нная  куртка  и  какие-то
обезьяньи ухватки. И Жервеза ждала, раскрасневшись, разомлев  в  этой  жаре,
радостно вздрагивая всем телом при последних мощных ударах Фифины.
     Гуже продолжал считать.
     - Двадцать восемь! - крикнул он, наконец, и опустил молот на  землю.  -
Готово. Можете посмотреть.
     На круглой, блестящей, гладкой, словно точеной, шляпке болта не было ни
единой выбоинки. Настоящая ювелирная работа! Кузнецы молча любовались болтом
и одобрительно покачивали головами. Да, тут уж ничего сказать нельзя,  молча
преклонись, да и только! Соленая Пасть пытался было  отшутиться,  но  только
пробормотал  что-то  и,  повесив  нос,  ушел  к  своей  наковальне.  Жервеза
прижалась к Гуже, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть его работу. Этьен
опустил меха; огонь в горне стал  менее  ярким,  а  кузнице  снова  разлился
полумрак; красный свет, словно отблеск догорающего заката, вдруг  померк,  и
мгновенно наступила полная тьма. Они стояли, радуясь этой  темноте,  которая
окутывала и укрывала их  в  этом  прокопченном  сарае,  пропитанном  запахом
ржавого железа. Даже если бы свидание их происходило за городом,  где-нибудь
в укромном уголке, в чаще Венсенского леса, вряд ли они чувствовали бы  себя
более уединенно. Гуже взял Жервезу  за  руку,  словно  он  и  в  самом  деле
завоевал ее.
     Потом, все так же молча, они вышли из кузницы.  Гуже  не  нашелся,  что
сказать. Он только заметил, что Жервеза могла бы увести с собой Этьена, если
бы не оставалось еще полчаса до конца работы. Она уже совсем было  собралась
уходить, но он снова окликнул ее, чтобы  задержать  еще  хоть  на  несколько
минут.
     - Постойте, вы еще не все видели... Право, это очень занятно.
     Он повел ее в другое строение, направо; там хозяин заводика  оборудовал
механическую мастерскую. Переступив  порог,  Жервеза  невольно  отшатнулась.
Громадное помещение, казалось, ходило ходуном; в воздухе двигались  какие-то
огромные тени с пробегающими по ним красными огнями.  Гуже,  улыбаясь,  стал
успокаивать Жервезу: он уверял, что здесь ничего нет страшного, надо  только
соблюдать осторожность, смотреть, чтобы подол юбки  не  попал  как-нибудь  в
зубчатое колесо. Он вошел в помещение, и Жервеза двинулась за ним.  И  сразу
же их оглушил мощный многообразный шум; в нем слышались и свист, и хрипение,
и какой-то приглушенный стук; среди клубов пара шевелились какие-то  неясные
силуэты; деловито сновали какие-то черные фигуры,  безостановочно  двигались
шатуны, казавшиеся Жервезе совсем одинаковыми.  Проходы  были  очень  узкие,
приходилось перелезать через препятствия, обходить ямы,  сторониться,  чтобы
тебя не задело. Шум стоял такой, что не  было  слышно  собственного  голоса.
Жервеза ничего не могла разобрать, все плясало перед ее глазами. Вдруг  слух
ее поразил какой-то шорох над головой, похожий на шуршание огромных крыльев.
Она взглянула вверх и остановилась. Над нею двигались  приводные  ремни;  их
длинные ленты сплетались на потолке в огромную паутину, каждая нить  которой
разматывалась без конца. Паровой двигатель помещался в  углу,  за  невысокой
кирпичной стенкой, и казалось, что ремни двигались сами собой,  выплывая  из
глубокой тени, - это движение - непрерывное, плавное,  мягкое  -  напоминало
полет ночной птицы. Тут Жервеза чуть не упала, споткнувшись об одну из труб,
тянувшихся  в  разные  стороны  по  плотно  утрамбованному  полу.  Это  были
разветвления вентилятора, нагнетавшего воздух в маленькие горны около машин;
отсюда Гуже и начал свои объяснения. Он пустил воздух по  трубе,  и  большие
языки пламени огромными веерами заполыхали по всем четырем сторонам горна, -
они были похожи  на  огненный  зубчатый  воротник,  ослепительно  отливающий
розовыми тонами; свет был так ярок, что маленькие лампочки рабочих  казались
на его фоне пятнами на солнце. Гуже приходилось все сильнее напрягать голос.
