Париж,  и  под  этой   роскошью   притаилась   нищета
предместья, грязнившая леса столь спешно возводимого нового города.
     Жервеза затерялась в сутолоке широкой, окаймленной  молодыми  платанами
улицы; она чувствовала себя одинокой и  покинутой.  В  этих  широких  аллеях
голод давал себя знать еще  сильнее.  Подумать  только,  что  во  всем  этом
огромном человеческом потоке, где были, конечно, и вполне счастливые, вполне
довольные  люди,  не  нашлось  ни  одной  доброй  души,  которая  поняла  бы
несчастную женщину и сунула бы ей в руку десять су!
     Да, город был  слишком  огромен,  слишком  прекрасен.  Под  бесконечным
полотнищем  серого  неба,  раскинутым  над  широким  простором,  у   Жервезы
кружилась голова и подкашивались ноги. У заката был тот грязно-желтый  цвет,
на фоне которого улицы парижских окраин выступают во всем своем безобразии и
навевают такую тоску, что хочется сейчас же, сию минуту умереть. Надвигались
сумерки, и даль затягивалась мутной дымкой. Усталая Жервеза попала  в  самый
поток расходившихся по домам рабочих. В этот час обитатели новых домов,  все
эти дамы в шляпах  и  прилично  одетые  господа,  утопали  в  толпе  народа,
терялись среди бесконечных верениц мужчин  и  женщин,  бледных  от  спертого
фабричного воздуха. Сюда вливались целые толпы с бульвара Мажента и с  улицы
Фобур-Пуассоньер; люди задыхались от крутого подъема. В приглушенном грохоте
омнибусов и фиакров, между повозками, фургонами и  дрогами,  возвращающимися
налегке галопом,  катился  поток  блуз  и  курток,  который  становился  все
многолюднее и захватил всю мостовую. Грузчики возвращались по домам, неся за
плечами крючья. Двое рабочих шли рядом, широко шагая, громко разговаривали и
оживленно жестикулировали,  не  глядя  друг  на  друга.  Безмолвно,  опустив
головы, по внешней стороне тротуара брели поодиночке люди в потертых  пальто
и кепи. Иные двигались группами, по  пять-шесть  человек,  но  молчали.  Они
держали руки в карманах, и глаза их были тусклы. У некоторых торчали в зубах
погасшие трубки. Какие-то каменщики ехали вчетвером в одном фиакре, и  через
стекла были видны белые  от  известки  лица,  а  рядом  подпрыгивали  пустые
творила. Маляры тащили ведерки с красками; кровельщик нес на  плече  длинную
лестницу,  которая  чуть  не   выбивала   глаза   прохожим,   а   запоздалый
водопроводчик, с ящиком на спине, наигрывал на маленькой дудочке песенку про
доброго короля Дагобера, и в сумерках она  звучала  особенно  тоскливо.  Ах,
сколько печали было в этой музыке,  словно  подпевавшей  топоту  измученного
человеческого стада! Кончился рабочий день. Как длинны эти дни и  как  скоро
они начинаются вновь! Еле-еле успеешь поесть да поспать - и  вот  уже  опять
утро, и опять надо влезать в ярмо. И все-таки иные молодцы  посвистывали  и,
энергично  стуча  каблуками,  весело  торопились  домой   ужинать.   Жервеза
затерялась в толпе. Ее толкали и справа, и слева; людской поток подхватил ее
и нес, как щепку, - ей было все  равно.  Усталым  и  голодным  людям  не  до
вежливости, и немудрено, что они толкаются.
     Вдруг Жервеза подняла глаза и  увидела  перед  собою  старую  гостиницу
"Гостеприимство". Впрочем, гостиницы здесь  уже  давно  не  было.  В  домике
открылось было какое-то подозрительное кафе, но потом его  закрыла  полиция.
Теперь он был совсем заброшен,  ставни  его  заклеили  афишами,  фонарь  был
разбит. Весь дом сверху донизу осыпался и разрушался под дождем; безобразная
темно-красная штукатурка покрылась плесенью. Кругом все как будто оставалось
по-старому.  Позади,  над  массой  низких  построек,  все  еще   возвышались
уродливые пятнистые корпуса шестиэтажного дома, и  его  громадные,  неровные
стены поднимались к небу. Не хватало только  "Большого  Балкона".  Теперь  в
этом огромном десятиоконном зале помещалась фабрика пилки сахара, из которой
постоянно доносился свист пилы. Да, именно здесь, в этой проклятой  дыре,  в
гостинице "Гостеприимство", началась вся эта ужасная жизнь. Жервеза стояла и
пристально глядела на полуприкрытое сломанным ставнем окно во втором  этаже.
