востнями...
     Рыжие усы и бородка полицейского так  и  задвигались.  Он  побледнел  и
перебил шапочника:
     - А войска? Что, по-вашему, будут делать войска?
     Лантье вспыхнул и заорал, стуча кулаком по пачке газет:
     - Я желаю уничтожения милитаризма, желаю братства народов!..  Я  требую
уничтожения привилегий, титулов и монополий!.. Я требую одинаковой для  всех
платы за труд, участия в прибылях, торжества пролетариата!.. Я  требую  всех
свобод! Понимаете? Всех!.. И развода!
     - Да, да, развода, для поддержания нравственности! - подхватил Бош.
     Пуассон принял величественный вид и сказал:
     - Ну, а если я не нуждаюсь в вашей свободе, если я и так свободен?
     - Ах, вы не нуждаетесь? - яростно завопил Лантье. - Нет, врете,  вы  не
свободны... Если вы не нуждаетесь, я бы вас в Кайенну законопатил  вместе  с
вашим императором и со всей его гнусной бандой!
     Ни одна встреча не кончалась у них без такой схватки. Жервеза не любила
ссор и обыкновенно вмешивалась, чтобы предотвратить их. Она стряхнула с себя
оцепенение, которое нашло на нее с той самой минуты, как она увидела  старый
сундук, и на нее пахнуло  прошлым,  давно  забытой  первой  любовью;  кивнув
головой, она указала мужчинам на стаканы.
     - И то правда, - сразу успокоившись, сказал Лантье. - За ваше здоровье.
     - За ваше, - ответили Бош и Пуассон, чокаясь  с  ним.  Между  тем  Боша
охватило беспокойство. Он поеживался,
     ерзал на стуле и косился на полицейского.
     - Слушайте-ка, господин Пуассон, - проговорил он наконец,  -  ведь  это
все между нами? Мало ли на что можно поглядеть,  или  что  можно  сказать  в
своей компании...
     Но Пуассон не дал ему докончить. Он приложил  руку  к  сердцу,  как  бы
говоря, что все будет погребено тут.  Конечно,  он  не  пойдет  доносить  на
друзей. Тут пришел Купо. Распили еще бутылочку. Затем  Пуассон  проскользнул
через двор на улицу и  снова  с  невозмутимой  важностью  мерно  зашагал  по
тротуару.
     Вначале все у Купо шло вверх дном.  Правда,  у  Лантье  была  отдельная
комната со своим ходом и своим ключом, но так как в  последнюю  минуту  было
решено не заделывать двери в комнаты Купо,  то  шапочник  чаще  ходил  через
прачечную. Грязное белье тоже причиняло Жервезе множество неудобств,  потому
что муж и не думал приниматься за обещанный  ящик.  Приходилось  рассовывать
белье кучками по разным уголкам и, главным образом, под  кровать,  что  было
очень неприятно в жаркие летние ночи. Каждый вечер, нужно было постилать для
Этьена на полу в прачечной, и это тоже было очень неудобно. Иной раз  работа
затягивалась, и тогда мальчик, дожидаясь, пока уйдут  работницы,  дремал  на
стуле. Один механик в Лилле, бывший хозяин Гуже,  искал  учеников,  и  когда
кузнец предложил Жервезе отправить к нему Этьена, она охотно пошла  на  это,
тем более что мальчик и сам упрашивал ее согласиться: дома жилось  несладко,
и ему хотелось вырваться на свободу. Жервеза только боялась, что  Лантье  не
отпустит ребенка. Ведь он для того и перебрался к ним, чтобы быть поближе  к
сыну, и вряд ли захочет расстаться с ним через две недели после переселения.
Однако, когда она робко заговорила об  этом,  он  вполне  одобрил  проект  и
сказал, что молодому рабочему полезно попутешествовать.
     В день отъезда Этьена Лантье прочел сыну целую  лекцию  о  его  правах,
поцеловал его и напыщенным театральным тоном произнес:
     - Запомни: производитель - не раб; а тот, кто ничего не  производит,  -
трутень.
     Мало-помалу жизнь в доме вошла в  колею;  все  утряслось  и  постепенно
подчинилось новому порядку. Жервеза  привыкла  к  тому,  что  грязное  белье
валяется кучами во всех углах, что Лантье постоянно мелькает перед  глазами.
Шапочник по-прежнему  рассказывал,  что  вот-вот  его  пригласят  руководить
великолепной фабрикой.  Время  от  времени  он  принаряжался,  причесывался,
надевал крахмальное белье и исчезал на целый день  и  даже  на  целую  ночь.
