нной, детской грудке.  И
Жервеза пыталась брать пример  с  этой  крошки,  которая  страдала  молча  и
прощала своему мучителю. Жервезе тоже хотелось  научиться  молча  переносить
свои несчастья. Но когда Лали безмолвно  вскидывала  свои  огромные  кроткие
глаза, в темной глубине этих черных глаз можно  было  прочесть  немую  боль,
затаенную смертную муку. Никогда ни слова, - только этот безмолвный  взгляд,
только эти широко раскрытые, огромные черные глаза.
     А между тем сивуха "Западни" начала  свою  разрушительную  работу  и  в
семействе Купо. Прачка уже предвидела день, когда ее  муж,  подобно  Бижару,
возьмется за кнут и  заставит  ее  "плясать".  И  несчастье,  грозившее  ей,
естественно, заставляло ее еще сильнее  сочувствовать  несчастью  Лали.  Да,
дела Купо обстояли неважно. Прошло то время,  когда  выпивка  придавала  ему
цветущий вид. Теперь Купо уже не мог хлопать себя  по  животу,  бахвалиться,
хвастать, что он только жиреет от водки, - нет, он высох. Желтый, нездоровый
жир первых годов его пьянства словно растаял, кожа приняла свинцовый цвет, с
мертвенным, зеленоватым оттенком, как у  утопленника.  Аппетит  тоже  исчез.
Мало-помалу Купо потерял вкус к хлебу и стал фыркать  даже  на  жаркое.  Его
желудок не переваривал самого лучшего рагу; зубы отказывались жевать.  Чтобы
поддерживать существование, ему нужна была бутылка водки в день: это был его
паек, его еда и питье, единственная пища, которую принимал его  желудок.  По
утрам,  встав  с  постели,  Кровельшик  добрых  четверть  часа   просиживал,
согнувшись  в  три  погибели,  схватившись  за   голову,   харкая,   кряхтя,
отплевываясь: какая-то горечь подступала у  него  к  горлу,  слюна  делалась
горькой, как хина. Это повторялось с  ним  регулярно  изо  дня  в  день.  Он
чувствовал себя человеком только после того, как  выпивал  первый  стаканчик
"утешительного",  -  это  было  поистине  чудодейственное   лекарство,   оно
прожигало  ему  кишки  как  огнем.  Но  в  течение  дня  неприятные  явления
возобновлялись.  Сначала  Купо   чувствовал   какое-то   щекотание,   легкое
покалывание в коже рук и ног. Он шутил, говорил, что жена, наверно, насыпала
в постель щетины, и утверждал, что это очень  приятно:  точно  тебя  ласкает
женщина. Но потом ноги тяжелели, покалывания исчезали и  сменялись  ужасными
судорогами; все мускулы словно тисками сдавливало. В этом уже не было ничего
забавного! Купо не смеялся: скорчившись от боли, он  останавливался  посреди
улицы; в ушах стоял звон, в глазах мелькали искры. Все казалось ему  желтым,
дома плясали перед ним, - он по нескольку секунд шатался на месте, чувствуя,
что вот-вот грохнется. А случалось, что, стоя на солнышке, на самом припеке,
Купо вдруг судорожно вздрагивал: точно струя ледяной воды пробегала  у  него
по спине. Но больше всего бесила кровельщика легкая дрожь в руках,  особенно
в правой, которая иной  раз  выкидывала  совсем  неожиданные  фортели.  Черт
побери! Как! Или он уж не мужчина больше? Он  превращается  в  старую  бабу?
Купо бешено напрягал мускулы, сжимал стакан в  кулаке  и  держал  пари,  что
стакан не шелохнется, что рука будет неподвижна, как каменная. Но,  несмотря
на все его усилия, стакан плясал, прыгал то вправо, то влево; а  пальцы  все
время дрожали частой, размеренной дрожью. Тогда Купо яростно опрокидывал его
в глотку и кричал, что, выдув дюжину, удержит в руке не  то  что  стакан,  а
целый бочонок, и у него даже палец не дрогнет. Жервеза доказывала  ему,  что
если он хочет, чтобы руки перестали трястись, надо перестать пить.  Но  Купо
плевал на ее советы, пил бутылку за бутылкой, снова и снова повторял  опыты,
приходил в ярость от неудач и, наконец, начинал уверять, что стакан трясется
у него в руке от проезжающих омнибусов.