Она вспоминала свою молодость, Лантье, первые  встречи  с  ним,  его  подлую
измену. Но ведь тогда она еще была молода! Издали все это казалось  веселым.
Боже мой, с тех пор прошло всего двадцать лет, - и вот она попала на панель.
Ей стало больно глядеть на гостиницу, и  она  снова  вышла  на  бульвар,  со
стороны Монмартра.
     Становилось все темнее, но между скамейками, на кучах песка еще  играли
дети. Людской  поток  все  не  кончался.  Теперь  со  всех  сторон  семенили
работницы; они ускоряли шаг, торопясь  наверстать  потерянное  в  мастерских
время; какая-то высокая девушка остановилась, словно забыв свою руку в  руке
провожавшего ее молодого человека; другие  прощались  и  назначали  на  ночь
свидания в "Салоне Безумия" или в "Черном Шаре". Какой-то печник,  толкавший
перед собой тачку с обломками кирпича, чуть не попал под омнибус. Постепенно
толпа начинала редеть. По улицам быстро проходили простоволосые женщины; они
уже успели затопить печки и торопились сделать покупки к обеду;  расталкивая
толпу, они бросались из булочной в колбасную,  из  колбасной  в  зеленную  и
выбегали оттуда со свертками в руках.  Попадались  и  восьмилетние  девочки,
посланные в лавку: они шли по тротуару,  прижимая  к  себе  огромные  булки,
похожие на красивых желтых  кукол.  Иные  дети,  сами-то  не  больше  булок,
подолгу застаивались перед витринами с картинками, прижимаясь щекою к хлебу.
Потом толпа поредела, группы людей  стали  исчезать.  Рабочие  вернулись  по
домам,  -  трудовой  день  кончился,  и  при  свете  газовых  фонарей  глухо
поднималось от земли пробуждавшееся праздничное безделье.
     Да, день прошел! Жервеза была измучена больше, чем эти  рабочие.  Ничто
не мешало ей лечь и издохнуть, работа отказывалась от нее, и  вся  она  была
так изуродована невыносимой жизнью, что смело  могла  сказать:  "Чья  теперь
очередь? Со мной покончено!" В этот час весь Париж ел. День миновал,  солнце
погасло, ночь будет долгая. Боже мой, лечь на землю, вытянуться и больше  не
вставать и знать, что больше не надо работать,  что  теперь  можно  отдыхать
вечно! Да, после двадцати лет труда  и  мучений  это  было  бы  неплохо.  И,
мучаясь от судорог, сводивших желудок, Жервеза  невольно  припоминала  былые
праздники, пирушки, веселые дни своей жизни. Лучше  всего  повеселилась  она
однажды в четверг, на третьей неделе поста; тогда, как и в этот вечер, стоял
собачий холод. В те времена Жервеза была  еще  очень  хороша  и  свежа.  Она
работала в прачечной на Рю-Нев, и подруги выбрали ее королевой, несмотря  на
ее хромоту. И вот они разъезжали по бульварам в украшенных зеленью экипажах,
а кругом были веселые, попраздничному одетые люди, и все они с удовольствием
поглядывали на Жервезу. Ради нее, словно ради настоящей  королевы,  шикарные
господа подносили к главам лорнеты. А вечером  задали  пир  на  весь  мир  и
плясали, словно безумные, до самого утра. Да, она была настоящей  королевой!
У нее была и корона, и перевязь через плечо; и это тянулось  целых  двадцать
четыре часа - два полных оборота часовой стрелки... А  теперь,  отяжелевшая,
измученная голодом, она брела, глядя в землю, словно  отыскивая  по  канавам
свое потерянное величие.
     Жервеза вновь подняла глаза. Перед ней было  здание  боен,  теперь  оно
сносилось. За  развороченным  фасадом  видны  были  темные,  зловонные,  еще
влажные от крови дворы. Она снова спустилась  вниз  по  бульвару  и  увидела
больницу Ларибуазьер, увидела высокую серую  стену,  поверх  которой  веером
разворачивались мрачные корпуса с правильными  рядами  окон.  В  стене  была
калитка, наводившая страх на весь квартал, - через нее  выносили  мертвецов;
крепкая, дубовая калитка без единой трещины была  мрачна  и  безмолвна,  как
надгробный камень. Жервеза убежала.  Она  шла  все  дальше,  спустилась  до.
