лядела,  пока
юбка матери не исчезла в двери  чужого  мужчины  напротив.  Лицо  Нана  было
серьезно.  Широко  открытые  глаза  порочного  ребенка  горели   чувственным
любопытством.

IX

     В эту зиму матушка Купо чуть было не умерла от удушья. Она уже привыкла
к тому, что каждый год, в декабре, астма укладывает ее в постель на  две-три
недели. Что ж,  она  уже  не  молоденькая:  на  святого  Антония  исполнится
семьдесят три года. Матушка Купо стала совершенной развалиной и, несмотря на
свою толщину, заболевала от каждого пустяка.
     Доктор предупредил, что удушье прикончит ее разом, в мгновение ока, так
что она и охнуть не успеет.
     Когда  старухе  приходилось  лежать  в  постели,  она  делалась  совсем
невыносимой. Надо сознаться, что комната, в которой она спала вместе с Нана,
была далеко не из приятных. Между кроватями  могло  поместиться  только  два
стула.  Серые  выцветшие  обои  висели  клочьями.  Сквозь  круглое   окошко,
прорезанное под самым потолком, проникал скудный, сумрачный  свет,  точно  в
погребе. Ну как не  расклеиться  вконец  в  такой  дыре,  особенно  женщине,
которой и без того  трудно  дышать!  Ночью,  во  время  бессонницы,  старуха
прислушивалась к дыханию спящей Нана, и это развлекало ее. Но днем,  с  утра
до вечера, матушка Купо оставалась совсем одна; никто не приходил посидеть с
ней, и  она  целыми  часами  брюзжала,  плакала  и,  ворочаясь  на  подушке,
твердила:
     - Господи, какая я несчастная! Господи, какая я  несчастная!..  Это  же
тюрьма!.. Они меня уморят в этой тюрьме!
     И когда Виржини или г-жа Бош заходили проведать ее, она, не отвечая  на
вопрос о здоровье, начинала изливаться в бесконечных жалобах:
     - Да, здесь мне хлеб достается недешево! У чужих людей, и  то  было  бы
легче!.. Я недавно попросила чашечку морса, так знаете  что:  они  притащили
мне целую миску, конечно, чтобы попрекнуть  меня,  сказать,  что  я  слишком
много пью!.. А Нана? Ведь я выходила эту девчонку,  а  она,  как  вскочит  с
постели, так и убегает, - больше я ее и не вижу. Можно подумать, что от меня
смердит. А ночью дрыхнет и ни разу не проснется,  не  спросит,  как  я  себя
чувствую... Конечно, я им мешаю, они ждут не дождутся, когда я подохну.  Ох,
теперь уж недолго ждать! Нет у меня больше сына; эта мерзкая  прачка  отняла
его у меня. Она бы рада избить меня; кабы суда не боялась, уж она  давно  бы
меня придушила.
     Жервеза и в самом деле иногда грубо обращалась со  старухой.  Дела  шли
все хуже и хуже. Все были мрачны, и ссоры вспыхивали на каждом шагу. Однажды
утром Купо, у которого после попойки трещала голова, воскликнул:
     - Старуха все обещает помереть, а вот никак не соберется!
     Эти слова поразили мамашу Купо в самое сердце. Ее упрекали в  том,  что
она дорого стоит; при ней совсем спокойно говорили, что, не будь ее, расходы
сильно сократились бы. По правде сказать, старуха и сама вела себя  не  так,
как бы следовало. Например, когда приходила ее старшая дочь, г-жа Лера,  она
начинала жаловаться на невестку и на сына, говорила, что ее морят голодом, -
и все только для того, чтобы выманить  у  дочери  двадцать  су.  Эти  деньги
старуха тратила на лакомства. Она нашептывала  супругам  Лорилле,  будто  их
десять франков уходят у прачки  бог  знает  куда  -  на  новые  чепчики,  на
пирожные, которые Хромуша съедает потихоньку  от  всех,  а  то  и  на  такие
пакости, о которых и сказать  стыдно.  Раза  два  или  три  родные  чуть  не
передрались из-за нее. Она стояла то за тех, то за других.  В  конце  концов
получалась настоящая склока.