Утром он возвращался, притворяясь измученным,  разбитым,  точно  он  круглые
сутки вел какие-то важные переговоры, обсуждал какие-то неотложные дела.  По
правде же говоря, он  просто  бездельничал.  О,  ему  не  грозила  опасность
натереть себе мозоли на руках! Вставал он обычно около десяти часов и  после
завтрака, если погода была хорошая, отправлялся гулять, а  в  дождливые  дни
сидел в прачечной и читал газету. Лантье чувствовал себя посреди  юбок,  как
рыба в воде; он льнул к бабам, с наслаждением слушал их шуточки, подбивал их
на непристойные разговоры, хотя сам всегда  старался  выражаться  изысканно.
Поэтому ему очень нравилось тереться здесь около прачек. Слушая Клеманс,  он
нежно улыбался и пощипывал свои темные усики, а та  так  и  старалась  перед
ним, загибала словечки.  В  этой  жаркой  комнате,  где  полуголые  женщины,
обливаясь потом, работали  утюгами,  где  грудами  валялось  женское  белье,
собранное  со  всего  квартала,  стоял  запах,  чем-то  напоминавший  Лантье
спальню. Прачечная казалась ему уютным уголком, долгожданным приютом лени  и
неги.
     В первое время Лантье столовался в ресторанчике Франсуа, на углу  улицы
Пуассонье. Но три, а то и четыре раза в неделю он обедал у Купо  и  в  конце
концов предложил им взять его в нахлебники, пообещав платить  по  пятнадцати
франков каждую субботу. После этого он уже окончательно водворился в доме  и
даже почти совсем перестал выходить на улицу. С утра до ночи он  расхаживал,
в одном жилете, из прачечной  в  заднюю  комнату  и  обратно,  распоряжался,
покрикивал, даже объяснялся с клиентками и чуть ли  не  вел  все  хозяйство.
Вино из погребка Франсуа надоело Лантье, и он уговорил Жервезу покупать вино
у Вигуру, мужа угольщицы. Он сам вместе с  Бошем  ходил  заказывать  вино  и
кстати щипал толстую угольщицу. Потом он нашел, что в булочной  Кодлу  плохо
выпекают хлеб, и стал посылать  Огюстину  в  "Венскую  булочную"  Майера,  в
предместье Пуассоньер.  Лантье  переменил  также  и  бакалейщика  Леонгра  и
оставил только толстого мясника Шарля  с  улицы  Полонсо:  они  сходились  в
политических  убеждениях.  Через  месяц  Лантье  уже  требовал,  чтобы   все
решительно готовилось на прованском  масле.  Клеманс,  подшучивая  над  ним,
говорила, что недаром у этого провансальца  такие  масляные  глаза.  Он  сам
жарил себе яичницу, причем  поджаривал  ее  с  обеих  сторон,  как  блин,  и
высушивал до того, что она делалась тверже  сухаря.  Он  следил  за  мамашей
Купо, когда та жарила бифштексы, и заставлял ее пережаривать их, так что они
делались жесткими, как подошва. Во все кушанья он  совал  чеснок,  сердился,
когда в салат нарезали укроп и другую зелень, и кричал, что это сорняки, что
между ними может попасться и ядовитое растение. Но любимейшим блюдом  Лантье
был суп из вермишели, чрезвычайно густой. В этот суп  он  вливал  полбутылки
прованского масла.  Только  он  да  еще  Жервеза  и  могли  есть  этот  суп;
остальные,  коренные  парижане,   отважившись   однажды   попробовать   его,
поплатились жестоким расстройством желудка.
     Вскоре Лантье стал вмешиваться и в семейные  дела.  Лорилле  не  хотели
платить мамаше Купо десять франков в месяц и постоянно увиливали  от  этого.
Шапочник заявил, что можно притянуть их за это к суду. Что, смеются они, что
ли? Они обязаны платить эти десять франков! Он  сам  поднялся  к  Лорилле  и
потребовал десять франков так решительно и учтиво, что  цепочный  мастер  не
посмел отказать. Тогда и г-жа Лера  начала  выплачивать  матери  свою  долю.
Старуха готова была целовать  Лантье  руки,  тем  более,  что  когда  у  нее
выходили столкновения с невесткой, он играл роль судьи  и  посредника  между
ними. Жервеза, случалось, под сердитую руку покрикивала на  свекровь,  и  та
уходила, ложилась на свою кровать и плакала.  Лантье  читал  наставления  им
обеим, говорил, что никому не интересно слушать их ссоры, и в  конце  концов
заставлял их мириться. Он находил также, что  Нана  дурно  воспитывается.  В
этом он не ошибался. Когда отец шлепал девчонку, мать заступалась за нее,  а
когда, мать в свою очередь принималась кричать на нее, отец устраивал сцену.