железнодорожного моста. Взгляд  упирался  в  высокие  парапеты  из  толстого
клепаного листового железа. На светящемся  парижском  горизонте  была  видна
только одна часть вокзала - обширная крытая платформа,  черная  от  угольной
пыли; она была освещена; раздавались гудки паровозов, доносились ритмические
толчки поворотных кругов, шум какой-то громадной и  скрытой  работы.  Прошел
поезд, отходивший из Парижа куда-то в глубь страны. Он тяжело пыхтел, словно
задыхался; грохот нарастал, затем стал постепенно замирать. Поезда  не  было
видно за мостом; Жервеза разглядела только огромный белый султан, клуб дыма,
неожиданно вырвавшийся из-за парапета и  рассеявшийся  в  воздухе.  Но  мост
дрожал, и Жервезе казалось, что ее уносит поезд, мчащийся на всех парах. Она
обернулась, словно следя за невидимым паровозом, грохот которого  замирал  в
отдалении. Ей почудилось, что  в  той  стороне  она  видит  деревню,  улицу,
упирающуюся в чистое небо. Справа и слева высокие, беспорядочно разбросанные
дома выставляли напоказ широкие фасады  и  неоштукатуренные  боковые  стены,
расписанные огромными рекламами, покрытые желтоватым  налетом,  точно  потом
машин. О, если б она могла уехать с этим поездом, бежать отсюда, - бежать от
этих домов, переполненных нищетой и страданиями! Быть может, она  начала  бы
новую  жизнь.  Жервеза  отвернулась  и  стала   тупо   разглядывать   афиши,
расклеенные по парапету. Каких только цветов  тут  не  было!  Одно  красивое
голубое объявление обещало пятьдесят франков тому,  кто  приведет  пропавшую
собаку. Как, должно быть, хозяева любят это животное!
     Жервеза снова медленно  зашагала  вперед.  В  густом  и  темном  тумане
зажигались газовые рожки, освещая длинные, утопавшие  во  мраке  улицы.  Они
были черны, словно опалены  пожаром,  казались  еще  длиннее,  чем  днем,  и
прорезывали тьму до самого горизонта, покрытого  беспросветным  мраком.  Над
кварталом  пронесся  сильный  порыв  ветра;  в  безмерное,  безлунное   небо
вонзались длинные ленты огоньков.  Наступил  тот  час,  когда  на  бульварах
весело зажигаются окна харчевен, кабаков и погребков, когда  там  начинаются
первые вечерние попойки и пляска. Двухнедельная получка  запрудила  тротуары
толкотней праздной, тянувшейся  к  вину  толпы.  В  воздухе  пахло  гульбой,
бесшабашной, но  пока  еще  сдержанной  гульбой,  началом  кутежа.  Во  всех
харчевнях обжирались какие-то люди; за освещенными окнами были видны  жующие
челюсти; посетители смеялись с набитым ртом, не успев  проглотить  кусок.  В
кабаках уже рассаживались, уже орали и жестикулировали пьяницы.  И  от  всех
этих звонких и низких голосов,  от  беспрерывного  топота  ног  во  тротуару
поднимался смутный и грозный шум.  "Эй,  пойдем,  клюнем,  что  ль...  Идем,
бездельник! Ставлю бутылочку... А вот и Полина! Смеху-то, смеху!" С  громким
хлопаньем открывались и закрывались двери, и на улицу вырывался запах вина и
звуки корнет-а-пистонов. Перед "Западней" дяди Коломба,  освещенной,  словно
собор во время торжественного богослужения, образовалась  целая  очередь.  В
самом деле, можно было подумать, что внутри происходит  какое-то  торжество:
собутыльники пели хором, надувая щеки и выпячивая животы,  словно  певчие  в
церкви. То был молебен святой Гулянке. То-то милая святая!  Наверно,  в  раю
она заведует кассой. Видя, как дружно и пьяно  начинается  праздник,  мелкие
рантье,  степенно  гулявшие   с   супругами,   покачивали   головами   и   с
неудовольствием говорил", что в эту ночь в Париже будет немало пьяных. А  на
всю эту сумятицу опускалась черная, мрачная, ледяная тьма, которую прорезали
только длинные линии огней бульваров, разбегавшиеся во все стороны до самого
горизонта.