     Однажды г-жа Лорилле и г-жа Лера сошлись около постели матери, лежавшей
в жесточайшем приступе астмы. Старуха подмигнула, чтобы  они  наклонились  к
ней поближе. Она едва могла говорить и прохрипела шепотом:
     - Нечего сказать, дожили!.. Я их слышала нынче ночью. Да, да! Хромушу с
шапочником. Вот возня-то была! А Купо - тоже хорош! Ну и дела!
     И старуха, задыхаясь и кашляя, начала рассказывать прерывистым голосом.
Вчера сын вернулся мертвецки пьяный. Она не спала,  она  слышала  решительно
все, каждый звук - и шаги босых ног  Хромуши,  и  голос  шапочника,  который
шепотом звал ее, и скрип отворяемой двери, и все остальное. Должно быть, это
продолжалось до самого утра, - она не знала наверное, так как в конце концов
сон сморил ее.
     - Хуже всего то, что их могла слышать Нана, - продолжала матушка  Купо.
- Она плохо спала. Всегда спит как убитая, а тут все вскакивала и вертелась,
точно на угольях.
     Обе женщины, по-видимому, ничуть не удивились.
     - Черт возьми! - прошептала г-жа Лорилле. - Должно быть, это началось с
первого же дня... Раз Купо ничего не имеет против, так нам-то и подавно  все
равно. Но какой позор для семьи!
     - Будь я на вашем месте, - прошептала г-жа Лера, кусая губы, - я бы  их
спугнула, крикнула  бы  что-нибудь,  например:  "Вижу!"  -  или:  "Полиция!"
Прислуга одного доктора говорила мне, будто ее  хозяин  рассказывал,  что  в
такой момент женщина с испуга может умереть на месте. Да,  славно  было  бы,
если б Хромуша умерла вот так, на месте преступления. Чем согрешила,  тем  и
наказана!
     Скоро весь квартал узнал, что Жервеза каждую ночь ходит к Лантье.  Г-жа
Лорилле изливала свое негодование  перед  всеми  соседками  и  вслух  жалела
своего простофилю-брата, обманутого и обесчещенного женой. Послушать ее, так
выходило, что если она и бывает еще в этом вертепе,  то  только  ради  своей
несчастной матери, которая принуждена жить среди  всей  этой  мерзости.  Все
соседи обрушились на Жервезу. Она виновата  во  всем,  она  сама  соблазнила
шапочника, - это сразу видно по ее  глазам.  Да,  несмотря  на  все  грязные
сплетни, шельма Лантье сумел выйти сухим из  воды.  И  все  потому,  что  он
по-прежнему имел вид воспитанного человека: гулял ли он по улицам, читал  ли
свои газеты, - все он делал прилично, с дамами был вежлив и предупредителен,
подносил им цветы и конфеты. Боже мой, мужчина всегда остается  мужчиной,  -
петух - петух и есть! Нельзя же требовать, чтобы он устоял  перед  женщиной,
которая сама ему на шею вешается. Но для Жервезы не было никаких  извинений:
она позорила всю улицу. Лорилле в качестве крестных зазывали к себе  Нана  и
выпытывали у нее подробности. Они  старались  расспросить  ее  обиняками,  а
девчонка притворилась дурочкой в, скрывая огоньки в глазах, опускала длинные
ресницы.