     Однажды мартовским вечером Купо вернулся, промокнув до костей. Он был с
Сапогом в Монжуре, и они немножко хватили, а на  обратном  пути  его  застиг
ливень, и он плелся под проливным дождем от самой заставы Фурно  до  заставы
Пуассоньер - не близкий путь! Ночью у него начался страшный кашель, он  весь
пылал, его била лихорадка; он дышал часто  и  хрипло,  как  лопнувшие  мехи.
Утром прислали  доктора;  тот  выслушал  больного,  покачал  головой,  отвел
Жервезу в сторону и посоветовал ей немедленно отправить мужа в  больницу.  У
Купо было воспаление легких.
     Понятное дело, Жервеза не стала упрямиться. В прежнее время она  скорее
дала бы изрубить себя на  куски,  чем  доверила  бы  мужа  студентам.  Когда
случилось несчастье на улице Нации, она, чтобы выходить Купо, истратила  все
свои сбережения. Но если человек  превращается  в  пьяницу,  в  свинью,  все
хорошие чувства к нему исчезают, как дым. Нет, нет, она ни за что не возьмет
на себя такой обузы! Пусть его берут, пусть уносят хоть навсегда, она только
спасибо скажет.  Однако,  когда  прибыли  носилки  и  Купо  потащили,  точно
какую-то мебель, Жервеза побледнела) и закусила губы. Правда, она продолжала
ворчать что-то сквозь зубы и приговаривать, что, мол, уносят, и слава  богу,
но делала это неискренне: будь у нее хоть десять франков, она  не  отпустила
бы мужа. Жервеза проводила носилки до самой больницы Ларибуазьер  и  видела,
как санитары  пронесли  Купо  через  огромную  палату  мимо  целой  вереницы
кроватей с больными и  уложили  его  в  самом  конце.  Больные,  похожие  на
скелеты, приподнимались, когда Купо  проносили  мимо,  и  провожали  глазами
нового товарища.
     В палате лежали тяжелобольные;  все  было  пропитано  едким  больничным
запахом, а душераздирающий кашель, раздававшийся со всех  сторон,  казалось,
разрывал легкие. К тому же  палата  была  в  точности  похожа  на  небольшое
кладбише, а ряды кроватей - на аллею надгробных плит.  Купо  лежал  пластом,
Жервеза не знала, чем его утешить, и в конце концов ушла, так  и  не  сказав
ему ни слова. Она ничем не могла его побаловать, - у нее не было ни гроша  в
кармане. На  улице  она  обернулась  и  окинула  взглядом  громадное  здание
больницы. И ей вспомнились былые дни, когда Купо прилаживал  здесь  цинковые
листы, примостившись на самом краешке крыши и распевая на солнышке. Тогда он
еще не пил, и кожа у него была нежная, как у  молоденькой  девушки.  Жервеза
выглядывала из  своего  окошка  в  гостинице  "Гостеприимство",  искала  его
взглядом, отыскивала высоко, в самом небе, и оба  махали  платками,  посылая
друг другу улыбки. Да, работая здесь, наверху, Купо и не подозревал, что сам
будет лежать под этой крышей. Теперь он  уже  не  скачет  по  карнизам,  как
веселый, влюбчивый воробей,  -  теперь  он  свил  себе  гнездо  в  больнице.
Привезли его, положили, здесь он и умрет. Боже, какими далекими казались дни
любви!
     Через день Жервеза зашла проведать мужа,  но  увидела  пустую  кровать.
Сиделка объяснила ей, что Купо пришлось перевести в  больницу  святой  Анны,
потому что он начал буйствовать. Да, он совсем рехнулся,  бился  головой  об
стену, ревел, не давал  больным  спать.  Должно  быть,  все  это  от  водки.
Накопившаяся в его теле водка воспользовалась воспалением  легких,  скрутила
ослабленный организм и взбудоражила все  нервы.  Прачка  вернулась  домой  в
полном смятении. Теперь ее муж сошел с ума. То-то будет веселая жизнь,  если
его выпустят! Нана кричала, что его нужно оставить в больнице, а то он  еще,
пожалуй, укокошит их обеих.
