дили  в  комнату  матушки  Купо,  оглядывали   покойницу,
крестились, дотрагивались до буксовой веточки в  стакане  со  святой  водой,
притворно вздыхали, закатывали глаза,  отирали  слезы.  Потом  переходили  в
прачечную, усаживались там  и  начинали  бесконечные  разговоры  о  "дорогой
покойнице",  часами  повторяя  одни  и  те  же  фразы.  Мадемуазель  Реманжу
твердила, что правый глаз у матушки Купо остался приоткрытым; г-жа Годрон не
переставая восхищалась, какая свежая кожа у покойницы, в эти-то годы! А г-жа
Фоконье никак не могла опомниться от удивления - старуха только три дня тому
назад на ее глазах пила кофе. Да, недолго помереть! Каждый должен быть готов
к дальнему пути. К вечеру хозяевам стало уже невтерпеж. Ужасно тяжело, когда
тело так долго остается в доме. Правительству следовало бы  издать  на  этот
счет какой-нибудь закон. А еще впереди целый вечер, целая ночь и все утро  -
нет, этому конца не  будет!  Когда  перестаешь  плакать,  горе  переходит  в
раздражение, того и гляди выйдешь из себя.  Немое,  застывшее  тело  матушки
Купо,  лежавшее  в  задней  комнатке,  начинало  положительно  давить  всех;
казалось, оно занимало в квартире  все  больше  и  больше  места.  И  семья,
забывая уважение к покойнице, поневоле вернулась к своим обычным делишкам.
     - Вы с нами покушаете, - сказала Жервеза  г-же  Лорилле  и  г-же  Лера,
когда они вернулись. - Не будем расходиться: очень тяжко.
     Накрыли на  гладильном  столе.  Глядя  на  тарелки,  все  вспоминали  о
пирушках, которые здесь когда-то устраивались.  Вернулся  Лантье.  Пришел  и
Лорилле. Принесли паштет от булочника: Жервезе  было  не  до  стряпни.  Едва
уселись за стол, как явился Бош и объявил, что г-н Мареско просит разрешения
войти. И действительно, вслед за ним серьезно и  важно  вошел  домохозяин  в
сюртуке и с большим орденом в петличке. Он молча поклонился  присутствующим,
прошел прямо в заднюю комнатку  и  стал  на  колени  перед  покойницей.  Г-н
Мареско был очень набожен; он помолился, благочестиво и сосредоточенно,  как
священник, потом окропил тело святой водой с буксовой веточки и свершил  над
ним крестное знамение  в  воздухе.  Это  произвело  на  всех  очень  сильное
впечатление. Все встали из-за стола и стояли, пока г-н  Мареско  не  окончил
своих благочестивых действий.  Вернувшись  в  прачечную,  домохозяин  сказал
Купо:
     - Я пришел получить с  вас  за  два  последние  срока.  Вы  приготовили
деньги?
     - Нет, сударь, еще не успели, - пробормотала Жервеза, крайне  смущенная
тем, что этот  разговор  происходит  при  Лорилле.  -  Вы  понимаете,  такое
несчастье...
     - Конечно, конечно... Но ведь у каждого свои  неприятности,  -  ответил
хозяин, растопыривая огромные заскорузлые пальцы - пальцы бывшего  рабочего.
- Мне очень жаль,  но  больше  я  ждать  не  могу...  Если  вы  не  уплатите
послезавтра утром, я вынужден буду прибегнуть к выселению.
     Жервеза сложила руки в немой мольбе. На глазах у нее показались  слезы.
Но домохозяин резко тряхнул огромной  головой,  давая  понять,  что  все  ее
мольбы бесполезны. К тому же  почтение  к  покойнице  не  допускало  никаких
препирательств. Он вышел потихоньку, пятясь задом.
     -  Тысячу  извинений,  что  побеспокоил  вас,  -  бормотал  он.  -  Так
послезавтра утром, не забудьте.