     Несмотря на всеобщее  негодование,  Жервеза  оставалась  все  такой  же
спокойной, чуточку вялой, как бы сонной. В первое время она чувствовала себя
преступницей, испытывала отвращение к себе, ей казалось, что она окунулась в
грязь. Выйдя из комнаты Лантье, она мыла руки, мочила тряпку и  чуть  не  до
крови терла себе, плечи, точно желая смыть эту грязь. Когда Купо приставал к
ней, Жервеза сердилась, убегала  в  прачечную  и  одевалась  там,  дрожа  от
холода. С другой стороны, она не допускала, чтобы шапочник трогал  ее  после
того, как ее обнимал муж. Ей хотелось бы, меняя мужчин, менять  и  кожу.  Но
мало-помалу Жервеза привыкла. Слишком утомительно было  каждый  раз  мыться.
Лень расслабляла ее, постоянная потребность в счастье заставляла ее даже  из
неприятностей извлекать крупицы радости. Она была снисходительна и к себе  и
к другим; она старалась только устроить все к общему благополучию. Ведь если
и муж и любовник довольны, если все в доме идет как следует, если все  сыты,
веселы, шутят с утра  до  ночи  и  наслаждаются  жизнью,  -  то,  значит,  и
жаловаться не на что. В  конце  концов,  если  все  уладилось  ко  всеобщему
удовольствию, то, значит, ее вина не так  уж  велика.  Обыкновенно  наказаны
бывают дурные поступки. И постепенно распутство вошло у Жервезы в  привычку,
стало как бы в порядке вещей, как завтраки и обеды.  Она  уходила  к  Лантье
всякий раз, как Купо возвращался пьяным, чуть не через день. Жервеза  делила
ночи между двумя мужчинами. Под конец она стала уходить к любовнику  даже  и
тогда,  когда  муж  бывал  трезв.  Если  Купо  храпел  слишком  громко,  она
переходила в постель шапочника, чтобы выспаться спокойно. И не  потому,  что
она любила Лантье больше, чем мужа. Нет, просто она находила,  что  шапочник
чистоплотнее, у него в комнате  она  отсыпалась,  чувствовала  себя  свежее,
точно после купания.  Словом,  она  была  похожа  на  кошку,  которая  любит
взобраться на белое покрывало, свернуться калачиком и спать.
     Мамаша Купо никогда не осмеливалась открыто заговорить с Жервезой о  ее
связи. Но когда они ссорились и Жервеза  обижала  ее,  старуха  донимала  ее
намеками. Бывают же на  свете  дураки-мужья  и  негодницы-жены,  и  тут  она
прибавляла кой-какие словечки, которых у старой жилетницы был богатый запас.
В первый раз Жервеза ничего не отвечала и лишь  сверлила  старуху  взглядом,
стараясь прочесть что-то на ее  лице,  потом  начала  оправдываться  всякими
общими фразами, словно рассуждая вслух. Если у женщины  муж  пьяница,  вечно
ходит свинья свиньей и от него  вечно  разит  вином,  такой  женщине  вполне
простительно искать кого-нибудь почище на стороне.  Доходило  до  того,  что
Жервеза откровенно намекала, что Лантье ее муж, - он столь же близок ей, как
и Купо, а может быть, даже и больше. Ведь она жила с  шапочником,  когда  ей
было всего четырнадцать лет. Ведь она с ним двух детей прижила! А если  так,
то ей все простительно, никто не может бросить в нее камень. Против себя  не
пойдешь, таков уж закон природы. И пусть лучше ее не задевают.  Пусть  лучше
на себя поглядят, она кое-что тоже знает. Улица Гут-д'Ор не больно-то чиста.
Г-жа Вигуру с утра до ночи беспутничает в своей  лавке.  Г-жа  Леонгр,  жена
бакалейщика,  спит  со  своим  деверем,  долговязым  слюнтяем.  А  часовщик,
напротив? На вид такой приличный, а чуть не попал под суд за  хорошие  дела:
связался с собственной дочерью. Да и дочь-то  у  него  -  наглая  бульварная
шлюха! Жервеза обводила широким жестом весь квартал. Только начни копаться в
соседском грязном белье, так, пожалуй, в час не  расскажешь!  Отцы,  матери,
дети дрыхнут  все  вместе,  как  скотина  в  хлеву.  Кругом  повальный  блуд
какой-то. Свинство в каждом доме. И мужчины и женщины, все хороши! Такой  уж
это злосчастный уголок Парижа. Нужно сбросить всех  в  одну  навозную  кучу.