     Только в воскресенье Жервеза собралась в больницу святой Анны. Это было
целое путешествие. К  счастью,  неподалеку  от  больницы  проезжал  омнибус,
ходивший от бульвара Рошешуар до Гласьера. Жервеза сошла на улице  Сантц  и.
чтобы не являться с пустыми руками, купила  два  апельсина.  Опять  огромное
больничное  здание,  серые  корпуса,  бесконечные   коридоры;   опять   этот
застоявшийся запах прокисших лекарств, отнюдь не возбуждающий бодрости.  Но,
когда Жервезу провели в палату больного, она, к  своему  изумлению,  застала
Купо в самом веселом расположении духа. Он как раз сидел на  троне  -  очень
чистом  деревянном  ящике,  не  издававшем  ни  малейшего  запаха.  Оба  они
засмеялись: было смешно, что она застает его за  отправлением  потребностей.
Ну, что ж тут особенного,  ведь  он  больной,  -  что  с  него  взять?  Купо
восседал, как римский папа, и зубоскалил, как в прежние времена. О,  стул  у
него отличный, а следовательно, и все теперь пойдет хорошо.
     - А воспаление легких? - спросила Жервеза.
     - Спровадили, - ответил Купо. - Просто как  рукой  сняло.  Немного  еще
кашляю, но это уж остаточки. Живо прочистят.
     Слезая со своего трона и взбираясь на кровать, Купо снова пошутил:
     - Ну и здоровый же у тебя нос! Не боится понюшки табаку!
     И оба так и покатились. Они действительно радовались от  души  и  этими
грубыми шуточками выражали свою радость. Надо  испытать  самому  это,  чтобы
знать, как радует выздоровление близкого человека.
     Когда Купо улегся в постель, Жервеза отдала ему апельсины, и он  совсем
расчувствовался. Купо снова стал добрым, с тех пор как пил лекарства,  а  не
пропивал свое сердце за кабацкими стойками.  В  конце  концов  Жервеза  даже
решилась заговорить о его буйном помешательстве, и к ее изумлению он отвечал
разумно, как в добрые старые времена.
     - Н-да! - сказал он, подшучивая над самим собой. -  Я  здорово  плел...
Представь себе, я повсюду видел крыс и гонялся за ними на четвереньках, чтоб
насыпать им соли на хвост. А тебя какие-то люди хотели укокошить,  ты  звала
меня на помощь... Словом, мерещилась какая-то чепуха, привидения среди  бела
дня... Но я все отлично помню, башка у меня пока  что  работает  исправно...
Теперь уже все прошло. Я еще брежу,  когда  засыпаю,  да  по  ночам  у  меня
кошмары, но ведь кошмары бывают у всех.
     Жервеза пробыла у мужа до  вечера.  В  шесть  часов  на  осмотр  пришел
студент-интерн и заставил больного вытянуть руки;  они  почти  не  тряслись,
только чуть вздрагивали кончики пальцев.  Но  с  наступлением  темноты  Купо
начал обнаруживать признаки  беспокойства.  Раза  два  он  приподнимался  на
кровати, смотрел на пол, вглядывался  в  темный  угол  палаты.  Потом  вдруг
вытянул руку и, словно поймав что-то, изо всех сил хлопнул рукой.
     - Что такое? - испуганно спросила Жервеза.
     - Крысы, крысы, - пробормотал Купо.
     Он помолчал и, казалось, задремал, но вдруг начал биться и  выкрикивать
прерывающимся голосом:
     - Ах, черт! Они вгрызаются мне в шкуру!.. О, гнусные твари!..  Держись!
Подбери юбки! Берегись же, там сзади к тебе подбирается  одна  гадина!..  А,
дьявол! Вот так кувырнулась! А эти морды как хохочут!..  У,  морды!  Сколько
их! Мошенники! Бандиты!