     И проходя мимо комнатки  матушки  Купо,  г-н  Мареско  вторично,  перед
открытой дверью, почтил покойницу набожным коленопреклонением.
     Сначала все ели наспех и кое-как, чтобы и вида  не  показать,  что  еда
доставляет удовольствие. Но когда подали сладкое,  стали  жевать  медленнее,
хотелось посмаковать его, спокойно, не торопясь. Время  от  времени  Жервеза
или одна из сестер вставала с набитым ртом и, не выпуская салфетки  из  рук,
отправлялась взглянуть на покойницу. И когда та, что уходила,  возвращалась,
дожевывая на ходу кусок, и садилась за стол, все прочие глядели на нее,  как
бы спрашивая, все ли там в порядке. Потом женщины стали  беспокоиться  реже.
Матушка Купо была  забыта.  Заварили  кофе,  и  очень  крепкий,  потому  что
собирались не спать всю ночь. В восемь часов пришли Пуассоны. Им  предложили
по стакану кофе. Тогда Лантье, все  время  наблюдавший  за  Жервезой,  нашел
своевременным  воспользоваться  случаем,  которого  ожидал  с  самого  утра.
Заговорили о гнусности домохозяев, которые являются  за  деньгами,  когда  в
доме лежит покойник. И тут Лантье сказал:
     - Ведь эдакий ханжа, сущий негодяй, такую рожу состроил,  точно  обедню
служит... Будь я на вашем месте, я плюнул бы на его лавочку.
     Издерганная, измученная, разбитая Жервеза  не  поняла  его  хитрости  и
ответила:
     - Да, разумеется, ждать полиции я не стану... Нет, с меня довольно!..
     Супруги Лорилле, обрадовавшись, что  у  Хромуши  уже  не  будет  своего
заведения, начали горячо поощрять ее намерение. Разумеется, прачечная  стоит
ей очень дорого. Правда, работая по найму, она будет получать не больше трех
франков, но ведь зато сократятся и расходы, и не будешь вечно  дрожать,  что
прогоришь. Они приставали к Купо, подталкивая его, заставляя  согласиться  с
их доводами. Купо много пил, пребывал в полном расстройстве чувств и один из
всех присутствующих плакал, уткнувшись носом в тарелку. Видя, что прачка как
будто начинает сдаваться, Лантье подмигнул  Пуассонам.  И  дылда  Виржини  с
необыкновенной готовностью, сочувственно подхватила:
     - А знаете, мы с вами могли бы договориться. Я бы могла взять  на  себя
аренду и как-нибудь уладила бы ваши дела с хозяином... Все-таки вам было  бы
спокойнее.
     - Нет, спасибо, - сказала Жервеза, которую так и передернуло, точно  на
нее напал озноб. - Уж я как-нибудь постараюсь расплатиться, сумею  раздобыть
денег. Буду работать; слава богу, руки у меня  еще  не  отнялись.  Выпутаюсь
как-нибудь.
     - Обо всем этом можно поговорить в  другой  раз,  -  поспешно  вмешался
шапочник. - Право, как-то неудобно  сегодня.  Успеете  поговорить,  ну  хоть
завтра...
     Но тут г-жа Лера, которая  вышла  к  покойнице,  испуганно  вскрикнула.
Оказалось,  догорела  свеча.  Все  засуетились,  торопясь   зажечь   другую,
покачивая головами и повторяя, что это дурной знак;  нехорошо,  когда  около
покойника гаснут свечи.
     Началось бдение. Купо прилег, - не для того, чтобы спать, сказал он,  а
чтобы подумать обо всем. Но уже через пять минут он захрапел. Нана  увели  к
Бошам, причем она расплакалась: девочка с самого утра мечтала о том, как она
снова уляжется  в  просторной  кровати  своего  взрослого  друга  -  Лантье.