Этого навоза хватит на удобрение всех садов в Сен-Дени.
     - Не плюйте вверх - на вас же  упадет!  -  кричала  Жервеза,  когда  ее
выводили из терпения. - У каждого свои дела. Хотите жить, как вам  нравится,
так не мешайте и другим жить, как они хотят... Я веем довольна, я никому  не
мешаю. Я только не хочу, чтобы в меня  швыряли  грязью  люди,  которые  сами
сидят по уши в грязи.
     Однажды, когда мамаша Купо выразилась яснее обычного, Жервеза процедила
сквозь зубы:
     - Вы больны и пользуетесь этим... Послушайте, ведь я вас не обижаю,  не
попрекаю тем, как вы жили. А нам про вас все известно! Ведь еще  при  папаше
Купо вы путались... Сколько их у вас было, - два, не то три любовника... Да,
нечего кашлять, я уже кончила. Я это только для того говорю, чтобы вы ко мне
не приставали. Вот и все.
     Старуха чуть не задохнулась. На следующий день пришел за  бельем  Гуже,
Жервезы не было дома. Мамаша Купо зазвала кузнеца  к  себе  в  комнатенку  и
долго не отпускала от своей кровати. Она  знала,  что  Гуже  неравнодушен  к
Жервезе, и заметила, что с некоторых пор он мрачнеет, грустит  и,  очевидно,
догадывается кой о  чем.  И  вот,  чтобы  и  душу  отвести  и  отомстить  за
вчерашнее, старуха разом выложила ему всю правду. Она плакала и  жаловалась,
как будто ее и впрямь огорчало дурное поведение Жервезы. Выходя от  старухи,
Гуже шатался, как пьяный; он задыхался от горя. Как только прачка  вернулась
домой, мамаша Купо закричала ей, что ее немедленно требуют к Гуже с  бельем,
все равно - глаженым или неглаженым. Старуха была в таком  возбуждении,  что
Жервеза сразу догадалась, в чем дело, и поняла,  что  ей  предстоит  тяжелое
испытание.
     Бледная, как полотно, дрожа всем телом, словно ей  предстояло  идти  на
казнь, она сложила белье в корзину и вышла. Вот уже несколько лет,  как  она
не платила Гуже ни гроша. Долг ее остановился на  прежней  сумме:  четыреста
двадцать пять франков. Под предлогом стесненных обстоятельств Жервеза каждый
раз брала за стирку деньги. Она мучительно стыдилась  этого.  Выходило,  что
она надувает  кузнеца,  пользуясь  его  любовью.  Купо,  менее  совестливый,
подсмеивался над Жервезой и говорил, что кузнец может как-нибудь облапить ее
в укромном уголке, - вот они и будут квиты. Но Жервеза,  хотя  и  сошлась  с
Лантье, возмущалась словами мужа,  спрашивая,  неужели  он  дошел  до  такой
подлости. Никто не смел говорить при ней дурно о Гуже; ее чувство к  кузнецу
было словно последними сохранившимися в ней крохами порядочности.  И  всякий
раз, когда она относила белье этим честным людям, сердце ее сжималось уже на
первой ступеньке лестницы.
     - А, наконец-то вы пожаловали,  -  сухо  сказала  г-жа  Гуже,  открывая
Жервезе дверь. - Когда мне придет время помирать, я пошлю вас за смертью.
     Жервеза вошла; она была так смущена, что не решилась даже  пробормотать
извинение. Теперь она была уже далеко не  аккуратна,  никогда  не  приходила
вовремя, а  иной  раз  запаздывала  на  целую  неделю.  С  каждым  днем  она
распускалась все больше и больше.