     Он бил руками по воздуху, стащил с себя одеяло и, свернув его в  комок,
загородился им, защищаясь от каких-то мерещившихся  ему  страшных  бородатых
людей. Прибежал служитель. Жервеза ушла, похолодев от ужаса. Но когда  через
несколько дней она пришла еще раз,  Купо  уже  был  совсем  здоров.  Кошмары
исчезли; он спал, как ребенок, не шевелясь,  по  десяти  часов  в  сутки.  И
Жервезе позволили увести  его.  На  прощание  студент-интерн  преподал  Купо
несколько разумных наставлений и посоветовал ему поразмыслить над ними. Если
он снова начнет пить, он опять заболеет и уж тогда не  выкрутится.  Да,  все
зависит только от него самого.  Ведь  он  сам  видел:  как  только  перестал
пьянствовать, так сразу сделался веселым и бодрым.  Ну,  так  вот,  дома  он
должен вести точно такую же трезвую жизнь, как в больнице; пусть  вообразит,
что он взаперти и что кабаков вовсе не существует.
     - Этот господин прав, -  сказала  Жервеза,  когда  они  возвращались  в
омнибусе на улицу Гут-д'Ор.
     - Ну,  разумеется,  прав,  -  ответил  Купо,  но,  поразмыслив  минуту,
добавил: - Хотя,  знаешь,  от  рюмочки-другой  человек  не  умирает,  а  для
пищеварения это полезно.
     И в тот же вечер он хлопнул "для пищеварения" рюмку горькой. Впрочем, в
первую неделю Купо вел себя довольно осмотрительно. В сущности, он был очень
встревожен и вовсе не хотел помереть в желтом доме. Но страсть  брала  свое;
первая рюмка невольно влекла за собой вторую, потом третью,  четвертую,  так
что к исходу второй недели он уже вернулся к своей обычной  порции:  бутылка
водки в день. Взбешенная Жервеза готова была избить его. Ну и дура  же  она,
поверила в его исцеление, увидела его в больнице, обрадовалась, что он такой
рассудительный, и сразу стала мечтать о новой, прекрасной жизни! И  вот  вся
ее радость кончилась, улетела и, теперь уж можно не сомневаться, - навсегда!
Если Купо не исправил страх смерти, то теперь его  ничто  не  исправит.  Так
какого же дьявола станет она надсаживаться на работе! Пусть хозяйство  летит
ко всем чертям, она и глазом не моргнет! Жервеза клялась, что  будет  сидеть
сложа руки и жить в свое удовольствие. И жизнь снова превратилась для них  в
сущий ад, с той только разницей, что теперь они уже опустились на самое  дно
и у них не было никакой надежды выкарабкаться.
     Когда отец бил Нана по щекам, она  в  бешенстве  кричала:  "Почему  эту
гадину  не  оставили  в  сумасшедшем  доме?"  Ах,  только  бы  начать  самой
зарабатывать, говорила она, она будет сама давать ему  на  водку,  чтобы  он
поскорее издох!
     Как-то раз Купо стал плакаться, сетовать на свою женитьбу. Жервеза,  не
помня себя, раскричалась. Ах, так ему достались объедки? Он подобрал  ее  на
улице? Она заманила его, обольстила, притворилась невинной  скромницей?  Ах,
подлец этакий! Ему не занимать стать нахальства! И что ни  слово,  то  ложь!
Нет, это он домогался ее, а она гнала его! Это он валялся  у  нее  в  ногах,
умолял ее, это он  ее  добивался,  а  она  только  советовала  ему  подумать
хорошенько. Ах, если бы можно было  вернуть  давно  прошедшие  дни!  Да  она
скорее дала бы руку себе отрубить, чем вышла бы за него! Ну  да,  у  нее  до
замужества был любовник! Но работящая женщина, хотя бы и имевшая  любовника,
лучше бездельника, марающего свою честь и честь своей семьи по всем  кабакам
околотка! В этот день у Купо впервые произошла настоящая потасовка:  дрались
так яростно, что сломали старый зонтик и щетку.
     Жервеза сдержала слово. Она  совсем  опустилась,  все  чаще  пропускала
работу в прачечной, тараторила целыми днями и не делала  решительно  ничего.