Он подошел к машинам. Механические резцы разгрызали железные брусья,  -  они
перекусывали их одним ударом стальных челюстей и кусок за куском выплевывали
назад. Высокие, сложные машины - гвоздильные, - они делают болты и шкворни и
одним  нажимом  своего  могучего  винта  формуют  шляпку.  А  вот  здесь   -
полировальная машина с чугунным маховиком; ее стальной диск бешено крутится,
снимая закалину с чугунной детали. А  вот  тут  машины,  которыми  управляют
женщины, - это сверлильные машины.  Мерно  постукивая  блестящими  от  масла
колесами, они нарезают винты  на  болтах  и  гайках.  Жервеза  могла  теперь
проследить весь ход работы, начиная с необделанного бруса у стены  и  кончая
готовыми болтами и шкворнями, которые наполняли ящики, грудами наваленные  у
стен.
     Она поняла, улыбнулась и покачала головой, но все-таки ей было  немного
жутко: она казалась сама себе такой  маленькой,  такой  хрупкой  среди  этих
металлических гигантов, а  глухие  удары  полировальной  машины  всякий  раз
заставляли ее вздрагивать и оборачиваться. Глаза ее уже привыкли к  темноте,
и в глубине мастерской она различала неподвижных людей,  которые  налаживали
прерывистый  танец  маховиков,  когда  какой-нибудь   из   горнов   внезапно
выбрасывал свой сверкающий огненный воротник. Но взгляд  Жервезы  все  время
невольно устремлялся к потолку; там, под самыми балками, в глубоком, смутном
мраке, пульсировала кровь машин; там неслышно скользили приводные  ремни,  и
эта  чудовищная,  немая  сила  вливала  жизнь  в   сумеречную   мглу   и   в
громоздившиеся в ней остовы машин.
     Между тем Гуже остановился перед гвоздильной машиной.  Он  стоял  перед
ней, задумчиво понурив голову, и пристально следил  за  ее  работой.  Машина
штамповала сорокамиллиметровые болты со спокойной  уверенностью  гиганта.  И
как просто это делалось! Один рабочий доставал кусок железа из горна, другой
вкладывал его в форму, по которой  беспрерывно  текла  струйка  воды,  чтобы
сталь не отпускалась, - вот и  все;  поворот  винта  -  и  готовый  болт,  с
гладкой, круглой, словно отлитой шляпкой, падал  на  землю.  В  какие-нибудь
двенадцать часов эта проклятая машина выделывала сотни кило болтов. Гуже был
незлобив от природы, но его иной раз охватывало бешенство при мысли, что эти
стальные руки сильнее его рук, и ему хотелось  схватить  Фифину  и  разнести
вдребезги все это сооружение. Он не мог не огорчаться,  хотя  сам  постоянно
твердил себе, что человеку не под силу тягаться с железом. Рано  или  поздно
машина уничтожит рабочего;  уже  и  теперь  кузнец  получает  не  двенадцать
франков в день, как прежде, а только девять, и ходят  слухи,  что  жалованье
еще урежут. Да что говорить, от этих проклятых машин, которые  в  один  день
готовят целые партии болтов, точно груды  сосисок,  хорошего  не  дождешься.
Минуты три Гуже молча, нахмурившись, смотрел на машину; его  красивая  русая
борода грозно ерошилась. Но мало-помалу черты его разгладились, лицо приняло
выражение кроткой покорности. Он повернулся к прижавшейся к нему Жервезе и с
грустной улыбкой сказал:
     - Да, эта штука нас здорово подведет. Но, быть  может,  в  будущем  она
будет служить на пользу всем, - вот тогда это будет к общему благу.
     Жервеза и знать не хотела об общем благе.  Машинные  гвозди  совсем  не
нравились ей.
     - - Нет, вы понимаете, -  с  жаром  воскликнула  она,  -  это  какая-то
чересчур гладкая выделка... Мне гораздо больше нравятся ваши. -  В  них,  по
крайней мере, чувствуется рука мастера.
     Слова Жервезы привели Гуже в восторг, потому что одно мгновение он  уже
боялся, что как только она увидит эти машины, он ей покажется просто  жалким
ничтожеством. Черт возьми! Ведь если он сильнее  Соленой  Пасти,  то  машины
сильнее его. Прощаясь с Жервезой во дворе, Гуже от избытка  чувств  чуть  не
раздавил ей руку.
