нарядные,  свежие,  веселые  шли,
протискиваясь через толпу, которая в этот душный июньский вечер теснилась на
тротуарах   улицы   Пуассонье.   Однако   дурачиться   было   некогда.   Они
останавливались у каждого кабачка  и  заглядывали  внутрь,  окидывая  взором
кучки мужчин у прилавка. Неужели Купо отправился пьянствовать к Триумфальной
арке? Вот скотина! Они обошли уже всю улицу, заглянули во все погребки: и  в
"Луковку", славившуюся сливянкой, и к тетушке Баке,  торговавшей  орлеанским
вином по восемь су бутылка, и в "Бабочку" -  кабачок,  где  вечно  толпились
возчики, задиристая публика, - нет Купо, да и только!  Тогда  они  двинулись
вниз, к бульвару. Проходя мимо  кабачка  Франсуа,  на  углу,  Жервеза  вдруг
вскрикнула.
     - Что такое? - спросил Гуже.
     Прачка больше не смеялась. Она была страшно бледна и  так  взволнована,
что еле держалась на ногах. Виржини сразу поняла все: за столиком у  Франсуа
сидел Лантье и спокойно обедал. Женщины потащили Гуже дальше.
     - У меня нога подвернулась, - сказала Жервеза,  когда  к  ней  вернулся
голос.
     Наконец они отыскали Купо и Пуассона в "Западне" дяди Коломба, в  самом
конце улицы. Пьяницы стояли перед самой стойкой, в толпе других посетителей.
Купо, которого они  узнали  по  его  серой  блузе,  что-то  кричал,  яростно
жестикулируя и стуча кулаком по прилавку; бледный  Пуассон  в  старом  узком
коричневом пальто молча слушал его, теребя то рыжие свои усы, то эспаньолку;
сегодня у него был выходной день. Гуже оставил женщин на улице, а сам  вошел
и тронул кровельщика за плечо. Но когда  Купо  увидел,  что  перед  кабачком
стоят Жервеза и Виржини, он рассердился. С какой стати приперло  это  бабье?
Опротивели ему юбки. Чего они лезут? Он с места не тронется, пусть  там  без
него лопают всю эту мерзость, что они настряпали. Гуже был принужден  выпить
с ним, чтобы умаслить его, и все-таки Купо минут  пять  еще  топтался  перед
стойкой просто так, со злости. Наконец он вышел.
     - Мне это не нравится, - сказал он жене.  -  Я  желаю  быть  свободным.
Поняла?
     Жервеза ничего ему не ответила.  Она  вся  дрожала.  Виржини  отправила
вперед Гуже и Пуассона.  Затем  обе  женщины  пошли  рядом  с  кровельщиком,
стараясь отвлечь его внимание  и  помешать  ему  увидеть  Лантье.  Купо  был
чуточку    взвинчен    не    столько    выпивкой,    сколько    собственными
разглагольствованиями у стойки. Когда женщины попытались было перетащить его
на левую сторону улицы, он оттолкнул их  и  нарочно  пошел  по  правой.  Они
испуганно побежали следом, стараясь заслонить  от  него  дверь  кабачка.  Но
Купо, очевидно, уже знал, кто сидит у Франсуа. Жервезу охватил  ужас,  когда
он вдруг заговорил:
     - Да, да, милочка! Тут сидит  наш  старый  знакомый.  Не  считай  меня,
пожалуйста, за дурачка... Знаю я, зачем ты  тут  шляешься,  кому  ты  глазки
строишь!
     И Купо загнул крепкое словцо. Для кого это она  шныряет  тут  и  вертит
хвостом, для кого она расфрантилась и напудрилась, - для мужа или для своего
хахаля? Потом он внезапно рассердился на Лантье; дикая ярость охватила  его.