Пуассоны просидели до двенадцати часов. В конце  концов  соорудили  какую-то
смесь  в  салатнике,  что-то  вроде  глинтвейна,  потому  что  кофе  слишком
действовало дамам на нервы. Пошли всякие чувствительные  разговоры.  Виржини
заговорила о деревне: хорошо, если бы ее похоронили где-нибудь в лесу, чтобы
на могиле у нее росли полевые цветы. Г-жа Лера, оказывается, уже приготовила
себе саван и держала его у себя в  шкафу,  посыпав  лавандой:  ей  хотелось,
чтобы у нее в гробу хорошо пахло. Затем полицейский,  неожиданно  вступив  в
разговор, сообщил, что сегодня утром он задержал девушку, которая  совершила
кражу в колбасной. Ее обыскали у комиссара и, когда  раздели,  нашли  десять
колбас, подвешенных вокруг тела,  спереди  и  сзади.  Г-жа  Лорилле  сделала
брезгливую гримасу и заявила, что этих колбас она никогда не стала бы  есть.
Все  захихикали.  Бдение  незаметно  приобретало  оживленный  характер,   но
приличия все же соблюдались.
     Когда кончали глинтвейн, из задней комнаты  донесся  какой-то  странный
звук, какое-то глухое журчанье. Все подняли головы и переглянулись.
     - Ничего особенного, - спокойно, вполголоса сказал  Лантье.  -  Из  нее
вытекает.
     Это объяснение успокоило общество. Все покачали  головами  и  поставили
стаканы.
     Наконец Пуассоны ушли. Лантье отправился вместе  с  ними,  сказав,  что
идет ночевать к приятелю и  оставляет  свою  кровать  дамам:  они  могут  по
очереди отдыхать на ней.  Лорилле  ушел  один,  говоря,  что  впервые  после
женитьбы будет спать в одиночестве. Купо спал. Обе  его  сестры  остались  с
Жервезой. Они устроились подле печки, на которой  все  время  стоял  горячий
кофе. Женщины сидели, скорчившись, пригнувшись к огоньку, засунув  руки  под
передники, и тихо разговаривали  в  глубокой  ночной  тишине.  Г-жа  Лорилле
жаловалась, что у нее нет черного платья  для  похорон,  а  покупать  ей  не
хочется, потому что им с мужем и так приходится  очень  туго,  -  да,  очень
туго. Она спросила Жервезу, не осталось ли от матушки Купо черной юбки,  вот
той, что ей подарили ко дню рождения. Жервезе пришлось пойти поискать  юбку.
Ее еще можно будет носить, нужно только сузить  в  талии.  Но  г-жа  Лорилле
заявила претензию и на белье, заговорила о кровати, о  шкафе,  о  стульях  -
словом, решила заняться разделом. Чуть было не вспыхнула ссора. Но г-жа Лера
была справедливее  сестры  и  водворила  мир:  она  заявила,  что  раз  Купо
заботились о матери, то им по праву принадлежат и ее пожитки. Затем все  три
снова  стали  клевать   носом   перед   печкой,   поддерживая   бесконечный,
однообразный разговор. Ночь казалась им невыносимо долгой. Время от  времени
женщины встряхивались, пили  кофе,  заглядывали  в  комнату  покойницы,  где
тусклым красноватым огоньком горела оплывшая  свеча:  с  нее  не  полагалось
снимать  нагар.  К  утру  женщины  совсем  продрогли,  несмотря   на   жарко
натопленную печь. Они истомились, устали от бесконечных разговоров, во рту у
них пересохло, глаза были  воспаленные,  красные.  Г-жа  Лера  бросилась  на
кровать Лантье и захрапела, как солдат. Жервеза и г-жа Лорилле  задремали  у
печки, уткнувшись головами в колени. На рассвете холод  разбудил  их.  Свеча
мамаши Купо опять погасла. И в полутьме снова, как ночью, послышалось глухое
журчанье. Г-жа Лорилле, успокаивая самое себя, громко объясняла, откуда  это
журчанье.
