нять все - прохожих,
дома, мостовую, небо! Налево  простиралась  мирная,  пустынная,  как  уголок
провинции,  улица  Гут-д'Ор;  женщины  тихонько  болтали,  стоя  у  порогов.
Направо, в нескольких шагах, шумела улица Пуассонье: с непрерывным  грохотом
тянулись  экипажи,  бесконечный  людской  водоворот  гудел,  разбиваясь   на
перекрестках.  Жервеза  любила   улицу,   любила   смотреть,   как   тележки
подскакивают от толчков на выбоинах мостовой,  прохожие  толпятся  на  узких
тротуарах, останавливаясь перед крутыми  спусками  каменной  панели.  Канава
перед мастерской принимала в ее глазах необычайные размеры, она казалась  ей
настоящей рекой; как хорошо было бы, если бы в ней  текла  прозрачная  вода!
Река эта была очень красивая, странная и живая, благодаря красильне ее  воды
прихотливо окрашивались в самые  разнообразные  нежные  цвета;  еще  Жервеза
любила смотреть на магазины - вон  там  большая  бакалейная  лавка,  где  на
витрине, прикрытые  тоненькой  сеткой,  разложены  сушеные  фрукты;  магазин
готового  платья  и  белья  для  рабочих,  где  синие  штаны   и   блузы   с
растопыренными рукавами висят, покачиваясь от малейшего  ветерка;  фруктовая
лавка и харчевня напротив,  где  на  прилавках  лениво  мурлыкают  спокойные
важные коты. Соседка Жервезы, г-жа Вигуру, торговавшая углем, раскланивалась
с ней. Это была маленькая, смуглая, толстая женщина  с  блестящими  глазами;
она любила похохотать и полюбезничать с мужчинами  у  дверей  лавки.  На  ее
вывеске на  темно-красном  фоне  были  нарисованы  дрова  в  виде  какого-то
странного сооружения, похожего на деревенский домик. Соседи с другой стороны
- г-жа Кюдорж с дочерью - торговали зонтами. Но они никогда не  показывались
на улице; их  витрина  потускнела,  а  дверь,  украшенная  двумя  маленькими
ярко-красными  цинковыми  зонтиками,  была  постоянно  закрыта.  Прежде  чем
вернуться в прачечную, Жервеза всегда бросала взгляд на большую белую  стену
напротив. В этой стене  совсем  не  было  окон,  ее  прорезали  одни  только
огромные ворота, сквозь которые был виден двор, весь уставленный повозками и
экипажами с поднятыми кверху оглоблями. В глубине  двора  виднелся  пылающий
горн. На стене большими буквами было выведено  слово  "Кузница",  окруженное
веером из подков. Целый день раздавался оттуда стук молотов по  наковальням,
и фонтаны искр освещали тусклый полумрак двора. Под этой стеной, в крохотной
лавчонке  величиною  с  обыкновенный  шкаф,  между  лавкой   старьевщика   и
продавщицей жареного картофеля, работал часовщик. Это  был  очень  приличный
господин в  сюртуке,  который  без  конца  ковырялся  в  часах  малюсенькими
тоненькими инструментиками, на прилавке у  него  под  стеклянными  колпаками
разложены были разные хрупкие  и  тонкие  предметы.  За  его  спиной  висело
несколько дюжин дешевых стенных часов; посреди мрачной  нищеты  этой  улицы,
под размеренный грохот кузнечных молотов их маятники качались и  тикали  все
сразу.
     Жервезу считали  в  квартале  очень  привлекательной  и  милой  особой.