Нана была в восторге, что родители ссорятся из-за нее, прекрасно знала,  что
ей все сходит с рук, и проказничала напропалую. Теперь она вздумала бегать в
кузницу, напротив. Она проводила там целые дни, качалась на оглоблях  телег,
исчезала  с  целой  ватагой  мальчишек  в  глубине  грязного  двора,   слабо
освещенного красным пламенем горна, а потом  с  визгом  выскакивала  оттуда,
растрепанная, перепачканная; а за ней бежала куча сорванцов, как  будто  всю
эту сопливую команду выпроводили оттуда молотами. Один Лантье имел некоторое
влияние на Нана. Но она обычно  умела  обойти  его.  Эта  паршивая  девчонка
кокетничала с Лантье,  прохаживалась  перед  ним,  раскачивая  бедрами,  как
взрослая женщина, и искоса поглядывая на него своими  порочными  глазами.  В
конце концов шапочник взялся  воспитывать  Нана:  он  учил  ее  танцевать  и
говорить на южном жаргоне.
     Так прошел год. Соседи думали,  что  у  Лантье  есть  капиталец,  иначе
трудно было объяснить, как ухитряются Купо жить на  широкую  ногу.  Конечно,
Жервеза продолжала зарабатывать,  но  теперь  ей  приходилось  кормить  двух
бездельников  и  дохода  с  заведения  не  хватало.  Кроме  того,  прачечная
приходила в упадок, клиентов становилось все меньше, и работницы с  утра  до
вечера били баклуши. По правде говоря, Лантье не платил ни единого су ни  за
квартиру, ни за стол. В первые месяцы он еще давал кое-что,  но  потом  стал
отделываться одними обещаниями расплатиться  за  все  сразу,  когда  получит
крупную сумму. Жервеза не смела требовать с него ни сантима. Она забирала  в
кредит  хлеб,  вино,  мясо.  Счета  росли,  каждый  день  сумма   ее   долга
увеличивалась на три-четыре франка. Жервеза не заплатила ни  мебельщику,  ни
трем приятелям Купо: каменщику, маляру  и  столяру.  Все  они  уже  начинали
ворчать, да и в лавках к хозяйке прачечной относились теперь далеко  не  так
любезно, как раньше. Но Жервеза точно взбесилась - долги росли, а  она,  как
нарочно, покупала самые дорогие вещи и, с тех пор как перестала платить,  ни
в чем себе не отказывала. Сама по себе она была очень  честной:  с  утра  до
вечера она мечтала, что заработает кучу денег (каким образом, - она  и  сама
не знала) и расплатится сразу со всеми своими кредиторами, - будет  горстями
раздавать им  стофранковики.  Она  разорялась  и,  по  мере  разорения,  все
хвастливее говорила о будущем расширении своего дела. Однако в середине лета
-пришлось отпустить Клеманс, потому что на двух работниц не хватало ни дела,
ни денег, и Клеманс приходилось по целым неделям ожидать  уплаты  жалованья.
При всем этом разорении Купо и Лантье отъедались как на убой. Оба  молодчика
жрали доотвала и жирели на развалинах прачечной; они проедали ее и при  этом
уговаривали друг  друга  есть  побольше;  а  за  сладким  они  посмеивались,
похлопывали себя по животу, чтобы  лучше  переварить  пищу,  и  рассказывали
разные смешные истории.
     Все пересуды  в  квартале  теперь  постоянно  вертелись  вокруг  одного
чрезвычайно важного вопроса: стал ли Лантье снова любовником Жервезы. Мнения
на этот счет расходились. По словам Лорилле,  Хромуша  из  кожи  лезла  вон,
чтобы снова завлечь Лантье, но он на нее внимания не обращал, - она для него
слишком стара, у него были на стороне  девчонки  посвежее.  Боши,  напротив,
были уверены, что  в  первую  же  ночь,  как  только  этот  простофиля  Купо
захрапел, прачка отправилась к своему бывшему любовнику. Но так или иначе, а
дело тут нечисто. Впрочем, в каком семействе нет грязи? Бывает и  хуже.  Так
что соседи под конец окончательно примирились с  этим  супружеством  втроем,
стали находить его вполне естественным и даже весьма благопристойным, потому
что у Купо никогда не дрались и все было очень  прилично.  Чего  же  больше?
