лся  в
лужах на мостовой, покрытых легкой рябью и мелкими пузырьками от моросившего
дождя. Каждый раз, как  дверь  кабака  открывалась  и  вновь  захлопывалась,
щелкая  медными  петлями,  Жервеза,  прячась,  отступала  назад,  на  мокрую
мостовую, прямо в лужу. Наконец она обругала  себя  дурой,  толкнула  дверь,
вошла и направилась прямо к столику Купо. В конце концов она идет  к  своему
собственному мужу, и он не имеет никакого права сердиться,  ведь  он  обещал
сводить ее сегодня в цирк. Ах, все равно, будь что будет! Не стоять же ей на
улице под дождем до тех пор, пока ее не размочит всю, как мыло в корыте.
     - Ба! Да это моя старуха! - закричал кровельщик, давясь от смеха. - Ах,
и смешная же баба!
     Все захохотали. Хохотал и  Сапог,  и  Шкварка-Биби,  и  Соленая  Пасть.
По-видимому, им и в самом деле было смешно, но что собственно  было  смешно,
они  и  сами  не  знали.  Несколько  ошеломленная  таким  приемом,   Жервеза
остановилась; но видя, что Купо настроен весело, она решилась сказать:
     - Что же, идем мы или  нет?  Надо  торопиться.  Мы  еще  можем  застать
что-нибудь.
     - Не могу встать, я прилип. Нет,  правду  тебе  говорю,  прилип!  -  со
смехом отвечал Купо. - Попробуй, если не веришь, потяни меня за  руку.  Тяни
же, черт возьми! Ну, изо всех сил! Еще, еще, наддай жару! Тяни же!  Ух!  Ну,
вот сама видишь, этот прохвост, дядя Коломб, привинтил меня к табуретке.
     Жервеза поддалась на шутку и изо всех сил  потянула  мужа  за  руку,  а
когда она  выпустила  руку,  приятели,  в  восторге  от  этой  игры,  так  и
покатились со смеху. Они ревели, хватались друг за друга,  сгибались  вдвое,
трясясь всем  телом,  точно  ослы,  которых  чистят  скребницей.  Кровельщик
хохотал, так широко разевая рот, что видно было всю глотку.
     - Дурища, - сказал он наконец, - ну, присядь на минутку.  Так-то  будет
лучше, чем шлепать по грязи... Ну да, я  не  пришел,  меня  задержали  дела.
Нечего крутить носом - не поможет... Ну-ка, подвиньтесь, вы!
     - Не угодно ли, госпожа Купо, сесть мне на колени? Так будет помягче, -
любезно сказал Сапог.
     Чтобы не привлекать к себе внимания, Жервеза взяла стул и уселась шагах
в трех от стола. Она  поглядела,  что  пили  мужчины,  -  это  была  горькая
настойка, светившаяся в стаканах, как золото. Небольшая лужица водки натекла
на столик; Соленая Пасть, он же  Пей-до-дна,  не  переставая  разговаривать,
макал в эту лужицу палец и выводил  большими  буквами  имя  Эвлали.  Жервеза
нашла, что Шкварка-Биби совсем истаскался: он был худ, как щепка.  У  Сапога
нос так и сиял, так и цвел - настоящий багровый георгин.  Все  четверо  были
грязны донельзя: жиденькие, слипшиеся бороденки были похожи на  метелки  для
чистки ночных горшков, руки перепачканы,  под  ногтями  траур.  Но  все-таки
посидеть с ними можно было: хоть они и пили с шести часов,  у  них  все-таки
был приличный вид, они были только навеселе. Жервеза заметила двух молодцов,
горланивших перед стойкой; те были  до  того  пьяны,  что,  желая  промочить
горло, опрокидывали стаканчики мимо рта и  поливали  себе  рубашки.  Грузный
дядя Коломб спокойно наполнял стаканы, вытягивая огромные ручищи, - не руки,
а сущие блюстители порядка в этом заведении. Было очень жарко; табачный  дым
расплывался в воздухе, вздымался, подобно клубам пыли, в ослепительном свете
газа и окутывал посетителей медленно густеющим  туманом.  Из  этих  табачных
облаков поднимался оглушительный смутный гул: хриплые голоса, звон стаканов,
ругательства и удары кулаком по столу, похожие  на  взрывы.  Жервеза  сидела
съежившись: подобное  зрелище  вряд  ли  может  казаться  забавным  женщине,
особенно с непривычки. Она задыхалась, глаза ее слезились, в голове мутилось
от одного только спиртного духа, пропитавшего всю залу  насквозь.  Вдруг  ее
охватило какое-то болезненное, тревожное чувство, - она обернулась и увидела
позади себя, в застекленном маленьком  дворике,  перегонный  куб  на  полном
ходу; глубоко в недрах этой машины пьянства глухо клокотало адское варево. В
вечернем освещении ее медные трубы  светились  тускло  и  только  на  сгибах
вспыхивали красными бликами. Тень от машины ложилась на заднюю стену в  виде
каких-то  хвостатых  чудовищ,  разевающих  пасти  словно  для  того,   чтобы
проглотить всех, кто собрался здесь.