Конечно, многие прохаживались  на  ее  счет,  и  про  нее  ходило  множество
сплетен, но все единодушно признавали, что у нее  большие  глаза,  маленький
рот и великолепные белые зубы. Да, она была прелестной блондинкой, и если бы
не хромота, могла бы считаться  настоящей  красавицей.  Ей  исполнилось  уже
двадцать восемь лет; она пополнела. Ее тонкие черты округлились, в движениях
появилась  медлительность  степенной,  счастливой  женщины.  Поджидая,  пока
нагреются  утюги,  она  садилась  на  краешек  стула  и  долго  сидела  так,
забывшись, со смутной блуждающей улыбкой. Лицо ее выражало полное довольство
жизнью. Соседи говорили, что она большая лакомка,  да  это  и  действительно
было так. Но что же тут дурного? Ведь если зарабатываешь  достаточно,  чтобы
хорошо поесть, то смешно и глупо жевать картофельные очистки, тем более  что
она и теперь работала не покладая рук. Она разрывалась  на  части,  лишь  бы
угодить заказчикам, и, если был спешный заказ, частенько работала  всю  ночь
напролет при закрытых ставнях. Про нее говорили, что она родилась в сорочке,
ей дьявольски везло. Она стирала чуть ли не на весь дом, ее клиентами  стали
и г-н Мадинье, и мадемуазель Реманжу, и Боши. Дошло до того, что она  начала
отбивать заказчиков у своей прежней хозяйки, г-жи Фоконье. Ей давали  работу
шикарные парижские дамы с улицы Фобур-Пуассоньер. Уже к концу первого месяца
ей пришлось нанять двух помощниц: г-жу Пютуа и Клеманс  -  девушку,  которая
жила когда-то на седьмом  этаже.  Таким  образом,  у  нее  теперь  было  три
работницы, потому что с самого начала она  взяла  девочку-ученицу  Огюстину,
косую и безобразную, как смертный грех. У всякой  другой  на  месте  Жервезы
наверно  голова  бы  закружилась  от  такой  удачи.  А  потому  было  вполне
простительно, что после целой недели каторжной работы  она  любила  задавать
себе по понедельникам пирушки. Это было даже необходимо для нее, потому  что
если бы она отказывала себе  еще  и  в  этом  удовольствии  -  поесть  вволю
вкусненького, - то она бы совсем ослабела и раскисла, и ей уж тогда было  бы
не под силу гладить рубашки.
     Никогда еще Жервеза не была так снисходительна к людям, как теперь. Она
стала кротка, как ягненок, и добра, как ангел. Она не питала ненависти ни  к
кому и извиняла решительно всех, кроме г-жи Лорилле, которую в  отместку  за
нападки называла Коровьим Хвостом.  Плотно  позавтракав  и  напившись  кофе;
Жервеза  со  снисходительностью  сытого  человека   отдавалась   потребности
всепрощения. Она любила повторять: "Надо прощать  друг  другу,  если  мы  не
хотим жить, как дикари". Когда люди начинали превозносить  ее  доброту,  она
смеялась и говорила, что с ее стороны никакой заслуги в этом нет. С чего  бы
ей быть злой? Разве не исполнились  все  ее  мечты?  Чего  еще  ей  остается
желать? И Жервеза вспоминала, как  когда-то,  когда  она  была  выброшена  с
детьми на мостовую, пределом ее мечтаний было работать, иметь кусок хлеба  и
свой угол, растить детей, не быть битой и умереть на своей кровати. Так  вот
все ее желания осуществились и даже с избытком. "Остается только умереть  на
своей кровати, - прибавляла она шутливо. - От этого я тоже  не  отказываюсь,
но только пусть это будет как можно позже".
