцати
окон. Черные жалюзи с продавленными решетками придавали огромной  стене  вид
развалины. Первый этаж занимали четыре лавки: направо  от  ворот  помещалась
грязная харчевня, налево -  угольщик,  галантерейная  лавочка  и  мастерская
зонтиков. Дом казался еще больше оттого, что с обоих боков к нему  примыкали
маленькие,  хилые  постройки.  Эта  четырехугольная  громада,   похожая   на
безобразную глыбу извести, осыпающаяся и гниющая  под  дождем,  выступая  на
ясном небе, поднимала над  соседними  крышами  громадный  уродливый  корпус,
напоминающий  своими  облезлыми  боками  грязную   наготу   тюремных   стен.
Выщербленные кирпичи на стыках стен казались дряблыми челюстями, зиявшими  в
пустоте. Жервеза разглядывала ворота, - громадный полукруг, поднимающийся до
третьего этажа и образующий глубокую нишу, по  ту  сторону  которой  сквозил
тусклый свет внутреннего двора. Проход в этой нише был вымощен,  как  улица,
из него вытекал ручей нежно-розового цвета.
     - Входите же, - сказал Купо. - Вас там не съедят.
     Жервеза решила подождать его на улице.  Однако,  постояв  немного,  она
поддалась искушению и вошла в ворота.  Остановившись  у  порога  дворницкой,
помещавшейся справа, она снова подняла глаза. Со двора дом подымался на семь
этажей. Четыре прямоугольные стены замыкали громадный квадрат  двора,  серые
стены, совершенно плоские, без всяких украшений, изъеденные желтыми язвами и
покрытые бурыми полосами от стекавшей с карнизов воды, вздымались  от  земли
до крыши. Только водосточные трубы пересекали этажи, да ящики  для  провизии
выделялись  под  окнами  ржавыми  чугунными  пятнами.   Окна   без   ставней
поблескивали голыми, серовато-зелеными, мутными стеклами. Некоторые  из  них
были открыты, и в них проветривались голубые клетчатые тюфяки  или  сушилось
на протянутых веревках белье: мужские  сорочки,  женские  кофточки,  детские
штанишки и прочее домашнее тряпье. В одном из окон  четвертого  этажа  висел
загаженный детский матрасик. Внутренности тесных жилищ вылезали  наружу,  их
жалкая нищета выпирала изо всех щелей. Внизу каждого  фасада  высокая  узкая
дверь без всякой  отделки,  врезанная  в  голую  штукатурку,  открывалась  в
облезлый вестибюль, в глубине которого виднелась грязная  витая  лестница  с
железными перилами. Все четыре лестницы были обозначены литерами А, В, С, D,
написанными прямо на стене. Весь первый этаж занимали большие  мастерские  с
широкими, черными от пыли окнами. Здесь виднелся пылающий  горн  слесаря,  а
немного дальше  слышался  визг  рубанка  из  столярной.  Около  самых  ворот
помещалась красильня: из нее-то и вытекал пенящийся нежно-розовый ручеек. На
дворе там и сям поблескивали цветные лужи, повсюду валялись стружки, чернели
груды каменноугольного шлака. Кое-где по  краям  между  камнями  пробивалась
трава, и весь двор в ярком дневном свете был словно разделен пополам  резкой
чертой, отделявшей теневую половину от солнечной. На теневой  стороне  около
водопроводной колонки с постоянно сочащейся из крана водой копались в  грязи
три курицы и быстро клевали  землю,  отыскивая  червяков.  Жервеза  медленно
оглядывала дом, спускаясь взглядом с  седьмого  этажа  до  первого  и  снова
поднимаясь вверх; пораженная этой  громадой,  чувствуя  себя  словно  внутри
живого организма, в самом сердце города, она разглядывала дом, как  если  бы
это был живой великан.
     - Кого вам угодно? - крикнула привратница, с любопытством выглядывая из
дверей своей каморки.