     - Ну, что ты надулась, дурища? - закричал  Купо.  -  Знаешь  ведь:  кто
портит компанию, того по шеям! Чего тебе дать выпить?
     - Ничего. Я не буду пить, - ответила прачка. - Я еще не обедала.
     - Вот тут-то и полагается выпить. Это тебя поддержит.
     Видя, что Жервеза все хмурится, Сапог снова выказал галантность.
     - Госпожа Купо, наверное, любит сладкие напитки, - вкрадчиво сказал он.
     - Я люблю людей, которые не пьянствуют, - сердито отвечала  Жервеза.  -
Да, я люблю, чтобы получку приносили домой и чтобы, дав слово, держали его.
     - А, так вот на  что  ты  обиделась,  -  сказал  кровельщик,  продолжая
зубоскалить. - Ты хочешь получить свою долю! Так чего ж ты отказываешься  от
угощения, дуреха?.. Бери - прямой расчет!..
     Жервеза внимательно и серьезно поглядела на мужа.  Глубокая  поперечная
складка темной чертой перерезала ее лоб. Потом медленно, с расстановкой  она
ответила:
     - Что ж, ты, пожалуй, и прав... Верно ты говоришь. Коли  на  то  пошло,
будем пропивать деньги вместе.
     Шкварка-Биби  встал  и  пошел  за  анисовкой.  Жервеза  придвинулась  к
столику. И, прихлебывая анисовку, она вдруг вспомнила, что когда-то  в  этой
самой "Западне", в уголке у двери, Купо угощал ее сливянкой. Он в  то  время
ухаживал за ней. И  она  тогда  съела  только  ягоды,  а  спиртную  настойку
оставила. А теперь вот она пьет. О, она хорошо себя знает, - у нее  воли  ни
на грош нет. Стоит только дать ей легонько пинка, и  она  полетит  на  самое
дно, запьет горькую. Анисовка положительно нравилась Жервезе, хотя  казалась
чересчур приторной. Она потихоньку потягивала из стаканчика и  слушала,  как
Соленая Пасть рассказывает о своей любовнице, -  рыбной  торговке,  толстухе
Эвлали. Эта зловредная баба носом чуяла, в каком он  кабаке  пьянствует,  и,
толкая перед собой свою тачку, являлась и  срамила  его.  Напрасно  товарищи
предупреждали и прятали Соленую Пасть, - Эвлали все  равно  находила  своего
дружка; а вчера, например, так даже запустила ему в рожу камбалой за то, что
он не вышел на работу. Вот умора! Шкварка-Биби и Сапог покатывались со смеху
и, похлопывая Жервезу по  плечу,  радуясь,  что,  наконец,  развеселили  ее,
советовали ей брать пример с  толстой  Эвлали:  таскать  с  собой  утюги  и,
изловив Купо, гладить ему уши тут же, на цинковом столике в кабачке.