     - Из нее вытекает, - повторяла она, зажигая новую свечу.
     Вынос тела был назначен  на  половину  одиннадцатого.  Нечего  сказать,
веселое предстояло утро! И это после такой ночи и  такого  дня  накануне!  У
Жервезы ни гроша не было, но, несмотря на это, она не пожалела бы  дать  сто
франков тому, кто унес бы матушку  Купо  тремя  часами  раньше.  Нет,  можно
любить человека как угодно, но, мертвый, он становится тяжелой обузой, и чем
сильнее его любишь, тем больше хочешь поскорее избавиться от него.
     К счастью, утром перед похоронами скучать некогда. Хлопот не оберешься.
Прежде всего позавтракали. Затем явился факельщик  с  седьмого  этажа,  дядя
Базуж: он принес гроб и  мешок  отрубей.  Этот  добрый  человек  никогда  не
протрезвлялся. В восемь часов утра в нем еще бродил вчерашний хмель.
     - Сюда, что ли? - спросил дядя Базуж.
     И он поставил гроб, который затрещал, как трещат все новые ящики.
     Но, отбросив в сторону мешок с отрубями,  он  вдруг  увидел  Жервезу  и
застыл на месте, разинув рот и выпучив глаза.
     - Простите, виноват, ошибся, - забормотал он. - Мне  сказали,  что  это
для вас.
     Факельщик схватил мешок, но Жервеза остановила его:
     - Да положите же! Это у нас покойник, у нас.
     - Ах, так вот оно что! - воскликнул дядя Базуж, хлопая себя по  ляжкам.
- Черт побери! Это для старухи! Ну, теперь понятно...
     Жервеза побледнела: дядя Базуж принес гроб для нее. А тот из вежливости
продолжал извиняться:
     - Понимаете, мне вчера сказали, что тут, в первом этаже,  кто-то  умер.
Ну вот я и подумал... Знаете, ведь в нашем ремесле это  штука  пустяшная.  В
одно ухо входит, в другое выходит... Ну, во  всяком  случае  рад  за  вас  и
приношу всяческие поздравления. Все-таки чем позже,  тем  лучше.  А?..  Хотя
жить-то оно невесело, нет, далеко не всегда!
     Жервеза слушала его, а сама пятилась, точно боялась, что он схватит  ее
своими грязными ручищами, втиснет в гроб и унесет. Ведь  говорил  же  он  ей
однажды, в самый  день  ее  свадьбы,  что  знает  женщин,  которые  были  бы
благодарны ему, если бы он пришел за ними. Ну, нет! Она не из таких:  у  нее
при одной мысли об этом мурашки бегают по спине. Хоть и тяжкая у нее  жизнь,
но не хочется расставаться с нею так скоро. Нет, лучше околевать  с  голоду,
постепенно, из года в год, чем умереть сразу, внезапно.
     - Он пьян, - прошептала  Жервеза  со  смешанным  чувством  омерзения  и
ужаса. - Могли бы, кажется, не присылать пьяниц. Дерут недешево.
     Тогда факельщик начал дерзить и издеваться над нею:
     - Ну что ж, матушка, значит, отложим до  следующего  раза?  Помните:  я
всегда к вашим услугам! Только мигните - и я тут как тут. Ведь я  всегдашний
дамский утешитель... А знаешь что? - Не плюй на дядю  Базужа!  Он  держал  в
своих руках женщин куда пошикарнее тебя,  и  они  не  жаловались,  когда  он
укладывал их. Да, они рады были, когда он укладывал их спать в землю.
     - Замолчите, дядя Базуж! - строго прикрикнул  Лорилле,  прибежавший  на
шум. - Что за неприличные  шутки!  Я  пожалуюсь,  и  вас  рассчитают...  Ну,
убирайтесь отсюда, если не желаете соблюдать правила.
     Факельщик ушел, но еще долго было слышно, как он ворчал по дороге:
     - Какие такие правила! Никаких правил нет... Нет тебе никаких правил...