     Жервеза объяснила ей, что ждет знакомого, и вышла на улицу. Но так  как
Купо все не появлялся, она снова вернулась во двор: ее тянуло поглядеть  еще
немного, - дом вовсе не казался ей безобразным. Среди увешанных тряпьем окон
попадались и приятные взгляду веселые уголки -  цветущий  левкой  в  горшке,
клетка  с  чирикающим  чижиком   или   маленькие   зеркальца   для   бритья,
поблескивавшие словно звезды в глубокой тени. Внизу под мерный свист рубанка
пел столяр; из слесарни доносился густой серебристый звон ритмично ударявших
молотков.  Почти  во  всех  открытых  окнах  среди   выглядывающего   наружу
нищенского скарба виднелись грязные смеющиеся  детские  личики  или  профили
спокойно  склонившихся  над  шитьем   женщин.   Это   было   время   горячей
послеобеденной работы. Комнаты мужчин  были  пусты.  Тишину  нарушал  только
разнообразный шум мастерских, убаюкивающее гудение,  безостановочно,  часами
звучащее в ушах. Но двор все-таки  был  немного  сыроват.  Если  бы  Жервезе
пришлось жить здесь,  она  выбрала  бы  квартиру  в  глубине,  на  солнечной
стороне. Она  прошла  пять-шесть  шагов  по  двору,  вдыхая  затхлый  воздух
мещанских жилищ, запах залежавшейся пыли, плесени и грязи. Но  так  как  над
всем этим господствовал резкий  запах  красильни,  Жервезе  показалось,  что
здесь пахнет совсем не так плохо, как в "Гостеприимстве". Она  даже  выбрала
себе в левом углу дома окно, на котором стоял ящичек  с  душистым  горошком.
Его нежные стебельки вились вокруг натянутых веревочек.
     - Я заставил вас ждать, - внезапно раздался совсем рядом  с  ней  голос
Купо. - Когда я не ужинаю с ними, это  целое  событие.  А  сегодня  вдобавок
сестра купила телятины.
     Жервеза  вздрогнула  от  неожиданности,  а  Купо  продолжал,   окидывая
взглядом дом:
     - Вы, я вижу, разглядываете дом?  Он  всегда  полон  сверху  донизу.  Я
думаю, здесь живет по меньшей мере триста семей... Будь у меня мебель, я  бы
тоже снял себе комнатушку... Здесь можно недурно устроиться, правда?
     - Да, здесь хорошо, - сказала Жервеза. - В Плассане,  на  нашей  улице,
было далеко не так людно. Посмотрите, вон славное окошко на шестом  этаже  -
то, на котором горошек.
     Тогда Купо снова упрямо спросил, не согласится ли она жить  с  ним.  Им
надо только обзавестись кроватью, и  они  поселятся  здесь.  Но  она  быстро
отошла от него и направилась к воротам, уговаривая его не дурить. Скорее дом
обрушится, чем она ляжет с ним под одно  одеяло.  Но  все-таки,  прощаясь  с
Жервезой у прачечной Фоконье, Купо задержал на  несколько  секунд  ее  руку,
протянутую вполне дружески.
     Прошел месяц. Добрые отношения между кровельщиком и молодой женщиной не
прекращались. Он считал ее молодцом: целый день она работала,  ухаживала  за
детьми, а по вечерам еще находила время перешивать и штопать всякое  тряпье.
Купо говорил Жервезе,  что  бывают,  конечно,  легкомысленные,  бессовестные
женщины, но она, честное слово, совсем на них не  похожа!  Она  относится  к
жизни серьезно.  Тогда  Жервеза,  посмеиваясь,  скромно  возражала,  что,  к
несчастью, она далеко не всегда была так умна. И она  вспоминала  свои  юные
годы, когда ей было всего четырнадцать лет, - как  они,  бывало,  с  матерью
напивались анисовой. Ее немного  исправил  жизненный  опыт,  -  вот  и  все.