     К Купо Жервеза относилась как нельзя лучше. Никогда никаких упреков или
порицаний, никаких жалоб за спиной. Кровельщик наконец принялся за работу, и
так как стройка, где он теперь работал, находилась на другом  конце  Парижа,
Жервеза ежедневно давала ему сорок су на завтрак, выпивку и табак.  Но  раза
два в  неделю  Купо  пропивал  свои  сорок  су:  встретившись  по  дороге  с
приятелем, он заходил куда-нибудь в кабачок, а к завтраку возвращался домой,
причем в оправдание рассказывал какую-нибудь фантастическую историю. Однажды
он даже закатил пирушку совсем недалеко от дома, в ресторанчике "Капуцин", у
заставы Шапель. Пригласил Сапога  и  еще  трех  приятелей,  заказал  улиток,
жаркое, вино - словом, целый пир. А так как сорока  су  не  хватило,  то  он
послал к жене гарсона сказать, что его держат за шиворот. Жервеза  хохотала,
пожимая плечами. Ну  что  ж  тут  дурного,  если  ее  муж  захотел  немножко
поразвлечься. Если хочешь жить в мире, нужно давать мужчине  волю.  А  то  -
слово за слово, и дело живо дойдет до драки. Господи, надо  же  понимать!  У
Купа все еще болит нога. Кроме того, его подбивают на выпивку  товарищи;  он
принужден уступать им, чтобы не прослыть за скареда. Да и вообще  это  сущие
пустяки: если Купо приходит под хмельком, он сейчас же ложится спать и через
два часа встает, как встрепанный.
     Наступила сильная жара. В один из июльских дней Жервеза сама  подложила
кокса в печку, на которой накаливалось десять утюгов. Дело  было  во  второй
половине дня; как и всегда по субботам, было много спешной работы. Поддувало
гудело от тяги. Солнце палило, лучи его падали почти отвесно и, отражаясь от
раскаленных плит тротуара, бегали зайчиками по потолку прачечной.  От  синей
бумаги, которой были обиты витрины и полки, свет  делался  голубоватым.  Над
огромным столом разливалось  какое-то  мутноватое  сияние,  точно  солнечная
пыль, просеянная сквозь тонкий батист. Жарища  была  нестерпимая.  Дверь  на
улицу стояла открытой, но не было ни малейшего ветерка. Над  развешенным  на
латунных проволоках бельем поднимался  пар,  оно  высыхало  за  какие-нибудь
полчаса, делалось твердое, как стружки. В прачечной царило полное  молчание.
Было душно, как в пекле. По плотной покрышке стола, обитой коленкором, глухо
постукивали утюги.
     - Мы, кажется, расплавимся сегодня, - сказала Жервеза. -  Хоть  рубашку
снимай!
     Она сидела прямо на полу и, засучив рукава, крахмалила белье в  большом
тазу. На ней была белая юбка, кофточка спустилась у нее с плеч, руки  и  шея
были обнажены. Она вся раскраснелась и так вспотела,  что  мелкие  белокурые
завитки волос прилипли к коже. Жервеза осторожно обмакивала в  молочно-белую
жидкость чепчики, пластроны мужских сорочек, оборки женских панталон, нижние
юбки. Потом она обрызгивала  водой  из  кружки  все  ненакрахмаленные  части
белья, свертывала готовое и клала в большую корзину.
     - Эта корзина вам, госпожа Пютуа, - сказала  Жервеза.  -  Поторопитесь,
пожалуйста. Сегодня белье сохнет в одну минуту.  Если  через  час  не  будет
готово, придется начинать все сначала.
     Г-жа Пютуа, маленькая, худенькая  сорокапятилетняя  женщина  в  наглухо
застегнутой старой коричневой кофте, гладила раскаленным утюгом и  при  этом
нисколько не вспотела. Она даже не сняла своего черного чепчика, отделанного
порыжелыми, вылинявшими зелеными лентами. Стол был слишком  высок  для  нее.
Г-жа Пютуа стояла перед ним выпрямившись, точно аршин проглотила, к гладила,
высоко приподняв локти. Ее движения были резки и угловаты, как у марионетки.
Вдруг она закричала:
     - Ну, нет, мадемуазель Клеманс! Наденьте кофточку! Ведь вы знаете,  что
я терпеть не могу неприличия. Выставили напоказ свои прелести, а вон там уже
глазеют в окно трое мужчин.