     - Вот уже целую неделю вы водите меня за нос, - продолжала  кружевница.
- И лжете при этом, посылаете ко мне вашу девчонку с разными россказнями: то
мое белье почти готово,  его  принесут  сегодня  же  вечером,  то  случилось
несчастье, - белье упало в воду. А я жду, теряю время,  волнуюсь,  не  знаю,
что и подумать. Нет, так не годится... Что у вас тут в корзине?  Все  ли  по
крайней мере? А принесли вы две простыни, которые держите уже целый месяц, и
сорочку от прошлой стирки?
     - Да, да, - прошептала Жервеза. - Сорочка здесь, вот она.
     Но г-жа Гуже возмутилась. Этой  сорочки  она  не  возьмет:  это  не  ее
сорочка. Ей уже подменивают белье!  Только  этого  не  хватало!  На  прошлой
неделе она получила два носовых платка без своей метки. Она вовсе не  желает
получать чье-то чужое белье! Она хочет иметь свое собственное.
     - А где же простыни? - повторяла г-жа Гуже. - Значит,  потеряны...  Ну,
милая моя, устраивайтесь, как хотите, но чтобы завтра же утром  они  были  у
меня! Слышите?
     Наступило молчание. Жервеза все время чувствовала за спиной приоткрытую
дверь в комнатку Гуже, и это особенно  смущало  ее.  Она  догадывалась,  что
кузнец находится там. Как тяжело, что он слышит все эти заслуженные  упреки,
на которые она ничего не может ответить! Она притихла, съежилась и,  понурив
голову, принялась торопливо выкладывать белье на кровать. Но когда г-жа Гуже
стала рассматривать его, дело обернулось еще хуже. Старушка брала  штуку  за
штукой и отбрасывала, говоря:
     - Вы совсем разучились работать. Теперь вас уже не за что хвалить... Да
вы просто портите, вы пакостите белье... Посмотрите  хоть  на  эту  сорочку:
весь перед сожжен. Вон след утюга. И пуговицы все повырваны.  Не  знаю,  как
это вы ухитряетесь: никогда ни одной пуговицы не остается... Ну, а уж за эту
кофточку я вам не заплачу. Вот посмотрите -  это  же  грязь!  Вы  только  ее
размазали. Нет, спасибо! Мне такой стирки не надо. Если белье не чище...
     Г-жа Гуже остановилась и стала считать белье.
     - Как! Это все, что вы принесли? - воскликнула она. -  Тут  не  хватает
двух пар чулок, шести салфеток, скатерти, полотенец... Да вы  смеетесь  надо
мной! Я велела вам принести все белье, и глаженое и неглаженое. Предупреждаю
вас, госпожа Купо: если через час ваша ученица не принесет всего остального,
- мы с вами поссоримся.
     В эту минуту Гуже кашлянул у себя в комнатке. Жервеза вздрогнула. Боже,
и это при нем с ней так разговаривают! Расстроенная и  сконфуженная,  стояла
она посреди комнаты, дожидаясь грязного белья. Но, подведя счет,  г-жа  Гуже
спокойно уселась у окна и принялась за починку кружевной шали.
     - А белье? - робко спросила прачка.
     - Нет, покорно благодарю, - ответила старушка. - На этой  неделе  белья
не будет.
     Жервеза побледнела. Итак, ей отказывают. Она так растерялась, что у нее
даже ноги подкосились, и она  принуждена  была  сесть  на  стул.  Она  и  не
пыталась сказать что-либо в свое оправдание, она только спросила:
     - А что с господином Гуже, он болен?
     - Да, ему нездоровится, после завтрака он не смог  пойти  на  завод,  а
сейчас прилег отдохнуть.
     Г-жа Гуже говорила очень сдержанно. У гвоздарей опять  понизили  плату.