     Каждую субботу Жервеза приносила Гуже белье. Они  жили  все  в  том  же
домишке на Рю-Нев. В первый год Жервеза аккуратно выплачивала им по двадцать
франков в месяц в счет погашения своего пятисотфранкового  долга.  Чтобы  не
запутывать обоюдных расчетов, уплата производилась в конце  месяца:  Жервеза
подсчитывала,  сколько  ей  полагалось  за  стирку,   и   доплачивала   Гуже
недостающую до двадцати франков сумму,  потому  что  их  стирка  никогда  не
превышала семи-восьми франков в месяц.  Она  уже  выплатила  почти  половину
долга, но как-то раз у нее не оказалось денег,  чтобы  уплатить  в  срок  за
квартиру: ее надули клиенты; Жервезе пришлось сбегать к Гуже и занять у них.
Потом она еще два раза занимала у них, чтобы расплатиться с  работницами.  В
результате ее долг снова возрос до четырехсот двадцати пяти франков.  Теперь
она уже не выплачивала ни гроша к отделывалась одной стиркой.  Не  то  чтобы
она стала меньше работать или ее дела  пошли  хуже,  -  нет,  нисколько!  Но
деньги как-то утекали у нее из рук, расходились неизвестно на что, таяли,  -
и теперь Жервеза была счастлива, если  ей  удавалось  хоть  свести  концы  с
концами. Впрочем, она не жаловалась. К чему ей деньги? Лишь  бы  хватало  на
жизнь - и слава богу! Она сильно  располнела,  и  от  этого  как-то  немного
размякла, разленилась; ее уже не хватало  на  то,  чтобы  вечно  дрожать  от
страха, думая о будущем. Чего беспокоиться? Деньги всегда  будут,  зачем  их
копить! По крайней мере не заржавеют. Г-жа  Гуже  по-прежнему  относилась  к
Жервезе с материнской нежностью. Случалось, что она  ласково  журила  ее,  и
вовсе не из-за долга, а потому, что любила ее  и  боялась,  как  бы  она  не
прогорела. Г-жа Гуже никогда даже и не напоминала о долге и вообще  на  этот
счет была необыкновенно тактична.
     На другой день после  посещения  кузницы  Жервеза  принесла  г-же  Гуже
белье. Она относила ей белье  сама.  Это  была  как  раз  последняя  суббота
месяца. Взобравшись наверх, Жервеза минуты две никак  не  могла  отдышаться:
корзина ужасно оттянула ей руки. Трудно поверить, какая тяжелая вещь  белье,
особенно простыни.
     - Вы все принесли? - спросила г-жа Гуже.
     На этот счет она была очень строга. Она требовала, чтобы  ей  приносили
все белье сразу, до последней штуки, -  для  порядка,  как  она  выражалась.
Вторым ее требованием было, чтобы прачка приходила точно в назначенный  день
и всегда в одно и то же время. Таким образом,  никто  понапрасну  не  теряет
времени.
     - Все, все, - с улыбкой отвечала Жервеза. -  Вы  ведь  знаете,  у  меня
белье не залеживается.
     - Да, это так, - согласилась г-жа Гуже. - Кой-какие  недостатки  у  вас
есть, но до этого дело еще не дошло.
     И пока прачка перекладывала  белье  из  корзины  на  кровать,  старушка
расхваливала ее работу: она не рвет и не прожигает белья, не отрывает утюгом
пуговиц, как делают другие прачки; но вот синьки она кладет слишком много  и
чересчур накрахмаливает груди мужских сорочек.
     - Посмотрите-ка, ведь это чистый картон, - повторяла г-жа Гуже,  щелкая
по пластрону. - Мой сын не жалуется,  но  воротник  прямо  врезается  ему  в
шею... Завтра, когда мы вернемся из Венсена, у него вся шея будет стерта  до
крови.
     - Ну, что вы! - с огорчением воскликнула Жервеза. - Мужская  сорочка  и
должна быть твердой, а иначе она будет  мяться,  как  тряпка.  Поглядите  на
господ... Ведь  я  глажу  все  ваше  белье  сама.  Работницы  никогда  и  не
дотрагиваются до него. Я стараюсь изо всех сил, лучше десять  раз  переделаю
все сызнова, чем сделаю кое-как. Потому что ведь это, понимаете, для вас.
     На последних словах Жервеза замялась и слегка покраснела.  Она  боялась
показать, что ей доставляет удовольствие самой гладить сорочки Гуже. Правда,
она делала это без грязных мыслей, но все-таки ей было немножко стыдно.
     - Да я ведь не хулю вашей работы, - сказала г-жа Гуже. - Я  сама  знаю,
что вы работаете превосходно... Взять хотя бы этот чепчик. Чудесно выглажен!