     Клеманс сквозь зубы обозвала ее старой дурой.  Неужели  уж  и  кофточки
нельзя скинуть! Ведь совсем задохнуться можно. Не у всех же  такая  дубленая
шкура! И потом - что же эти мужчины могут увидеть? У нее ничего не вылезает.
С этими  словами  Клеманс  подняла  руки:  красивая  полная  грудь  натянула
рубашку, короткие рукава трещали в плечах. Клеманс уже  давно  пустилась  во
все тяжкие. Иногда после бессонной ночи она еле держалась на ногах и чуть не
засыпала над работой; голова у нее трещала, а  во  рту  будто  ночевал  полк
солдат. Но ее все-таки держали, потому что никто не умел так шикарно гладить
мужское крахмальное белье. Мужские сорочки были ее специальностью.
     - В конце кондов это мое дело, - заявила Клеманс,  похлопывая  себя  по
груди, - Глядят на меня? Ну и пусть себе глядят. Меня от этого не убудет.
     - Наденьте кофточку, Клеманс, - сказала Жервеза. - Госпожа Пютуа права.
Это неприлично... Могут подумать, что у меня не прачечная, а  совсем  другое
заведение.
     Клеманс оделась ворча. Что за глупое жеманство! Что, не видали, что ли,
эти прохожие женской груди? И она сорвала свой гнев на  ученице.  Косоглазая
Огюстина гладила рядом с нею белье попроще - чулки, носовые платки.  Клеманс
пнула  ее,  толкнула  локтем.  Огюстина  служила  всем   козлом   отпущения.
Уродливая, скрытная, недобрая, она была полна затаенной злобы неудачницы.  В
отместку она потихоньку плюнула Клеманс на юбку.
     Жервеза между тем принялась за чепчик г-жи Бош. Она хотела угодить ей и
потому отделывала его с необычайным старанием. Она  сварила  крахмал,  чтобы
придать чепчику совсем новый вид, и сейчас осторожно разглаживала его внутри
маленьким утюжком с  закругленными  концами  (этот  утюжок  прачки  называют
"поляк"); в эту минуту в прачечную вошла худая, костлявая женщина  в  мокрой
юбке, с лицом, покрытым красными пятнами. Это была  прачка,  державшая  трех
работниц в большой прачечной на Гут-д'Ор.
     - Вы пришли слишком рано, госпожа Бижар! -  воскликнула  Жервеза.  -  Я
просила вас прийти вечером... Теперь мне некогда.
     Но прачка упрашивала ее, говорила, что не сможет прийти в другое время,
и Жервеза согласилась сдать ей грязное белье сейчас же. Они  отправились  за
ним в маленькую заднюю комнатку налево, где спал Этьен, и вскоре вернулись с
огромными узлами. Свалив белье кучами  на  пол  в  глубине  мастерской,  они
принялись разбирать его. На это ушел целый час. Жервеза раскладывала  вокруг
себя белье кучками - отдельно мужские  сорочки,  отдельно  женские  рубашки,
носки, полотенца, носовые платки. Когда ей попадалась  штука,  принадлежащая
новому заказчику, она метила ее красным крестиком. Теперь к нестерпимой жаре
прибавилась еще удушливая вонь от грязного белья.
     - Однако здорово от него несет, - сказала Клеманс, затыкая нос.
     - А то как же, - спокойно отвечала Жервеза. - Будь оно чистое,  нам  бы
его не  отдавали.  На  то  оно  и  грязное,  чтобы  вонять...  Мы  отсчитали
четырнадцать  женских  рубах,  -  ведь  так,  госпожа  Бижар?..  Пятнадцать,
шестнадцать, семнадцать...