Ах, разбойкик! Ах, гадина! Нет, он отсюда не сдвинется, пока не распорет ему
брюхо,  не  выпотрошит  его,  как  кролика!  Посмотрим,  кто  из  них  здесь
останется! Лантье делал вид, что все это к нему  не  относится,  и  спокойно
продолжал уписывать телятину со щавелем. Начала  собираться  толпа.  Наконец
Виржини  удалось  увести  Купо;  как  только  свернули  за  угол,  он  сразу
успокоился. Тем не менее они вернулись в прачечную отнюдь не такие  веселые,
как ушли.
     Гости, толпившиеся вокруг стола, уныло ждали.  Кровельщик  поздоровался
со всеми и церемонно  раскланялся  с  дамами.  Подавленная  и  расстроенная,
говоря вполголоса, Жервеза усаживала гостей. Вдруг она заметила,  что  из-за
отсутствия г-жи Гуже прибор около г-жи Лорилле остался незанятым.
     - Нас тринадцать, - взволнованно сказала Жервеза.
     Она увидела в этом новое доказательство того, что  ей  грозит  какое-то
несчастье. Она уже давно предчувствовала его.
     Усевшиеся было дамы сердито и испуганно встали. Г-жа Пютуа решала уйти:
этим шутить нельзя! Да и все равно она не сможет есть: ей кусок в глотку  не
полезет! Но Бош только посмеивался: по его  мнению,  тринадцать  лучше,  чем
четырнадцать. Больше достанется на долю каждого, только и всего!
     - Постойте, - сказала Жервеза. - Это можно уладить.
     Она выбежала на тротуар и кликнула дядю Брю, переходившего  как  раз  в
эту минуту улицу. Сгорбленный старик-маляр  вошел  и  остановился,  молча  и
неуклюже топчась на месте.
     - Садитесь, голубчик, - сказала прачка. - Хотите пообедать с нами?
     Дядя Брю просто кивнул головой. Конечно, он хочет.  Почему  же  ему  не
хотеть?
     - Чем он хуже других? - сказала Жервеза, понизив голос, - Ему не  часто
приходится есть досыта. Пусть,  по  крайней  мере,  хоть  разок  попирует...
Теперь нам не будет совестно наедаться.
     Гуже был так тронут, что у него даже слезы  выступили  на  глазах.  Все
прочие тоже расчувствовались, хвалили Жервезу и говорили, что этот  поступок
принесет счастье.  Только  г-жа  Лорилле,  казалось,  явно  была  недовольна
соседством старика: она  отодвигалась  от  него,  брезгливо  косясь  на  его
корявые руки, на заштопанную  полинявшую  блузу.  Дядя  Брю  сидел,  понурив
голову; особенно смущала его салфетка, лежавшая  перед  ним  на  тарелке.  В
конце концов он снял ее и осторожно положил на краешек стола: ему и в голову
не пришло развернуть ее у себя на коленях.
     Жервеза разлила суп с лапшой, и гости уже взялись было  за  ложки,  как
вдруг Виржини заметила, что Купо снова исчез. Неужели он опять удрал к  дяде
Коломбу! На этот раз вся компания возмутилась. Никто за ним не  побежит.  Не
хочет есть, так пусть торчит на улице.  Тем  хуже  для  него!  Суп  уже  был
съеден, ложки уже скребли по дну тарелок, когда Купо вернулся; в одной  руке
он держал горшочек с  левкоем,  в  другой  -  горшочек  с  бальзамином.  Все
захлопали в ладоши. Купо галантно  поставил  цветы  по  обе  стороны  бокала
Жервезы, наклонился к ней, поцеловал и сказал:
     - Я совсем было и забыл про тебя, милочка... Ну, ничего. Лишь бы любить
друг друга, а в особенности в такой день.
     - Вот сегодня господин Купо прямо душка, - шепнула Клеманс на ухо Бошу.
- Он выпил как раз столько, чтобы быть любезным.
     Галантность хозяина восстановила общее веселье, которое, казалось, было
под угрозой. Успокоившаяся Жервеза снова просияла. Гости покончили с  супом.