Никто не сможет так прогладить вышивку, как вы. И плойка  замечательная!  Да
что говорить, я сразу же узнаю вашу руку! Дайте работнице хоть полотенце,  и
сейчас будет видно. Только не крахмальте так  туго.  Гуже  за  господами  не
гонится.
     Г-жа Гуже взяла книжку и стала вычеркивать белье; все было  в  порядке.
Подводя счет, она запротестовала было против того, что Жервеза поставила  за
чепчик шесть су, но должна была согласиться, что  по  теперешним  ценам  это
недорого. Ну что ж, пять су за мужскую  сорочку,  четыре  су  за  панталоны,
полтора су за наволочку, су за передник, - все это недорого;  многие  прачки
берут на два лиара и даже на су дороже. Затем  старушка  переписала  грязное
белье. Жервеза собрала его и уложила в корзину, но не  уходила,  а  смущенно
переминалась, видимо, не решаясь высказать какую-то просьбу.
     - Госпожа Гуже, - сказала она наконец. - Я попросила бы  вас  заплатить
на этот раз за стирку, если только, конечно, вам не трудно.
     Как раз в  этом  месяце  стирка  была  очень  большая;  когда  они  все
подсчитали, в итоге вышло десять франков и семь су.  Г-жа  Гуже  внимательно
поглядела на Жервезу.
     - Как хотите, дитя мое, - сказала она после короткого молчания. -  Если
вам так нужны эти деньги, то я, конечно, не могу вам отказать...  Но  так  с
долгами не разделываются... Я это для вас говорю,  только  для  того,  чтобы
предостеречь вас: подумайте над этим, поостерегитесь.
     Жервеза выслушала этот выговор, понурив голову, и пробормотала  в  свое
оправдание, что ей нужно десять  франков  для  расплаты  с  угольщиком.  Она
выдала ему расписку. Но услышав слово "расписка", г-жа Гуже нахмурилась  еще
строже и привела в  пример  себя  самое:  с  тех  пор,  как  заработок  Гуже
понизился с двенадцати франков в день до девяти, она сократила все  расходы.
Кто в молодости не воздержан, тот готовит себе голодную старость. И все-таки
г-жа Гуже удержалась и не сказала Жервезе  того,  что  вертелось  у  нее  на
языке: что она отдает белье только для того, чтобы помочь ей расплатиться  с
долгом; раньше она стирала сама, и если ей теперь придется платить из своего
кармана такую уйму денег за стирку, то она снова будет стирать сама. Получив
десять франков и семь  су,  Жервеза  поблагодарила  и  тотчас  же  ушла.  На
лестнице она вздохнула свободно и чуть не пустилась в пляс от  радости.  Она
уже привыкла к денежным затруднениям и  неприятностям  и  относилась  к  ним
равнодушно. Выпуталась до следующего раза - и ладно!
     На лестнице у Жервезы вышла презабавная встреча. Она спускалась вниз, а
навстречу  ей  поднималась  высокая,  простоволосая   женщина:   она   несла
завернутую в бумагу, совсем еще свежую макрель с  кровавыми  жабрами.  Чтобы
пропустить женщину, Жервеза прижалась со своей корзиной к  перилам  и  вдруг
узнала незнакомку: это была Виржини, та самая девушка, которую она  когда-то
отколотила в прачечной. Они взглянули друг на друга  в  упор.  Жервеза  даже
зажмурилась на секунду, так как решила, что макрель немедленно полетит ей  в
физиономию. Но нет! Виржини только усмехнулась. Тогда  Жервеза  решила  быть
вежливой, - ведь ее корзина загромождала лестницу.
     - Простите, пожалуйста, - сказала она. -  Ничего,  не  беспокойтесь,  -
ответила Виржини.
     И вот, остановившись посреди лестницы, они начали болтать, вовсе  забыв
о ссоре и ни одним словом не вспоминая о прошлом. Виржини было уже  двадцать
девять лет, она превратилась в пышную, статную  женщину;  ее  продолговатое.
лицо было обрамлено  черными  как  смоль  волосами.  Она  тут  же  охотно  и
самодовольно рассказала всю свою историю: она замужем с  прошлой  весны;  ее
муж, в прошлом столяр-краснодеревец, теперь бросил это  дело  и  хлопочет  о
должности полицейского, - это и надежнее  и  почетнее.  Для  него-то  она  и
купила макрель.
     - Он обожает макрель, - говорила Виржини.  -  Приходится  их  баловать,
этих шельмецов! Ведь правда?  Да  зайдите  же  к  нам.  Посмотрите,  как  мы
устроились... Здесь такой сквозняк.