     - Ого-го!  -  кричал  Купо,  переворачивая  вверх  дном  пустой  стакан
Жервезы. - Да ты хлещешь, словно насос!..  Смотрите-ка,  ребята,  она  даром
времени не теряет!
     - Не угодно ли повторить, сударыня?  -  сказал  Соленая  Пасть,  он  же
Пей-до-дна.
     - Нет, довольно.
     Впрочем, Жервеза колебалась. От анисовки ей стало нехорошо. Хотелось бы
выпить  чего-нибудь   покрепче,   чтобы   все   обожгло   внутри.   Жервеза,
оборачиваясь, украдкой поглядывала на  машину  пьянства,  работавшую  за  ее
спиной. Этот  проклятый,  круглый,  как  брюхо  богача,  котел,  с  длинным,
изогнутым носом, бросал ее в дрожь и вместе с тем точно притягивал  к  себе.
Он был похож на медные кишки какой-то страшной  ведьмы,  какой-то  колдуньи,
выпускающей огненными копьями адский огонь из своей утробы.
     Эту  машину  следовало  бы  зарыть.  Настоящий  источник  яда!  Мерзкая
стряпня, происходящая где-то в подвале. И  тем  не  менее  Жервезе  хотелось
сунуть в нее нос,  хотелось  вдыхать  запах  алкоголя,  смаковать,  пить  до
бесчувствия, пусть даже с ее обожженного языка разом сойдет  кожа,  точно  с
апельсина.
     - Что это вы там пьете? - с любопытством  спросила  она  мужчин,  глядя
загоревшимся взглядом на отливающую золотом жидкость в их стаканах.
     - Это камфара дяди Колокба, старушка, - ответил Купо. - Будет ломаться.
Мы тебе сейчас нальем, попробуй-ка.
     Когда Жервезе подали стаканчик сивухи и челюсти  ее  свело  от  первого
глотка, кровельщик, хлопая себя по ляжкам, прибавил:
     - Что? Ошпарило глотку?.. А ты хлопни разом. Что? Это полезно, - что ни
стаканчик, то шесть франков вон из докторского кармана.
     На втором стаканчике Жервеза перестала чувствовать  мучительный  голод.
Она примирилась с Купо и уже не сердилась на него за то, что он  не  сдержал
слова. В цирк можно сходить как-нибудь в другой раз;  в  сущности,  что  там
такого уж интересного, скачут по кругу на лошадях  -  и  только.  А  у  дяди
Коломба тепло, уютно, и если деньги тают, если они уходят на  водку,  то  по
крайней мере они возвращаются  тебе  же  в  брюхо,  -  возвращаются  в  виде
прозрачной, сверкающей, прекрасной, как жидкое золото, влаги.  А-а!  Плевать
ей на все решительно! В жизни у нее не много радости! Все-таки утешение, что
и она участвует в трате денег. К чему уходить, если здесь хорошо! Пусть  там
хоть трава не расти, чего беспокоиться. Жервезу разморило в этой жаре, кофта
ее прилипла к спине, по телу разливалась приятная истома. Опершись локтями о
стол, она смеялась сама с собою и мутными глазами поглядывала  по  сторонам.
Особенно забавляли ее два  посетителя  за  соседним  столиком:  один  дылда,
другой совсем карапузик; они были вдребезги пьяны и  все  время  обнимались.
Да, Жервезе все казалось смешным в "Западне";  ее  смешила  круглая,  словно
полная луна, рожа дяди Коломба - настоящий пузырь со  свиным  салом,  и  эти
пьяницы, так смешно посасывающие свои носогрейки,  стоящий  в  зале  шум,  и
яркие газовые рожки, зажигавшие искорки в графинчиках и бутылках с ликерами.