     Жервеза стояла перед "Западней" и мечтала. Если бы у нее было хоть  два
су, она могла бы зайти выпить рюмочку. Может быть, эта рюмочка заглушила  бы
голод. Ах, немало рюмок опрокинула она в своей жизни! Жервеза думала о  том,
что вино хорошая штука. Она  глядела  издали  на  кабаки,  торгующие  пьяным
забвением, чувствовала, что отсюда пришли к ней все ее несчастия, и все-таки
мечтала напиться вдрызг,  как  только  у  нее  заведутся  хоть  какие-нибудь
деньги. Легкое дуновение коснулось ее волос, и она увидела, что стало совсем
темно.  Час  наступил,  надо  взять  себя  в  руки,  найти  в   себе   былую
привлекательность - или сдохнуть с голоду среди общего веселья. Если  только
любоваться, как едят другие, - сытее не станешь.  Жервеза  замедлила  шаг  и
оглянулась. Под деревьями сгущалась черная ночь. Народу проходило мало, люди
торопились и быстро пересекали бульвар. В темноте, на  пустынном  и  широком
тротуаре, где замирало веселье соседних улиц,  стояли  женщины  и  терпеливо
ждали. Выпрямившись, словно чахлые платаны, они подолгу  стояли  неподвижно,
потом  медленно  шли  дальше,  с  трудом  ступая  по  мерзлой  земле,  снова
останавливались и словно врастали в тротуар. У одной из  них  было  огромное
туловище и тонкие, словно лапки насекомого,  руки  и  ноги.  Она,  казалось,
выросла из ободранного черного шелкового платья;  голова  ее  была  повязана
желтым фуляром. Другая высокая, сухопарая, простоволосая, была в  кухарочьем
фартуке. И еще, еще женщины, намазанные старухи и невероятно грязные молодые
женщины, такие грязные, что и тряпичник подобрал бы не всякую.  Жервеза  еще
не знала, как вести себя, старалась научиться, подражая другим женщинам. Она
волновалась, как девочка, горло ее сжималось; она сама не знала,  стыдно  ей
или нет, - она была словно в тяжелом сне. Так простояла она с четверть часа.
Мужчины проходили мимо и не оборачивались.  Тогда  она  решилась  подойти  к
прохожему, который насвистывал что-то, заложив руки в карманы, и  прошептала
приглушенным голосом:
     - Господин, послушайте...
     Мужчина взглянул на нее, засвистал громче и прошел мимо.
     Жервеза осмелела. Она увлеклась этой яростной  охотой,  охотой  пустого
желудка за убегающим обедом. Долго ковыляла она  так,  не  видя  дороги,  не
помня времени. Вокруг нее под деревьями бродили черные безмолвные женщины, -
так бродят по своим клеткам звери в зоологическом  саду.  Женщины  медленно,
как привидения, выплывали из тьмы, проходили под  газовым  рожком,  в  ярком
свете которого четко вырисовывались их бледные лица; и снова они  утопали  в
тени, вновь попадая в жуткие тенета тьмы,  где  белели  лишь  оборки  на  их
юбках. Иногда мужчины останавливались,  шутки  ради  заводили  разговоры  и,
посмеиваясь, проходили своей дорогой.  Иные  осторожно,  крадучись,  шли  за
женщинами, держась  чуть  поодаль.  Глубокая  тишина  неожиданно  нарушалась
громким  бормотаньем,  придушенной  бранью,  яростным  торгом.  Куда  бы  ни
заходила Жервеза, всюду видела  она  женщин  на  дороге.  Казалось,  женщины
расставлены были по всей линии бульваров. Отойдя на двадцать шагов от одной,
Жервеза  неизменно  натыкалась  на  другую.  Конец  этой  цепи  пропадал   в
бесконечности, она караулила весь Париж. Но Жервеза никому  не  была  нужна.
Она злилась, меняла места. Теперь  она  шла  с  шоссе  Клиньянкур  на  улицу
Шапель.
     - Господин, послушайте...
     Но мужчины проходили мимо. Жервеза удалялась от боен, развалины которых
все еще пахли кровью. Она снова взглянула на запертый и заброшенный  дом,  в
котором прежде  помещалась  гостиница  "Гостеприимство",  миновала  больницу
Ларибуазьер, машинально считая окна, теплившиеся спокойным и бледным светом,
как светильники у постели  умирающего.  Она  перешла  железнодорожный  мост,
оглушенная грохотом поездов, сотрясавших землю и воздух  воплями  паровозных
гудков. О, какой печалью окутывает все  ночь.  Потом  она  повернула  назад,
скользя взглядом по тем же домам, по неизменной полосе мостовой. Она  прошла
улицу из конца в конец десять, двадцать раз, - прошла, не останавливаясь, не
присев на скамейку. Нет, она не была нужна решительно никому.  Ей  казалось,
что от этого пренебрежения еще больше вырастает ее позор.  Снова  спускалась
она до больницы, снова поднималась к бойням. Последняя прогулка - от залитых
кровью дворов, где убивали животных,  и  до  тускло  освещенных  палат,  где
умершие коченели на простынях, принадлежавших всем и никому.  В  этом  кругу
была замкнута ее жизнь.