Если попробовать сунуть нос в семейные дела других обитателей квартала,  то,
пожалуй, наглядишься такого, что тошно станет.  А  Купо,  по  крайней  мере,
славные люди. Они копошатся втроем в своей  норе,  едят,  опят  (хотя  бы  и
вместе) и не мешают жить соседям. Кроме того, весь квартал был прямо  пленен
изящными манерами Лантье. Ни у одной сплетницы язык не поворачивался осудить
этого обольстителя. Мало того: когда зеленщица уверяла хозяйку харчевни, что
никакой связи между Лантье и Жервезой нет,  -  ведь  в  конце  концов  никто
ничего не знал! - та даже огорчалась, потому что эта связь придавала интерес
семейству Купо.
     А Жервеза жила совсем спокойно и вовсе  не  думала  об  этих  пакостях.
Дошло до того, что ее стали называть бессердечной. Родные не  понимали,  как
она может быть такой злопамятной. Г-жа Лера, большая охотница впутываться  в
любовные истории, приходила каждый вечер, утверждала, что Лантье  неотразим,
и клялась, что даже самая неприступная женщина не устоит перед ним. Г-жа Бош
говорила, что если бы ей было на десять лет меньше, так она не поручилась бы
и за свою собственную добродетель.
     Вокруг Жервезы словно затевался какой-то  тайный  заговор;  настойчиво,
полегоньку ее подталкивали, сводили с Лантье, как будто  все  женщины  сразу
почувствовали бы удовлетворение, столкнув  ее,  наконец,  с  любовником.  Но
Жервеза  только  удивлялась  и  не  находила  в   Лантье   ничего   особенно
соблазнительного. Конечно, он изменился к лучшему:  всегда  теперь  ходит  в
пальто, часто бывает в кафе на всяких политических собраниях, - ну  кой-чему
и научился. Но она-то знает его, как свои пять пальцев, видит его  насквозь,
видит в нем кой-что такое, от чего у нее иной раз мороз  по  коже  подирает.
Наконец, если он так  нравится  другим,  почему  бы  им  самим  не  попытать
счастья?  Такой  совет  Жервеза  дала  однажды  Виржини,  которая   особенно
усердствовала в этом деле.  Тогда  г-жа  Лера  и  Виржини,  чтобы  возбудить
ревность Жервезы, начали рассказывать ей, что Лантье уже  давно  путается  с
Клеманс. Да, Да, она просто не замечала, но как только она выходила из дому,
шапочник сейчас же уводил Клеманс к себе в комнату. А  теперь  их  встречают
вместе; наверное, он бывает у нее.
     - Ну и что же? - сказала Жервеза чуть дрогнувшим голосом. - Мне-то  что
за дело?
     И  она  посмотрела  в  желтые  глаза  Виржини,  в  эти  кошачьи  глаза,
вспыхивающие золотыми искорками. Значит, эта женщина  все  еще  злобится  на
нее? Зачем она старается разжечь в ней ревность? Но Виржини сделала невинное
лицо и сказала:
     - Конечно, вам  до  этого  нет  дела...  Но  только  вам  следовало  бы
посоветовать  ему  оставить  эту  девку  в  покое.  Он  нарвется  с  ней  на
неприятности.
     Хуже всего было то, что Лантье, чувствуя эту поддержку, очень изменился
в обращении с Жервезой. Теперь, прощаясь или здороваясь с нею, он задерживал
ее руку в своей, он смущал ее пристальным, наглым взглядом,  в  котором  она
ясно читала, что ему нужно. Проходя мимо нее, он прикасался  к  ней  коленом
или садился позади нее и, словно желая убаюкать, дул ей в шею.  Однако  пока
что Лантье выжидал и не отваживался действовать открыто,  хотя  бы  попросту
обнять ее. Но как-то раз вечером, оставшись вдвоем с Жервезой, он, не говоря
ни слова, толкнул ее, притиснул к стене  в  глубине  прачечной  и  попытался
поцеловать. В эту минуту  в  комнату  с  улицы  вошел  Гуже.  Жервеза  стала
отбиваться и высвободилась. Все  трое  начали  спокойно  разговаривать,  как
будто ничего и не случилось. Гуже был страшно бледен  и  сидел  понурившись.
Ему казалось, что он помешал им, что Жервеза отбивалась только для вида.