Напрасно  думают,  что   у   нее   сильная   воля,   наоборот,   она   очень
слабохарактерная. Из боязни огорчить кого-нибудь, она  идет  туда,  куда  ее
толкают. Ее мечта жить среди честных людей, - говорила  она.  -  Потому  что
дурная компания, это все  равно  как  капкан:  прихлопнет,  раздавит,  любую
женщину может превратить в ничто. Ее в пот бросает при мысли о будущем,  она
чувствует себя как монета, подброшенная в воздух: орел или  решка  выйдет  -
это дело случая. Она всего насмотрелась, она видела ужасные вещи в  детстве,
она получила жестокий урок.
     Купо посмеивался над ее мрачными мыслями и пытался даже  ущипнуть,  что
мгновенно возвращало ей всю энергию; она отталкивала его, шлепала по  рукам,
а он, смеясь, кричал, что для слабой женщины она слишком хорошо обороняется.
Купо, весельчак по натуре, не любил задумываться над будущим. День прошел  -
и ладно! Кусок хлеба и кров  всегда  у  него  будут.  Квартал  здесь  вполне
приличный, если не считать всех этих пьяниц, которых следовало бы вышвырнуть
отсюда. Купо был не злой малый и рассуждал иногда очень здраво. Он следил за
своей внешностью и тщательно расчесывал волосы  на  пробор.  Для  воскресных
дней у него были и красивые галстуки, и лаковые ботинки. Нахальный,  ловкий,
как обезьяна, это был настоящий парижский  мастеровой,  веселый  зубоскал  с
приятным подвижным лицом, еще сохранившим юношескую свежесть.
     Мало-помалу у них вошло в привычку оказывать друг другу  разные  мелкие
услуги. Купо ходил для Жервезы за молоком, исполнял  ее  поручения,  относил
для нее белье и часто  вечером  водил  детей  гулять  на  бульвар,  так  как
возвращался с работы первым. Жервеза, чтобы не остаться в долгу, поднималась
в его узкую комнатушку под самой крышей,  разбирала  его  одежду,  пришивала
пуговицы к штанам, чинила полотняные рубахи. Между ними установились  совсем
приятельские отношения. Жервеза не скучала с ним, ее забавляли его  песенки,
его постоянная, еще непривычная для нее, шутливая болтовня жителя  парижских
предместий.  Но  чем  больше  Купо  вертелся  около  Жервезы,   тем   больше
воспламенялся. Он влюбился, по уши влюбился! Он  задыхался  от  страсти.  Он
пытался зубоскалить, но чувствовал себя  при  этом  так  отвратительно,  что
положение вовсе не казалось ему забавным. Он попрежнему дурил, и стоило  ему
только встретиться с Жервезой, как он тотчас же кричал ей: "Когда  же?"  Она
понимала, что он хочет этим сказать, и отвечала: "После дождичка в четверг".
Тогда Купо, чтобы подразнить ее, являлся в ее комнату с туфлями в руках, как
бы собираясь перебраться к ней. Она шутила и очень весело  проводила  время,
не краснея  под  постоянным  градом  непристойностей,  к  которым  он  успел
приучить ее. Она  спускала  ему  все,  лишь  бы  он  не  был  слишком  груб.
Рассердилась она на него только раз, когда он, желая насильно поцеловать ее,
больно схватил ее за волосы.
     К концу июня Купо утратил всю свою веселость.  У  него  был  болезненно
упрямый вид. Жервеза, испуганная его взглядами, загораживала на ночь  дверь.
Однажды он дулся  на  нее  с  воскресенья  до  вторника,  а  во  вторник,  в
одиннадцать часов вечера, постучался к ней. Жервеза не хотела впускать  его,
но он просил ее таким дрожащим, таким нежным голосом, что в конце концов она
отодвинула загораживавший дверь комод. Когда Купо вошел,  Жервеза  подумала,
что он болен: лицо его было бледно, глаза покраснели. Он стоял перед  ней  и
бормотал что-то, покачивая головой. Нет, нет, он не болен. Он  плакал  целых
два часа там, наверху, у себя в комнатке. Он плакал, как ребенок, уткнувшись
в подушку, чтобы его не слыхали соседи. Вот уж три ночи, как он  не  смыкает
глаз. Так дальше продолжаться не может.