честность должна быть, и все тут.
     Наконец пробило десять. Катафалк запаздывал. В прачечной уже  набралось
много народа. Пришли все друзья и соседи: тут были и  Мадинье,  и  Сапог,  и
г-жа Годрон, и мадемуазель  Реманжу.  То  и  дело  в  щель  между  закрытыми
ставнями или в открытую дверь высовывалась  мужская  или  женская  голова  -
посмотреть, не едет ли этот проклятый катафалк. Родня, собравшаяся в  задней
комнате, пожимала руки посетителям. Минуты молчания  прерывались  торопливым
шепотом; ждали напряженно, с раздражением; в тишине  вдруг  слышался  шелест
платья: г-жа Лорилле разыскивала носовой платок, или г-жа Лера  металась  по
комнате и спрашивала, нет ли у кого  молитвенника.  Каждый  входящий  прежде
всего замечал открытый гроб, стоявший посреди комнаты, напротив  кровати;  и
каждый невольно косился на него, мысленно  примерял  и  решал,  что  грузная
матушка Купо ни за что не поместится в нем. Все переглядывались и  читали  в
глазах друг у друга одну и ту же мысль, но никто  не  решался  высказать  ее
вслух. Вдруг около двери на улице поднялась суматоха. Вошел г-н Мадинье и  с
широким жестом провозгласил торжественным тоном:
     - Идут!
     Но это был еще не катафалк. Поспешными шагами вошли четыре факельщика в
длинных черных сюртуках, лоснившихся и побелевших  в  тех  местах,  где  они
терлись о гробы. Факельщики шли гуськом, лица у них  были  красные,  а  руки
грубые и тяжелые, как у ломовых. Впереди всех шествовал  совершенно  пьяный,
но вполне приличный  дядя  Базуж:  за  работой  он  всегда  сохранял  полное
самообладание. Не  говоря  ни  слова,  склонив  головы,  факельщики  смерили
взглядами матушку Купо и принялись за дело. Бедная старуха была упакована  в
мгновение ока. Младший из факельщиков, маленький, и  косоглазый,  высыпал  в
гроб отруби и разравнял их, уминая, точно  хлеб  месил.  Другой,  высокий  и
тощий, и, похоже, большой шутник, накрыл отруби простыней. Затем все четверо
разом взялись за тело - двое за ноги, двое за голову, подняли его, и -  раз,
два, три! - все было готово. Скорее, чем  блин  перевернуть  на  сковородке.
Окружающие, пристально следившие  за  всеми  движениями  факельщиков,  могли
подумать, что матушка Купо сама вскочила в гроб. И  она  поместилась  в  нем
отлично, гроб пришелся ей как раз впору, так что даже было слышно, как тело,
входя, скользило боками о новые доски. Матушка Купо  плотно  вошла  в  гроб,
точно картина в раму! Как ни туго, а все же  вошла,  и  это  крайне  удивило
присутствовавших; очевидно,  она  похудела  со  вчерашнего  дня.  Между  тем
факельщики выпрямились и ждали; косой взялся за  крышку,  как  бы  приглашая
родственников проститься с покойной, а дядя Базуж набрал  в  рот  гвоздей  и
приготовил молоток. Тогда Купо, его  сестры,  Жервеза  и  все  прочие  стали
прощаться; они опускались на колени, целовали матушку Купо и  плакали  -  их
теплые слезы катились по неподвижному, холодному, как лед,  лицу  покойницы.
Долго  раздавались  всхлипывания.  Крышка  захлопнулась.  Дядя  Базуж   стал
заколачивать гвозди с мастерством упаковщика: каждый гвоздь он вбивал  двумя
ударами. Рыдания утонули в этом грохоте, напоминавшем столярную  мастерскую.
Все было кончено. Можно было отправляться.