По столу заходили бутылки, и все выпили по первому стаканчику - по  глоточку
крепкого винца, чтобы протолкнуть  лапшу  в  желудок.  Из  соседней  комнаты
доносились детские голоса. Там собрались Этьен,  Нана,  Полина  и  маленький
Виктор Фоконье.  После  некоторых  колебаний  их  все-таки  удалось  усадить
вчетвером за отдельный стол, взяв с них обещание, что они будут хорошо вести
себя. Косоглазая Огюстина присматривала за печками и ела, сидя на корточках.
     - Мама, мама!  -  закричала  вдруг  Нана.  -  Огюстина  макает  хлеб  в
подливку.
     Жервеза  прибежала  и  застала  Огюстину  на  месте  преступления:   та
старалась поскорее проглотить кусок булки, обмакнутый в кипящий гусиный жир,
и чуть не обожгла себе рот. Жервеза  надавала  ей  оплеух,  потому  что  эта
паршивая девчонка тут же начала врать и отнекиваться.
     Когда после вареного мяса на стол было подано телячье рагу в  салатнике
(у Купо не было  достаточно  большого  блюда),  по  лицам  гостей  пробежала
улыбка.
     - Дело  принимает  серьезный  оборот,  -  объявил  Пуассон,  вообще  не
отличавшийся разговорчивостью.
     Было половина восьмого. Дверь прачечной закрыли, чтобы не  подглядывали
соседи. А то часовщик напротив с такою жадностью пялил глаза  на  обедающих,
будто готов был вырвать у них куски изо рта;  просто  невозможно  было  есть
спокойно. Опущенные занавески не отбрасывали ни малейшей  тени,  сквозь  них
проникал ровный белый свет; он озарял стол, приборы, которые пока еще стояли
в полном порядке, цветочные горшки в высоких бумажных обертках. Это бледное,
мягкое освещение придавало обществу какой-то особенно достойный вид. Виржини
удачно выразилась; она оглядела  комнату  с  запертыми  дверьми,  с  окнами,
задернутыми кисейными занавесками, и сказала: "Ах,  до  чего  здесь  уютно!"
Когда по улице проезжала телега, стаканы на столе подскакивали и дребезжали,
а дамам приходилось кричать наравне с  мужчинами.  Впрочем,  гости  говорили
мало, держали себя чинно и оказывали друг другу  всяческие  любезности.  Все
были одеты парадно, только Купо сидел в простой блузе, - он говорил,  что  с
друзьями стесняться нечего и что для рабочего блуза -  это  почетный  наряд.
Дамы были туго затянуты в корсеты и сильно напомажены, - волосы у них так  и
сверкали. Мужчины, боясь испачкать сюртуки, сидели, далеко отодвинувшись  от
стола, выпятив грудь и растопырив локти.
     Ах, черт побери! Как быстро исчезла телятина! Да, если  гости  говорили
мало, то жевали здорово! Салатник переходил  из  рук  в  руки  и  пустел  на
глазах. В густой, желтый, дрожащий, как  желе,  соус  была  воткнута  ложка.
Гости выдавливали из него куски телятины, отыскивали в нем  грибки.  Большие
караваи  хлеба  у  стенки  позади  стола  прямо  таяли.   Громкое   чавканье
прерывалось  только  постукиваньем  стаканов  о  стол.  Соус   был   немного
пересолен, и, чтобы  залить  эту  предательскую  телятину,  которая,  словно
сливки, сама шла в горло и зажигала пожар в  желудке,  потребовалось  четыре
литра вина. Не успели еще и дух перевести, как появилась свинина на глубоком
блюде, окруженная облаком пара, обложенная огромными круглыми картофелинами.
Все так и вскрикнули. Вот это здорово!  Ловко  придумано!  Лакомое  кушанье!