Запах кабака уже не был ей противен, - наоборот, он приятно щекотал  ноздри,
и ей уже казалось, что здесь хорошо пахнет. Веки ее  отяжелели,  она  дышала
часто, но не задыхалась, - нет,  она  наслаждалась,  погружаясь  в  приятную
полудремоту. После третьего стаканчика Жервеза опустила  голову  на  руки  и
больше уже никого не видела, кроме Купо и трех  его  приятелей;  теперь  она
сидела  совсем  рядом  с  ними,  они  тыкались  друг  в  друга  лицами,  она
чувствовала на своих щеках их  горячее  дыхание  и  близко  разглядывала  их
грязные бороды, как будто считала в них волоски.  Мужчины  были  уже  совсем
пьяны. Сапог, стиснув зубами трубку, пускал слюни важно и  молчаливо,  точно
заснувший бык. Шкварка-Биби рассказывал, что недавно выпил одним духом целую
бутылку: опрокинул ее разом себе в глотку, зажал зубами и высосал. Между тем
Соленая Пасть пошел к прилавку за "фортункой". Он  стал  играть  с  Купо  на
угощение.
     - Двести!.. Тебе, франт, всегда выпадают большие номера!
     Пружина "фортунки" скрипела, красная  кукла  под  стеклянным  колпаком,
изображавшая Фортуну, вертелась, сливаясь в круглое, мутное,  словно  винное
пятно.
     - Триста пятьдесят!.. Да ты  сам,  что  ли,  залез  туда,  прохвост  ты
этакий?.. Ну, нет, баста! Больше не играю.
     Жервеза тоже заинтересовалась "фортункой". Она хлопала водку стакан  за
стаканом и уже называла Сапога "сыночком". За ее спиной,  с  глухим  рокотом
подземного ручья, продолжала работать адская машина, и Жервеза  приходила  в
бешенство оттого, что не могла ни остановить ее, ни вычерпать до дна. Глухой
гнев охватывал ее, ей хотелось броситься на этот огромный  змеевик,  как  на
какого-то зверя, топтать его каблуками, пробить  ему  брюхо.  Все  смешалось
перед ее глазами: Жервеза увидела, как машина  зашевелилась,  почувствовала,
как медные лапы схватили ее, а спиртной ручей потек прямо по телу.
     Потом зал заплясал, газовые рожки задрожали, потянулись нитями,  словно
звезды. Жервеза была пьяна в стельку. Она слышала бешеный спор между Соленой
Пастью и этим мазуриком,  дядей  Коломбом.  Не  хозяин,  а  обдирала,  жила,
прохвост. Настоящий разбойник  с  большой  дороги!  Вдруг  началась  свалка,
раздался какой-то рев, с грохотом полетели столы. Это дядя Коломб, нимало не
церемонясь, вышвыривал  компанию  за  порог.  Они  топтались  перед  дверью,
выкрикивая что-то пьяными голосами, осыпая его неистовой бранью.  Дождь  все
еще моросил, дул холодный ветер. Жервеза потеряла Купо, нашла  его  и  снова
потеряла. Ей хотелось поскорей очутиться  дома,  она  шла,  ощупывая  стены,
чтобы не сбиться с дороги. Внезапно наступившая темнота удивляла ее. На углу
улицы Пуассонье она упала в канаву и решила, что попала в  прачечную.  Вода,
лившаяся со всех сторон, сбивала ее с толку,  ей  делалось  дурно  от  воды.
Наконец Жервеза добрела до своего дома и шмыгнула мимо  дворницкой.  Там  за
столом сидели Лорилле и Пуассоны; заметив, до чего она дошла, они  брезгливо
поморщились.
     Она и сама не могла потом вспомнить, как взобралась  на  седьмой  этаж.
Когда она вошла в коридор,  крошка  Лали,  услышав  ее  шаги,  бросилась  ей
навстречу, ласково протягивая руки, смеясь и говоря:
     - Жервеза, папа не вернулся. Посмотрите,  как  спят  мои  детки...  Ах,
какие они милочки!