     - Ну, для чего это пускать пыль в глаза в такую минуту! - сказала  мужу
г-жа Лорилле, увидев катафалк перед дверью прачечной.
     Катафалк произвел в квартале  необычайное  волнение.  Хозяйка  харчевни
кликнула молодцов из бакалейной лавки, маленький часовщик выскочил на улицу,
соседи  высунулись  из  окон.  Все  указывали  друг  другу  на  отделку,  на
ламбрекены с белой бахромой. Эх! Лучше бы Купо расплатились с  долгами!  Но,
когда люди чванятся, говорили супруги  Лорилле,  у  них  это  всегда  наружу
лезет, несмотря ни на что.
     - Просто стыд! - говорила в то же время Жервеза о  цепочном  мастере  и
его жене. - Подумать  только,  что  эти  скареды  даже  букетика  фиалок  не
принесли родной матери!
     В самом деле, Лорилле явились с  пустыми  руками.  Г-жа  Лера  принесла
венок из искусственных цветов.  Кроме  того,  на  гроб  возложили  венок  из
иммортелей и букет, купленные супругами Купо. Чтобы поднять и взвалить  гроб
на  катафалк,  факельщикам  пришлось  понатужиться.  Затем  медленно   стали
становиться в пары, образовалась процессия. Купо и Лорилле, в  сюртуках,  со
шляпами в руках, шли во главе траурного кортежа. Кровельщик  совсем  ослабел
от горестных чувств, в значительной степени поддерживаемых  двумя  стаканами
белого вина, выпитого утром; он опирался  на  руку  зятя,  так  нак  у  него
подкашивались ноги  и  отчаянно  трещала  голова.  За  Купо  и  Лорилле  шли
остальные мужчины: г-н Мадинье, весь в черном и очень внушительный; Сапог  в
пальто, надетом поверх блузы; Бош в желтых  штанах,  производивших  странное
впечатление в этом печальном шествии; Лантье, Годрон, Шкварка-Биби,  Пуассон
и прочие. За мужчинами следовали дамы: в первой паре шли  г-жа  Лорилле,  на
которой была переделанная юбка покойной, и г-жа Лера, прикрывшая шалью  свей
наскоро сделанный траурный костюм - кофточку с лиловой отделкой; за ними шли
Виржини,  г-жа  Годрон,  г-жа  Фоконье,  мадемуазель  Реманжу  и  остальные.
Колесница тронулась, зрители поснимали шляпы  и  перекрестились,  факельщики
заняли свое место во главе процессии: двое перед колесницей и двое по бокам.
Жервеза задержалась, - надо было запереть прачечную. Она поручила Нана  г-же
Бош и бегом нагнала кортеж. Привратница держала девочку за руку; они  стояли
под воротами. Нана с глубоким интересом  следила  за  тем,  как  ее  бабушка
постепенно исчезала вдали в таком замечательно красивом экипаже.
     Как раз в ту самую минуту, когда запыхавшаяся прачка догнала шествие, к
нему присоединился и Гуже. Он пошел с мужчинами, но обернулся и  так  кротко
кивнул Жервезе головой, что она почувствовала себя совсем несчастной и снова
расплакалась. В эту минуту  она  оплакивала  не  только  матушку  Купо,  она
оплакивала другую, более страшную  потерю,  которую  не  могла  бы  выразить
словами. Всю дорогу она прижимала платок к глазам.  Г-жа  Лорилле  с  сухими
глазами и пылающими щеками искоса поглядывала на нее, как бы  обвиняя  ее  в
притворстве.
     Со всякими церемониями в церкви живо разделались. Только месса  немного
затянулась, потому что священник был уж очень  стар.  Сапог  и  Шкварка-Биби
предпочли остаться на улице, чтобы не подавать на бедных.  Г-н  Мадинье  все
время следил за священником и делился  с  Лантье  своими  наблюдениями:  эти
прохвосты так и чешут по-латыни, а ведь и не понимают, что говорят.
     Они вам похоронят человека так