Все- будто ничего не ели - с аппетитом поглядывали  на  свинину  и  вытирали
ножи кусочками хлеба, чтобы быть наготове. Когда  блюдо  обошло  весь  стол,
гости стали подталкивать друг друга локтем  и  переговариваться  с  набитыми
ртами. Вот так свинина! Чистое  масло!  А  до  чего  нежная,  сытная!  Прямо
слышишь, как она скользит там, в кишках, как она спускается чуть не до самых
сапог! А картофель-то! Совсем сахарный! Нельзя сказать, чтобы  свинина  была
пересолена, но все-таки  и  ее  пришлось  щедро  заливать  вином:  картофель
требует поливки. Раскупорили еще четыре бутылки. Тарелки были так подчищены,
что их даже не пришлось менять, когда подали  горошек  с  салом.  О,  зелень
совсем пустое дело! Горошек уписывали шутя,  глотали  полными  ложками.  Это
просто  лакомство  -  дамское  угощение.  Самое  лучшее  в  этом  кушанье  -
пригоревшие кусочки сала, пахнущие лошадиным копытом. Для горошка  оказалось
достаточно двух бутылок.
     - Мама, мама! - закричала вдруг Нана. - Огюстина  лезет  руками  в  мою
тарелку!
     - Отстань! Тресни ее хорошенько! - ответила Жервеза, уписывая горошек.
     В соседней комнате, за детским столом, Нана  разыгрывала  хозяйку.  Ока
села рядом с Виктором, а своего брата Этьена усадила подле маленькой Полины.
Дети играли в больших и изображали две супружеские пары на пикнике.  Сначала
Нана любезно  улыбалась,  как  настоящая  взрослая  хозяйка,  и  очень  мило
потчевала гостей, но в конце концов не выдержала  роли:  она  ужасно  любила
шкварки и захватила себе все, что были в горошке. Тут  косоглазая  Огюстина,
все время вертевшаяся около  детей,  и  запустила  лапу  в  ее  тарелку  под
предлогом, что нужно разделить шкварки поровну. Взбешенная Нана  укусила  се
за руку.
     - Ну, постой же, - бормотала Огюстина. -  Я  расскажу  матери,  как  ты
после жаркого велела Виктору поцеловать тебя.
     Но тут в комнату вошли Жервеза и мамаша Купо (они явились за гусем),  и
все снова пришло в порядок. За большим столом гости с трудом переводили дух,
откинувшись на спинки стульев. Мужчины расстегивали жилеты, женщины вытирали
лица салфетками. Это было нечто вроде перерыва; только некоторые из  гостей,
сами того не замечая, продолжали жевать хлеб. Остальные отдыхали в  ожидании
следующего блюда, давая пище хорошенько  улечься  в  желудке.  Стемнело.  За
окнами наплывал грязноватый, пепельно-серый сумрак.  Огюстина  поставила  на
обоих концах стола по зажженной  лампе,  и  яркий  свет  озарил  стоявшие  в
беспорядке приборы, грязные  тарелки  и  вилки,  залитую  вином  и  усеянную
крошками скатерть; воздух был насыщен пряным, удушливым запахом.  Все  то  и
дело поворачивались к кухне, откуда и доносился этот особенный аромат.
     - Может быть, помочь вам? - крикнула Виржини.
     Она встала и  перешла  в  заднюю  комнату.  За  ней,  одна  за  другой,
поднялись и остальные женщины. Они окружили противень и с глубоким интересом
наблюдали, как Жервеза и  мамаша  Купо  возятся  с  гусем.  Потом  раздались
восклицания, шум, топот и надо всем этим радостный детский визг.  Показалось
торжественное шествие. Жервеза несла гуся, держа блюдо в вытянутых руках, ее
потное лицо расплылось в безмолвной, сияющей улыбке;  за  ней  с  такими  же
сияющими улыбками, шествовали остальные женщины; позади всех, широко раскрыв
глаза, шла Нана; она вытягивала шею и приподнималась на цыпочки, чтобы лучше
видеть. Когда огромный, золотистый, истекающий соком гусь  был  водружен  на
стол, за него не сразу принялись. Наступило молчание: почтительное изумление
разом прекратило все разговоры. Все  переглядывались,  покачивали  головами,
подмигивали друг другу, указывая на гуся.  Ну  и  чудище!  Вот  это  гусыня!