     На следующий день Жервеза была так расстроена, чувствовала  себя  такой
несчастной, что не могла работать,  платка  носового  не  в  состоянии  была
выгладить. Ей во что бы то ни стало нужно было увидеть Гуже, объяснить  ему,
каким образом Лантье прижал ее к стене. Но с тех  пор,  как  Этьен  уехал  в
Лилль, она уже не осмеливалась ходить в кузницу, потому что  Соленая  Пасть,
он же Пей-до-дна, встречал ее ехидными шуточками. Все же после завтрака  она
не выдержала, взяла пустую корзину и ушла, сказав, что ей  надо  сходить  за
бельем к заказчице на улицу Порт-Бланш. Придя на улицу Маркадэ,  Жервеза,  в
надежде на случайную встречу с  Гуже,  стала  тихонько  прохаживаться  перед
заводиком. Гуже, без сомнения, ждал ее, потому что не прошло и  пяти  минут,
как он будто бы ненароком вышел на улицу.
     - Белье относили?  -  силясь  улыбнуться,  спросил  Гуже.  -  А  теперь
домой?..
     Он сказал это только для того, чтобы не молчать, - Жервеза как раз  шла
в обратную сторону от улицы Пуассонье. И они,  не  берясь  под  руку,  пошли
рядом к Монмартру. Должно быть, у обоих была одна мысль:  уйти  подальше  от
завода, чтобы не подумали, будто они назначили  свидание  у  ворот.  Понурив
голову, шли они по изрытой мостовой, а  кругом  стоял  несмолкаемый  гул  от
фабрик. Потом, пройдя  шагов  двести,  они  все  также  молча  и  совершенно
естественно, точно сговорившись заранее,  свернули  налево  и  выбрались  на
пустырь. Это была узкая зеленая полоска земли между лесопильней и пуговичной
фабрикой. Кое-где виднелись желтые пятна  выгоревшей  травы;  привязанная  к
колышку коза, блея, ходила кругом; подальше лежал пень,  весь  выкрошившийся
на солнце.
     - Право, здесь точно в деревне, - прошептала Жервеза.  Они  уселись  на
пень. Прачка поставила корзину на землю.
     Перед ними возвышался Монмартр, где все выше и выше громоздились рядами
серые и желтые дома; среди чахлой зелени виднелись деревья.  А  стоило  лишь
немножко  запрокинуть  голову,  и  взгляду  открывалось   безбрежное   небо,
перерезанное на севере грядою легких облачков. Но яркий свет  слепил  глаза,
Гуже с Жервезой опустили головы и смотрели в белесоватую  даль,  где  лежали
окраины, а больше всего на белый дымок, клубами вырывавшийся из тонкой трубы
лесопилки. Казалось,  тяжелое  дыхание  лесопилки  облегчало  их  стесненные
сердца.
     - Да, - сказала смущенная долгим молчанием Жервеза, - я шла по делу,  я
шла...
     Она так жаждала этого объяснения, - и вот теперь не могла решиться.  Ей
было очень стыдно. А между тем она прекрасно понимала, что  оба  они  пришли
сюда именно для того, чтобы поговорить о вчерашнем  случае;  да  они  уже  и
говорили, - говорили без слов.  То,  что  произошло  вчера,  тяжелым  гнетом
лежало у них на сердце.
     Охваченная  страшной  тоской,  Жервеза  начала  со  слезами  на  глазах
рассказывать об агонии г-жи Бижар, стиравшей  на  ее  мастерскую  и  умершей
сегодня утром в ужасных мучениях.
     - Это все оттого, что Бижар пнул ее ногой, - тихо и монотонно  говорила
Жервеза. - Весь живот у нее вздулся. Он,  наверно,  раздавил  ей  что-нибудь
внутри. Боже мой, она мучилась целых три дня... Да, такого злодея,  пожалуй,
не найдешь и на каторге среди самых отборных негодяев. Но суду не  до  того,
ему некогда заниматься каждой бабой,  которую  муж  заколотил  до  смерти...
Пинком больше, пинком меньше - что за важность! Это каждый  день  случается.
Да и сама  она,  бедняжка,  чтобы  спасти  мужа  от  эшафота,  уверяла,  что
повредила себе живот, ударившись о лоханку... Она кричала всю ночь, пока  не
умерла.
     Кузнец молчал, судорожно выдергивая траву целыми пучками.
     - Всего только две недели, как она отняла от груди своего младшенького,
Жюля, - продолжала прачка. - Да это еще счастье, - по крайней  мере  ребенок
не будет страдать... Зато теперь у Лали на руках два  младенца,  а  ведь  ей
всего восемь лет, и какая она серьезная и рассудительная  -  настоящая  мать
им. Отец и ее избивает до полусмерти... Да, видно, некоторые люди только для
того и родятся, чтоб мучиться.
     Гуже поглядел на Жервезу и вдруг сказал:
     - Как вы меня вчера огорчили, ах, как огорчили!
     Губы его дрожали. Жервеза побледнела и стиснула руки. Он продолжал:
     - Я знаю, так и д