     - Послушайте, Жервеза, с этим надо покончить, -  сказал  он  сдавленным
голосом, и слезы снова подступили у него к горлу.  -  Мы  поженимся.  Я  так
решил, я этого хочу.
     Жервеза была изумлена. Она стала очень серьезной.
     - Ах, господин Купо, - прошептала она, - что это вам пришло в голову! Я
никогда не добивалась этого, вы отлично знаете... Неподходящее это для  меня
дело - вот и все! Нет,  нет,  теперь  я  говорю  очень  серьезно.  Подумайте
хорошенько. Прошу вас.
     Но он продолжал качать головой с видом непреклонной решимости. Все  уже
обдумано. Он спустился потому, что хочет, наконец, заснуть  спокойно.  Пусть
она не заставляет его снова плакать у себя наверху. Как  только  она  скажет
да, он перестанет ее мучить, и  она  сможет  идти  спать.  Он  хочет  только
одного: чтобы она сказала ему да. Они переговорят подробно завтра.
     - Я, конечно, не скажу вам так вот просто да, - ответила Жервеза.  -  Я
не хочу, чтобы вы потом обвиняли меня, будто я толкнула вас  на  глупость...
Напрасно вы так настаиваете, господин Купо. Вы сами не знаете, какие  у  вас
чувства ко мне, Я уверена, что если бы мы неделю не встречались, все бы  это
прошло. Мужчины часто женятся ради одной только ночи, а  потом  идут  другие
ночи и дни, и так  тянется  вся  жизнь,  и  люди  делаются  ненавистны  друг
другу... Сядьте, я хочу с вами поговорить.
     Разговаривая о женитьбе, они просидели до часа ночи  в  темной  комнате
при тусклом свете коптящей свечи, с которой они забывали снимать нагар.  Они
говорили вполголоса, чтобы не разбудить детишек,  Клода  и  Этьена,  которые
спали на одной подушке, тихонько посапывая во  сне.  Жервеза  каждую  минуту
возвращалась к ним и показывала на  них  Купо.  Недурное  она  принесет  ему
приданое! В самом деле, как она может заставить его кормить двух малышей?  И
потом - какой стыд. Что будут говорить соседи? Все видели  ее  с  сожителем,
все знают ее прошлое; не очень-то будет удобно,  если  они  поженятся  через
какие-нибудь два месяца после этой истории. Но Купо на все эти доводы только
пожимал плечами. Наплевать ему на соседей! Он не сует носа в чужие дела,  он
не охотник пачкаться! Ну, хорошо, она жила с Лантье. Так что  за  беда?  Она
ведь не зарабатывала этим и не старается  водить  мужчин  на  дом,  как  это
делают многие женщины, и притом по* богаче ее. Что же  до  детей,  ну  будут
расти,  надо  воспитать  их,  черт  возьми!  Никогда  ему  не  найти   такой
мужественной, доброй, прекрасной женщины. Да, наконец, дело даже не в  этом.
Даже если бы он подобрал ее на  улице  и  она  была  бы  уродина,  скверная,
ленивая и с целой кучей чумазых ребятишек - и это бы его не  остановило:  он
ее хочет.
     - Да, я вас хочу, - повторял он, беспрерывно  ударяя  себя  кулаком  по
колену. - Слышите? Хочу... Думаю, на это ничего нельзя возразить.