     - Господин, послушайте...
     И вдруг она увидела на земле свою тень. Когда  Жервеза  приближалась  к
газовому фонарю, расплывчатая тень превращалась в темное пятно, в  огромную,
жирную, до  безобразия  круглую  кляксу.  Живот,  грудь,  бедра  -  все  это
распластывалось по земле, словно стекалось  к  общему  центру.  Жервеза  так
сильно хромала, что даже тень ее дергалась при  каждом  ее  шаге.  Настоящий
Петрушка! А когда она отходила  от  фонаря,  Петрушка  вырастал,  становился
великаном и, приседая,  заполнял  весь  бульвар,  тыкался  носом  в  дома  и
деревья. Боже мой, какая она стала смешная и страшная! Никогда не видела она
с такой ясностью всей глубины своего падения. И она не могла отвести взгляда
от этой тени, торопилась к  фонарям,  жадно  следя  за  безобразной  пляской
Петрушки. О, какая ужасная женщина шла рядом с ней! Какая  колода!  Как  же,
пойдут за такой мужчины! И у нее  прерывался  голос,  она  еле  осмеливалась
шептать вслед прохожим:
     - Господин, послушайте...
     А  между  тем  становилось  очень  поздно.  Атмосфера   над   кварталом
сгущалась. Харчевни закрылись.  Красноватый  свет  газа  виднелся  только  в
кабаках, откуда вырывались хриплые пьяные голоса. Веселье перешло в ссоры  и
драки.  Какой-то  высокий  растрепанный  малый  орал:  "Расшибу,  все  ребра
пересчитаю!" Какая-то девка сцепилась у дверей кабака со  своим  любовником.
Она называла его мерзавцем и поганой свиньей, а он только повторял: "Вот еще
тоже!" -  и  не  находил  других  слов.  Опьянение  разносило  кругом  жажду
убийства; шел жестокий, отчаянный разгул, от которого бледнели  и  судорожно
дергались лица редких прохожих. Началась драка. Пьяный упал навзничь, а  его
товарищ убегал, стуча тяжелыми башмаками. Он решил, что  их  счеты  сведены.
Пьяные голоса орали  сальные  песни,  и  вдруг  наступала  глубокая  тишина,
прерываемая икотой и шумом падающих тел. Так обычно завершались кутежи в  те
дни, когда выдавалась двухнедельная получка: с шести часов вино текло  такой
широкой рекой, что к ночи она начинала выливаться на тротуары. Какие потоки,
какие ручьи сбегали с тротуаров на середину  мостовой!  Запоздалые  прохожие
брезгливо обходили эти лужи, чтобы не запачкать ноги. Нечего сказать,  чисто
было в квартале! Хорошее впечатление вынес бы иностранец, которому пришло бы
в голову  прогуляться  здесь  до  утренней  уборки!  Но  в  этот  час  улица
принадлежала пьяным, а пьяные плевали на Европу. Из карманов уже выхватывали
ножи, гулянка кончалась кровью. Женщины ускоряли шаг, мужчины бродили кругом
и глядели волками; ночь, овеянная ужасом, становилась все темнее.
     А Жервеза все еще ходила взад и вперед, вверх  и  вниз  по  улице.  Она
шагала машинально, безостановочно, и в голове ее не было ни одной мысли; она
была поглощена этой бесконечной ходьбой.  Ритмическое  покачивание  усыпляло
ее, и она теряла сознание; потом вдруг  приходила  в  себя,  оглядывалась  и
убеждалась, что, сама того не замечая, сделала, заснув на ходу,  шагов  сто.
Ноги в дырявых башмаках распухли. Она была так измучена, так опустошена, что
совсем забылась. Последняя мысль, застрявшая в ее мозгу, была мысль  о  том,
что, быть может, в эту самую минуту ее девчонка лакомится  устрицами.  Потом
все смешалось. Глаза Жервезы были открыты, но думать она ни о чем не  могла,
- это потребовало бы слишком больших усилий. Она уже ничего не  чувствовала,
сохранилось  лишь  одно  ощущение,  -  ощущение  собачьего  холода,   такого
пронизывающего и убийственного, какого она никогда  не  испытывала.  Даже  в
могиле должно быть теплее! Жервеза с трудом подняла голову и ощутила на лице
чье-то ледяное  прикосновение.  То  был  снег,  которым  решилось,  наконец,