     Жервеза, в свою  очередь,  рассказала  Виржини  о  своем  замужестве  и
сообщила, что это как раз ее прежняя квартира, что здесь она родила девочку.
Тогда Виржини стала еще настойчивее уговаривать Жервезу зайти.  Ведь  всегда
приятно побывать на том месте, где был счастлив  когда-то.  Она  сама  целых
пять лет прожила по  ту  сторону  реки,  в  Гро-Кайу;  там  она  и  с  мужем
познакомилась, - он тогда еще работал столяром. Но ей там было как-то не  по
себе, хотелось перебраться  обратно  в  квартал  Гут-д'Ор:  ведь  здесь  она
решительно всех знает. И вот уже две недели,  как  она  поселилась  напротив
Гуже. О, пока что у нее большой беспорядок! Но мало-помалу все наладится.
     Поднявшись на площадку, женщины, наконец, представились друг дружке:
     - Госпожа Купо.
     - Госпожа Пуассон.
     И теперь у них в разговоре то и дело срывалось с губ: госпожа  Пуассон,
госпожа Купо; им доставляло удовольствие чувствовать себя дамами, потому что
они познакомились еще в те времена, когда у обеих было весьма  двусмысленное
положение. Однако в глубине души Жервеза испытывала недоверие. Чего доброго,
эта дылда рассчитывает  отплатить  ей  за  порку  в  прачечной  и  замышляет
какой-нибудь подвох. Жервеза решила все время быть настороже.  Но  пока  что
Виржини была гак любезна, что оставалось только отвечать ей тем же.
     Наверху, в комнате, за столом у окна сидел  и  работал  муж  Виржини  -
Пуассон, мужчина лет тридцати пяти, с землистосерым лицом, с рыжими усами  и
эспаньолкой.  Он  делал  какието  маленькие  ящички;  для  своей  работы  он
пользовался только ножом, пилкой, величиной с напильник для ногтей, да клеем
в  горшочке.  Материалом  ему  служили  тоненькие,  необработанные   дощечки
красного дерева от старых сигарных ящиков; на  этих  дощечках  он  выпиливал
необычайно замысловатые узоры и украшения. В течение целого года, изо дня  в
день, г-н Пуассон с утра до ночи корпел над этими ящичками, всегда одного  и
того же размера, восемь на десять сантиметров. Но он  постоянно  видоизменял
их,  придумывал  новые  украшения  и  новую  форму  крышечки  или  по-новому
устраивал внутренние отделения. Он делал это для собственного  удовольствия,
просто чтобы убить  время  в  ожидании  должности  полицейского.  От  своего
прежнего  ремесла  краснодеревца  Пуассон  сохранил  только  эту  страсть  к
маленьким ящичкам. Он не продавал своих изделий, а дарил их знакомым.
     Виржини представила мужу Жервезу,  как  свою  старую  подругу;  Пуассон
встал и вежливо поздоровался. Но он был  неразговорчив  и  тотчас  же  снова
взялся за пилку. Время от времени он  поглядывал  на  макрель,  лежавшую  на
комоде. Жервеза была очень рада  взглянуть  на  свою  старую  квартиру;  она
рассказывала, как у нее была расставлена мебель, показывала на  полу  место,
где она родила Нана. Какие, однако, бывают на свете совпадения! Могли ли они
думать, когда много  лет  тому  назад  потеряли  друг  друга  из  виду,  что
встретятся таким образом и будут по очереди жить в одной и той же  квартире!
Виржини сообщила еще некоторые подробности о себе и о своем муже: он получил
небольшое наследство после тетки и, конечно, со временем устроится, но  пока
что она принуждена зарабатывать шитьем; кое-какая работишка у нее есть. Про-
болтали добрых полчаса, и, наконец, прачка  стала  прощаться.  Пуассон  едва
пошевелился. Виржини проводила гостью, пообещала зайти и сказала, что,  само
собою разумеется, будет отдавать ей белье в  стирку.  Она  задержала  ее  на
площадке, и Жервезе показалось, что она вот-вот заговорит с ней о Лантье и о
своей сестре, полировщице Адели. У нее все так и  задрожало  внутри.  Но  об
этих неприятных вещах не было сказано ни единого слова, и они распрощались в
высшей степени любезно.
     - До свидания, госпожа Купо.
     - До свидания, госпожа Пуассон.
     Эта встреча послужила началом закадычной дружбы. Спустя неделю  Виржини
уже не могла пройти мимо прачечной, чтобы не зайти к Жервезе, и  просиживала
у нее, болтая, по два, по три часа, так что  встревоженный  Пуассон,  думая,
что ее где-