     Жервеза продолжала считать вслух, не чувствуя  никакого  отвращения  ко
всей этой грязи. Привычным жестом она спокойно перебирала своими обнаженными
розовыми руками пожелтевшие, запятнанные рубашки,  затвердевшие,  засаленные
полотенца, провонявшие потом носки. Она низко склонялась над кучами белья, и
запах ударял ей прямо в нос. Мало-помалу ею овладела какая-то  вялость.  Она
присела на краешек табурета и продолжала  разбирать  белье  сидя.  Глаза  ее
помутнели. Она сидела, пригнувшись к полу, и  медленно  раскладывала  белье,
вытягивая руки, то вправо, то влево, улыбаясь  мутной,  блуждающей  улыбкой,
как будто эта вонь от человеческих выделений опьяняла ее. Возможно, что лень
впервые  овладела  ею  именно  здесь,  среди  зловонных  и  едких  испарений
запущенного грязного белья.
     Купо вошел как раз в ту минуту, когда она встряхивала детскую  пеленку,
до того загаженную, что даже нельзя было сразу разобрать, что это такое.
     - Тьфу пропасть! - пробормотал Купо. - Экая жарища!.. Так и  ударяет  в
голову!
     Чтобы  не  упасть,  кровельщик  оперся  о  стол.  Никогда  еще  он   не
возвращался в таком виде. До сих пор ему иной раз  случалось  приходить  под
хмельком, - но и только. На этот раз Купо был вдребезги пьян. Под  глазом  у
него был здоровенный фонарь; очевидно, какой-то приятель  по  ошибке  заехал
ему в физиономию, вместо того чтобы хлопнуть по плечу. Его  курчавые  и  уже
чуть-чуть седеющие волосы, казалось, вытерли  пыльный  угол  в  каком-нибудь
грязном кабаке, потому что на затылке у него висела паутина. Купо  постарел,
лицо его поистаскалось, нижняя челюсть еще больше выдвинулась вперед, но  он
оставался все таким же шутником  и  рубахой-парнем,  как  он  сам  про  себя
говорил. А нежности его кожи еще и сейчас позавидовала бы любая герцогиня.
     - Ты пойми, - говорил Купо, обращаясь к Жервезе. - Это все Сельдерей...
Ну, ты помнишь его! Он такой... безногий,  на  деревяшке...  Ну  и  вот.  Он
уезжает на родину и  вздумал  угостить  нас.  Да  мы  бы,  конечно,  так  не
раскисли, коли бы не это  мерзкое  солнце!  Но,  понимаешь,  на  улице  всех
разобрало... Ей-богу! Не мы одни. Вся улица так и шатается.
     Клеманс расхохоталась: вся улица кажется ему пьяной! Тогда Купо  и  сам
залился отчаянным смехом.
     - Вот пьяницы! - задыхаясь, выкрикивал он. - На них смотреть нельзя без
смеха!.. Эк их разобрало!.. Но они не виноваты, это солнце, все солнце...
     Вся прачечная хохотала; смеялась даже г-жа Пютуа, не  любившая  пьяных.
Косоглазая Огюстина кудахтала, как курица, разинув рот. Но Жервеза  выразила
подозрение, что Купо не прямо пришел домой, а зашел на часок к Лорилле, - те
вечно его подбивают на разные пакости. Купо клялся и божился, что не  был  у
них. Тогда и Жервеза тоже рассмеялась и простила ему все,  не  подумав  даже
упрекнуть за потерянный рабочий день.
     - Господи, что за чепуху он мелет! - бормотала она. - Можно ли говорить
такие глупости! Ну, иди, что  ли,  спать,  -  прибавила  она  с  материнской
нежностью. - Видишь ведь, мы заняты. Ты нам мешаешь... Там было тридцать два
носовых платка, госпожа Бижар. Вот еще два. Тридцать четыре...