     Мало-помалу Жервеза слабела. Какая-то робость охватила  ее  перед  этим
грубым желанием и стремлением к ней. Она возражала как-то несмело,  руки  ее
бессильно упали на колени, лицо было полно  нежности.  В  полуоткрытое  окно
дышала ясная июньская ночь;  порывы  теплого  ветра  колебали  пламя  свечи,
которое вздрагивало, накреняясь на оплывшем, красноватом, коптящем фитиле. В
глубокой тишине заснувшего квартала был слышен только плач ребенка: отец его
мертвецки пьяный спал, растянувшись,  посреди  бульвара.  Где-то  далеко,  в
ресторане, скрипка  играла  залихватскую  кадриль:  ее  четкие,  прозрачные,
разрозненные звуки доносились, как переборы  гармоники.  Видя,  что  молодая
женщина больше не возражает и молча, смущенно улыбается,  Купо  взял  ее  за
руки и притянул к себе. Жервезу охватило то безвольное  состояние,  которого
она так боялась. В такие минуты она бывала слишком взволнована и растрогана,
чтобы противиться, чтобы огорчать кого бы  то  ни  было.  Но  кровельщик  не
понял, что Жервеза отдается ему: он лишь стиснул ее руки изо всех сил, чтобы
показать ей, что она в его власти, и они оба вздохнули  от  избытка  чувств,
несколько облегченные этим легким ощущением боли.
     - Вы согласны, правда? - спросил Купо.
     - Как вы мучаете меня! - прошептала Жервеза. - Вы хотите  этого?  Пусть
будет по-вашему... Боже мой, может быть, мы делаем страшную глупость...
     Купо поднялся, обнял Жервезу за талию и чмокнул в лицо. Потом он первый
же спохватился, так как поцелуй вышел очень громким,  поглядел  на  Клода  и
Этьена и на цыпочках направился к двери, тихо говоря:
     - Т-с-с! Будем благоразумны. Не надо будить малышей... До завтра...
     И он ушел к себе наверх.  Жервеза  чуть  ли  не  целый  час  сидела  на
кровати, не раздеваясь и дрожа всем телом. Она была  растрогана  и  находила
Купо очень благородным, потому что одно мгновение она уже была уверена,  что
все кончено, что он не уйдет и будет спать с нею. Пьяница внизу, под  окном,
ревел жалобно и хрипло,  как  заблудившаяся  скотина.  Залихватская  скрипка
вдали смолкла.
     В следующие дни Купо уговаривал Жервезу зайти вечером к его  сестре  на
улицу Гут-д'Ор. Но молодая женщина, робкая по природе, очень  боялась  этого
посещения Лорилле. Она  заметила,  что  кровельщик  и  сам  в  глубине  души
побаивался родственников. Конечно, он не зависел от г-жи Лорилле;  она  даже
не была старшей в семье. А матушка Купо несомненно  согласится  на  женитьбу
сына: ведь она никогда не перечила ему. Но  вся  семья  знала,  что  Лорилле
зарабатывают около десяти франков в день, и это  придавало  им  несокрушимый
авторитет. Купо не осмеливался жениться, пока  они  не  примут  его  будущей
жены.
     - Я говорил им о вас, они знают о нашем решении, - объяснял он Жервезе.
- Боже  мой!  Какое  вы  еще  дитя!  Пойдем  сегодня  же  вечером...  Я  вас
предупреждал, ведь так, а? Может быть,  моя  сестра  покажется  вам  немного
грубоватой. Да  и  Лорилле  тоже  не  всегда  любезен.  Конечно,  они  очень
недовольны, потому что если я женюсь, то перестану ужинать у них  и  они  не
смогут на мне экономить. Но это ничего не  значит,  они  вас  не  выгонят...
Сделайте это для меня, это совершенно необходимо.
     Слова Купо еще больше напугали Жервезу. Но в конце концов она  все-таки
уступила. Они решили пойти в субботу вечером. Купо зашел за ней  в  половине
девятого. Она была уже одета: на ней было черное платье, муслиновая набивная
шаль с желтым узором и белый чепчик, отделанный кружевом.  За  шесть  недель
работы она скопила семь франков на шаль и два с половиной на чепчик.  Платье
было переделано из старого, вывернутого и вычищенного.