Теперь уже им платят не девять, а только семь франков в день, потому что всю
работу делают машины. Г-жа Гуже прибавила, что отныне им придется  экономить
на всем. Она теперь будет стирать сама. Конечно,  если  бы  Купо  возвратили
деньги, взятые у сына, - это было бы очень кстати. Но, разумеется,  раз  они
не могут заплатить, она с них не будет требовать судом. Как только г-жа Гуже
заговорила о долге,  Жервеза  опустила  голову;  казалось,  она  следила  за
быстрыми движениями иглы, нанизывавшей петли.
     - Однако если б вы немножко  посократили  свои  расходы,  вы  бы  могли
расплатиться. Ведь вы очень хорошо едите и, я не сомневаюсь,  много  тратите
на еду. Нам хотя бы по десяти франков в месяц...
     Но ее прервал голос Гуже. Он звал:
     - Мама, мама!
     Г-жа Гуже вернулась от сына почти сейчас же, снова уселась и заговорила
о чем-то другом. Без сомнения, кузнец  просил  ее  не  требовать  с  Жервезы
денег. Но старушка не могла удержаться и через пять минут снова заговорила о
долге.  Как  она  предсказывала,  так  все  и  вышло:  кровельщик  пропивает
прачечную и сбивает с пути свою жену. Если бы сын послушался ее,  он  ни  за
что не дал бы им пятисот франков. Он был бы уже женат  и  не  погибал  бы  с
тоски. А теперь ему придется тосковать, быть может,  всю  жизнь.  Г-жа  Гуже
разволновалась, заговорила очень сухо, явно упрекая Жервезу в том,  что  она
нарочно сговорилась с Купо, что они воспользовались простодушием ее  сына  и
обманули его. Да, есть женщины, которые лгут и притворяются годами, но  рано
или поздно дурные качества  всплывают  на  поверхность,  и  вот  тогда-то  и
обнаруживаются их скверные повадки.
     - Мама, мама! - вторично закричал Гуже, и на  этот  раз  в  голосе  его
слышалось негодование.
     Старушка вышла, сейчас же вернулась и сказала, садясь за кружева:
     - Зайдите к нему. Он хочет вас видеть.
     Жервеза вошла, вся дрожа, и оставила дверь открытой.  Она  волновалась:
ведь это было все равно, что признаться перед его матерью в своих  чувствах.
Тихая комнатка, с картинками на стенах,  с  узкой  железной  кроватью,  была
похожа на комнату пятнадцатилетнего юноши. Гуже  лежал  в  постели.  Он  был
подавлен, пришиблен разоблачениями матушки  Купо;  его  огромное  тело  было
неподвижно вытянуто, глаза красны, прекрасная  русая  борода  еще  мокра  от
слез. По-видимому, в первые минуты бешенства  он  колотил  своими  страшными
кулачищами по подушке, потому что сквозь прорванную наволочку вылезал пух.
     - Послушайте, мама ошибается, - почти беззвучно вымолвил он.  -  Вы  не
должны мне ничего. Я не хочу, чтобы об этом говорили.
     Приподнявшись, он глядел на Жервезу. Крупные слезы навернулись  у  него
на глазах.
     - Вы больны, господин Гуже? - прошептала  Жервеза.  -  Скажите,  что  с
вами?
     - Нет, ничего, спасибо. Я очень устал вчера. Хочу немного подремать.
     Но он не выдержал: из груди его вырвался стон.
     - Ах, боже мой! Боже мой! Этого не должно было случиться. Не должно! Вы
же клялись мне!.. И вот теперь случилось, случилось.  О  боже,  какая  мука!
Уходите, уходите.
     Он кротко умолял ее уйти. Жервеза не подошла к кровати. Гуже просил  ее
уйти, и она ушла, - тупо повернулась и ушла, не  зная,  что  сказать  ему  в
утешение. В большой комнате она взяла свою корзи