     Но Купо не хотел спать. Он стоял,  топчась  на  месте,  покачиваясь  из
стороны в сторону, как маятник, и упрямо и задорно  продолжал  свои  попытки
острить. Жервезе хотелось поскорее отделаться от г-жи Бижар.  Она  подозвала
Клеманс и велела ей считать белье, а сама стала записывать. Но эта негодница
отпускала грязные шуточки по поводу каждой штуки белья; она  издевалась  над
бедностью клиентов, догадывалась по пятнам об их ночных делах, не пропускала
ни одной дырки, ни одного пятнышка, чтобы не сказать  какой-нибудь  гадости.
Огюстина ловила каждое слово, но делала вид, будто ничего не  понимает.  Она
была очень испорченной девчонкой. Г-жа Пютуа кусала губы  и  сердилась:  как
это можно говорить такие вещи при Купо? Да и вообще мужчине незачем смотреть
на грязное белье, у порядочных людей так не делается.  Жервеза,  поглощенная
своим делом, казалось, ничего не слышала. Она записывала, внимательно  следя
за каждой штукой белья, которую  откладывала  Клеманс,  и  стараясь  угадать
заказчика. Она узнавала их безошибочно, - по цвету белья, по его запаху. Это
салфетки Гуже; сразу видно,  что  ими  не  вытирали  кастрюлек.  А  вот  эта
наволочка, конечно, г-жи Бош: она вся испачкана помадой; у  г-жи  Бош  вечно
все белье в помаде. Фланелевые фуфайки г-на Мадинье тоже нетрудно  признать:
у него такая жирная кожа,  что  шерстяной  ворс  слипается.  Она  знала  все
особенности, все тайны туалета своих заказчиков, знала, кто занашивает белье
и кто часто его меняет; знала, какое  белье  надето  под  шелковой  юбкой  у
соседки, переходящей улицу, сколько раз в неделю меняет она  чулки,  платки,
рубашки; знала, в каких местах протирается у нее белье, потому что у каждого
белье снашивается по-своему. По этому поводу ходило  много  анекдотов.  Вот,
например, у мадемуазель Реманжу рубашки протирались наверху, -  очевидно,  у
нее были невероятно костлявые плечи. Кроме  того,  ее  рубашки  были  всегда
совершенно чисты, хотя бы она и носила белье  по  две  недели.  Очевидно,  в
таком возрасте человек превращается в деревяшку, из него  даже  насильно  не
выжмешь ни капли пота. Вот так  в  прачечной,  при  каждой  разборке  белья,
раздевали весь квартал Гут-д'Ор.
     - Ну и гостинец! - воскликнула Клеманс, развязывая новый узел.
     Жервеза отшатнулась, охваченная внезапным отвращением.
     - Это узел госпожи Годрон, - сказала она. - Не стану я  больше  стирать
на нее, надо найти какой-нибудь предлог. Я вовсе не брезгливее  других;  мне
приходилось в жизни возиться с самым отвратительным бельем, но  этого  я  не
могу выдержать. Меня может  в  конце  концов  стошнить...  Как  эта  женщина
ухитряется загаживать белье до такой степени!..
     Она попросила Клеманс разобрать его поскорее. Но  работница  продолжала
отпускать свои шуточки, засовывала пальцы в каждую дырочку,  издевалась  над
каждой штукой  и  потрясала  бельем,  точно  знаменем  торжествующей  грязи.
Жервеза, сидя на краешке табурета, постепенно исчезала среди выраставших куч
рубашек, юбок, панталон, простынь, кальсон, скатертей,  наволочек.  Розовая,
томная, с обнаженными руками и шеей, с белокурыми завитками волос, прилипших
к вискам, она словно утопала в этой  груде  грязного  тряпья.  Она  спокойно
улыбалась, забыв о белье г-жи Годрон и не замечая  его  вони.  С  заботливым
видом внимательной хозяйки перебирала она рукой кучи, чтобы  удостовериться,
не пропущено ли чего. Косоглазой Огюстине ужасно нравилось подбрасывать кокс
в печку, и она до того набила топку, что чугун  раскалился  докрасна.  Косые
лучи со