Глядите, какие ноги! А брюхо-то какое!
     - Да, видно, не штукатуркой кормили, - сказал Бош.
     Начались разговоры;  Жервеза  сообщила  подробности:  это  была  лучшая
птица, какая только нашлась у торговца живностью в предместье Пуассоньер; ее
свесили у угольщика, и в ней оказалось больше пяти кило;  целая  мерка  угля
ушла на то, чтобы изжарить гуся, из него вытопилось целых  три  чашки  жира.
Виржини, перебив Жервезу, стала рассказывать, что она  видела  гуся  еще  не
зажаренным: его можно было сырым съесть, говорила она, - такая у  него  была
нежная и белая кожа, совсем как у блондинки. Гости улыбались  и  глядели  на
гуся с такой нескрываемой жадностью, что даже губы у них отвисли.  Только  у
супругов Лорилле физиономии кривились от зависти, что Хромуша подает  такого
роскошного гуся.
     - Ну хорошо, но ведь нельзя же все-таки есть  его  целиком,  -  сказала
наконец Жервеза. - Кто будет резать? Нет,  нет,  только  не  я!  Он  слишком
велик, я и взяться боюсь.
     Купо предложил свои услуги. Господи! Это вовсе не трудно. Ухватиться за
него покрепче да и разорвать на части. Как ни накромсай,  все  равно  вкусно
будет.  Но  все  запротестовали  и  силой  выхватили  кухонный  нож  из  рук
кровельщика: этак из гуся кашу сделать можно. С минуту отыскивали,  кому  бы
поручить это дело. Наконец г-жа Лера сказала сладким голосом:
     - Послушайте,  этим  делом  должен  заняться  господин  Пуассон...  Ну,
конечно, господин Пуассон.
     И так как общество, по-видимому, недоумевало, она прибавила  еще  более
льстиво:
     - Разумеется, - ведь господин Пуассон привык действовать оружием.
     И она протянула полицейскому большой нож. Все одобрительно  улыбнулись.
Пуассон поклонился и, круто, по-военному,  повернувшись,  придвинул  к  себе
гуся. Его соседки, Жервеза и г-жа Бош, отодвинулись,  чтобы  не  мешать.  Он
резал медленно,  широкими  движениями,  уставившись  на  гуся,  точно  желая
пригвоздить его к блюду. Когда он вонзил  нож  в  спину  птицы  и  затрещали
кости, Лорилле воскликнул в порыве патриотизма:
     - Вот если б это был казак!
     - А вы дрались с казаками, господин Пуассон? - спросила г-жа Бош.
     - Нет, только с бедуинами, -  ответил  полицейский,  отделяя  крыло.  -
Казаков теперь больше нет.
     Наступило глубокое  молчание.  Все  шеи  вытянулись,  глаза  пристально
следили за движением ножа. Пуассон подготавливал сюрприз. Он  изо  всех  сил
двинул ножом последний раз - задняя часть птицы отделилась и встала торчком,
гузкой кверху: это должно было изображать епископскую митру.  Все  пришли  в
полный восторг. Так  увеселять  общество  может  только  старый  вояка!  Тем
временем из гусиного зада целым потоком хлынул сок. Бош тотчас же сострил.
     - Я б не отказался, если бы все эти благовония  попали  мне  в  рот,  -
буркнул он.
     - Фу, гадость! - воскликнули дамы.  -  Как  не  стыдно  говорить  такие
мерзости.
     -  Нет,  до  чего  отвратительный  человек,  -  вскричала   г-жа   Бош,
взбесившаяся пуще всех. - Замолчи сейчас же...  Он  у  кого  хочешь  аппетит
отобьет, будь то хоть полк солдат. И все это для того, чтобы  самому  больше
осталось.