     Но, увидев отупевшее лицо прачки, Лали вздрогнула  и  отшатнулась.  Она
знала,  что  означает  запах  винного  перегара,  мутные  глаза,   судорожно
сведенный рот. Жервеза, спотыкаясь, не произнося ни слова,  прошла  мимо,  а
девочка, стоя  на  пороге  своей  комнаты,  молча  следила  за  ней  черными
серьезными глазами.

XI

     Нана взрослела, становилась девушкой-подростком. К пятнадцати годам она
налилась, как яблоко, пополнела, побелела, стала пухлой,  точно  пышка.  Да,
пятнадцать лет, крепкие зубы, и ликаких корсетов. Свежее личико  -  кровь  с
молоком, кожа бархатистая, как персик, задорный носик, розовые губки и такие
блестящие глаза, что мужчинам хотелось закурить  от  них  трубку.  С  густых
белокурых волос, цвета свежей соломы, казалось, слетала на виски  золотистая
пудра веснушек, и лицо Нана было  словно  в  лучистом  венке.  "Да,  недурна
штучка! - говорили Лорилле. - Девчонку еще надо учить уму-разуму, а плечи  у
нее уже округлились, как у зрелой женщины".
     Теперь Нана  уже  не  подкладывала  под  корсаж  комки  бумаги.  У  нее
развилась грудь, юная грудь, словно покрытая белым атласом. И это ничуть  не
смущало ее, она радовалась этому, ей хотелось иметь пышный бюст кормилицы, -
так жадна и нерассудительна юность. Но  особенно  соблазнительной  выглядела
дурная привычка выставлять  между  белыми  зубами  кончик  языка.  Вероятно,
разглядывая себя в зеркале, она нашла, что это ей идет, и с  тех  пор  целый
день ходила, высунув язык, чтобы выглядеть покрасивее.
     - Да спрячь ты своего вруна! - кричала ей мать.
     Часто приходилось вмешиваться и самому Купо. Он стучал кулаком, ругался
и кричал:
     - Уберешь ты свой красный лоскут или нет?
     Нана была большой кокеткой. Ноги она мыла не слишком часто, зато носила
такие узкие ботинки, что  испытывала  ужасные  мучения;  и  если  кто-нибудь
замечал, как она бледнеет,  и  спрашивал,  что  с  ней,  то  она,  не  желая
признаться в своем кокетстве, жаловалась на колики. В доме не хватало хлеба,
и наряжаться ей было нелегко. Но Нана делала настоящие чудеса:  она  таскала
ленты из мастерской и придумывала себе  наряды,  -  затасканные  платья  она
украшала бантиками и помпончиками. Летом она торжествовала. По воскресеньям,
надев перкалевое платьице ценой в шесть франков, она  весь  день  гуляла  по
улицам, и о белокурой красотке говорил весь квартал Гут-д'Ор. Да,  ее  знали
всюду: от внешних бульваров до укреплений и от шоссе Клиньянкур до  Гранд-рю
де-ла-Шапель. Ее называли "курочкой", потому что и в  самом  деле  она  была
свежа и миловидна, как курочка.
     Особенно шло ей одно платье, белое,  в  розовых  горошинках,  -  совсем
простенькое платьице без всяких украшений. Короткая юбка  не  скрывала  ног;
широкие свободные рукава обнажали руки до локтей; вырез  в  форме  сердечка,
который Нана, прячась от колотушек Купо, где-нибудь  в  укромном  уголке  на
лестнице подкалывала булавками, открывал снежную белизну  шеи  и  золотистую
тень  у  груди.  Вот  и  весь  наряд,  в  придачу  только   розовая   лента,
развевавшаяся над затылком.  Нана  была  свежа,  как  букет.  От  нее  веяло
прелестью молодости, чем-то женственным и детским.
     Воскресенья были для нее в  те  времена  днями  свиданий  с  толпой,  с
мужчинами, проходившими по улице и бросавшими на  нее  жадные  взгляды.  Она
ждала этих свиданий целую неделю, ее подстрекали желания, она задыхалась, ее
манил простор, прогулки на солнце в сутолоке праздничного предместья. С утра
она принималась наряжаться и целыми часами просиживала в одной рубашке перед
осколком зеркала, прикрепленным над комодом; весь дом мог видеть ее в  окне,
поэтому мать сердилась и спрашивала, долго  ли  она  собирается  разгуливать
нагишом. Но Нана босиком, в сползавшей  с  плеч  рубашке,  с  разметавшимися
волосами продолжала спокойно  приклеивать  подсахаренной  водой  завитки  на
висках, пришивать пуговки к ботинкам или прикалывать бантики на платье.
     - Ну и пугало, - издевался над  ней  папаша  Купо,  -  просто  кающаяся
Магдалина! Тебя можно выставлять напоказ, как дикарку, и брать за это по два
су. Да спрячь же ты свое мясо, - кричал он, - а то я хлеб не могу есть!
     И сколько очарования было  в  прозрачной  белизне  ее  кожи,  в  пышных
белокурых волосах, когда она, не смея возражать отцу и вспыхнув  от  злости,
наклоняла голову и звонко перекусывала нитку, перекусывала  с  такой  силой,
что дрожь пробегала по ее полуобнаженному телу.
     После завтрака она убегала во двор.  Жаркий  воскресный  покой  усыплял
дом;  мастерские  в  нижнем  этаже  были  заперты;  квартиры  зевали  широко
распахнутыми окнами; виднелись накрытые к вечеру столы, поджидавшие  хозяев,
нагуливавших аппетит на укреплениях.  В  четвертом  этаже  какая-то  женщина
пользовалась свободным днем, чтобы вымыть комнату; она  отодвигала  кровать,
переставляла мебель и целыми часами пела тихим, плачущим голосом одну  и  ту
же песню. И в этом безлюдье, среди пустого и гулкого двора, Нана,  Полина  и
другие девушки-подростки заводили игру в волан. Их было  пять-шесть  подруг;
вместе они выросли, расцвели, вместе становились теперь  королевами  дома  и
делили между собою взгляды прохожих. Стоило по  двору  пройти  мужчине,  как
раздавался нежный девичий смех, и шуршанье крахмальных юбок  разносилось  по
двору, как порыв ветра.  А  над  девушками  струился  раскаленный  и  густой
воздух, словно размякший от лени и выбеленный пылью праздничных прогулок.
     Но волан был только предлогом, чтобы улизнуть. Дом внезапно  погружался
в полную тишину. Девчонки выскальзывали за ворота и пробирались  на  внешние
бульвары. И там, взявшись за руки, они вшестером шагали посреди  мостовой  в
своих светлых платьях, с лентами в непокрытых волосах.
     Искоса бросая по сторонам быстрые лукавые взгляды, они все  замечали  и
громко хохотали,  запрокидывая  голову,  показывая  нежную  округлость  шеи.
Бурные вспышки веселости, - пройдет  ли  через  улицу  горбун,  старушка  ли
остановится у тумбы, поджидая собаку, - разрывали их линию: одни  отставали,
другие изо всей силы тянули вперед. Они шли, покачивая  бедрами,  семенящей,
вихляющей походкой, чтобы обратить на себя внимание, чтобы корсажи еще лучше
обрисовывали линии молодого тела. Улица принадлежала им; здесь они  выросли,
бегая мимо лавок в коротких юбчонках; и теперь еще, поправляя подвязки,  они
задирали юбки выше колен. Так проносились они вшестером от заставы  Рошешуар
до заставы Сен-Дени, среди медлительной и  бесцветной  толпы,  среди  чахлых
деревьев бульвара, толкаясь, врезаясь  в  толпу,  то  и  дело  оборачиваясь,
отпуская шутки и заливаясь смехом. Разлетающиеся подолы  словно  вторили  их
дерзким выходкам. Они выставляли себя напоказ в ярком свете дня,  на  свежем
воздухе, грубили и сквернословили,  как  уличные  мальчишки,  были  нежны