     Среди общего гвалта Клеманс настойчиво твердила:
     - Господин Пуассон, а  господин  Пуассон...  Послушайте,  оставьте  мне
гузку...
     - Дорогая моя, гузка принадлежит вам по праву, - сказала  г-жа  Лера  с
обычным своим загадочно двусмысленным видом.
     Наконец гусь  был  разрезан.  Г-н  Пуассон  дал  компании  полюбоваться
епископской митрой и затем разложил куски на блюде. Можно  было  приступать.
Но дамы жаловались на нестерпимую жару и уже начинали  расстегивать  платья.
Тогда Купо настежь распахнул  дверь  на  улицу,  заявив,  что  у  себя  дома
стесняться нечего, - ведь  он  угощает  соседей.  Пирушка  продолжалась  под
грохот экипажей, уличный шум и топот прохожих по  тротуару.  Теперь  челюсти
отдохнули, в желудках снова очистилось место, - можно было продолжать  обед.
На гуся накинулись с каким-то остервенением. Шутник Бош заявил, что пока  он
ждал и смотрел, как режут гуся, телятина и свинина спустились у него в самые
икры.
     Ну, и объедались же! То есть никто из всей компании  не  помнил,  чтобы
ему  когда-нибудь  приходилось  до  такой  степени  набить   себе   желудок.
Отяжелевшая Жервеза  сидела,  всем  телом  опершись  на  локти,  и  уплетала
огромные куски белого мяса: она  ела  молча,  чтобы  не  терять  ни  секунды
времени, ей только было немного стыдно и неприятно, что  Гуже  видит,  какая
она обжора. Но Гуже и сам  ел  слишком  усердно,  чтобы  заметить,  как  она
раскраснелась от еды. К тому же, несмотря на то, что она так жадно ела,  она
была по-прежнему все такой же милой и доброй. Она ела молча, но не  забывала
заботиться о дяде Брю, - то и дело она отрывалась от еды, чтобы положить ему
на тарелку вкусный кусочек. Прямо трогательно было смотреть, как эта лакомка
отказывалась от своей доли, чтобы отдать ее старику, которому разве  не  все
равно, что глотать, - он и от хлеба-то отвык! Осовевший от такого количества
еды, тупо уставившись в тарелку, он ел, не разбирая, все, что ему ни  клали.
Лорилле перенесли свое бешенство на гуся:  они  с  остервенением  истребляли
его, стараясь нажраться на три дня вперед; если  б  они  только  могли,  они
слопали бы и самое блюдо, и стол, и всю прачечную, лишь бы  вконец  разорить
Хромушу. Все женщины просили спинку и ребрышки - это дамские  кусочки.  Г-жа
Лера, г-жа Бош и г-жа Пютуа обгладывали  кости,  а  мамаша  Купо,  обожавшая
шейку,  отрывала  от  нее  мясо  двумя  последними  зубами.  Виржини  любила
поджаристую кожицу, и все гости любезно отдавали ей кожу  со  своих  кусков.
Пуассон бросал на жену суровые взгляды и приказывал ей перестать есть:  ведь
один раз она уже объелась гусем  до  того,  что  две  недели  провалялась  в
постели с расстройством желудка. Но Купо рассердился и сам  положил  Виржини
верхнюю часть ножки. Черт возьми! Если она не управится с этим, так  она  не
женщина! Да и какой может быть от этого вред?  Наоборот,  гусятина  помогает
при болезнях селезенки! Да ее можно есть совсем без хлеба, как сладкое!  Он,
например, готов уплетать ее всю ночь напролет, и ничего с ним  не  будет!  С
этими словами Купо лихо засунул в рот всю  нижнюю  часть  ножки.  Между  тем
Клеманс доедала гузку: она обсасывала ее, чмокая  губами  и  покатываясь  со
смеху