Обленилась она до того, что, если какая-нибудь вещь падала у нее из рук, она
даже не наклонялась за ней, - пусть себе валяется! Щадя свой покой, она даже
перестала подметать комнату. Сор накапливался, и Жервеза  бралась  за  щетку
только тогда, когда от грязи становилось невозможно пройти. Теперь  Лорилле,
проходя мимо ее  комнаты,  старательно  зажимали  носы.  "Сущая  зараза",  -
говорили они. Лорилле жили все так же  замкнуто,  в  самом  конце  коридора,
отгородившись от всей этой нищеты, прячась за своей запертой  дверью,  чтобы
как-нибудь не  раскошелиться  на  двадцать  су.  О,  добрые  сердца!  Милые,
услужливые соседи! У кого угодно можно было просить помощи, но только  не  у
них! Попробуйте, постучитесь к  ним,  попросите  спичку,  щепотку  соли  или
стакан воды, можете быть уверены, они захлопнут двери перед вашим  носом!  А
какие ехидны! Какие змеиные языки! Когда надо было помочь ближнему,  Лорилле
кричали, что они не суются в чужие дела, а сами совались в  них  с  утра  до
ночи, перемывали косточки всему свету! Запершись на задвижку, завесив  дверь
одеялом, чтобы закрыть щели и замочную  скважину,  они  сплетничали  в  свое
удовольствие, ни на секунду не выпуская из рук золотой проволоки.  Особенную
радость доставляло им разорение Хромуши; они  целыми  днями  мурлыкали,  как
коты, у которых щекочут за ушами. Вот до чего докатилась!  Совсем  обнищала!
Лорилле  подглядывали  за  Жервезой,  когда  она  ходила  за  провизией,   и
потешались над крохотными кусками хлеба, которые она приносила под фартуком.
Они высчитывали, сколько дней она сидит без  еды,  знали,  какой  слой  пыли
накопился в ее комнате, сколько у нее стоит грязных  тарелок,  знали  каждую
черточку, каждый штрих возраставшей лени и нищеты, следили, как она с каждым
днем опускается все ниже, задавленная нищетой и ленью. Полюбуйтесь, в  каком
она ходит наряде! Эдаких грязных лохмотьев не подобрал бы и  тряпичник!  Ах,
черт возьми, и здорово же достается теперь этой  миленькой  блондинке,  этой
прелестнице, которая, бывало, так вертела хвостом в своей голубой прачечной!
Вот до чего доводят обжорство, выпивки и пирушки! Жервеза,  подозревая,  что
Лорилле перемывают ей косточки, снимала иногда башмаки, подкрадывалась к  их
двери и прижималась к ней ухом, но дверь была завешена одеялом, и она ничего
не могла расслышать. Только раз она слышала, как они величали ее  грудастой,
потому что у нее, несмотря на плохое  питание,  все  еще  был  пышный  бюст.
Впрочем, Жервеза, во избежание сплетен, все-таки  поддерживала  отношения  и
разговаривала с ними, хотя кроме гнусных пакостей ей нечего  было  ждать  от
этих людей. Но у нее уже не было сил ни осадить их, ни  разругаться  с  ними
начисто. Да и стоит ли с ними связываться! Жервезе хотелось  только  одного:
бить баклуши, сидеть спокойно - копна копной - да  гулять,  когда  на  дворе
хорошая погода. Больше ей ничего не надо.
     Однажды в субботу Купо обещал сводить ее в цирк. Из-за этого еще стоило
побеспокоиться: любопытно ведь посмотреть, как там дамы скачут на лошадях  и
прыгают сквозь большие обручи, обтянутые папиросной бумагой. Купо должен был
получить жалованье за две недели и мог разориться на сорок су. Нана  в  этот
день будет работать в мастерской до самой ночи,  так  как  хозяйка  получила
спешный заказ. Родители собирались даже пообедать в ресторане. Но  вот  семь
часов - Купо нет, восемь - нет  и  нет!  Жервеза  возмущалась.  Дело  ясное:
пьяница пропивает с приятелями свою  двухнедельную  получку  в  каком-нибудь
соседнем кабаке! А она-то выстирала чепчик, с самого утра корпела над  своим
старым платьем, зачинила все дырки, чтобы иметь  приличный  вид!  Наконец  в
девять часов Жервеза не  выдержала:  голодная,  посиневшая  от  злости,  она
спустилась вниз, намереваясь отправиться на поиски Купо.
     - Вы ищете мужа? - закричала г-жа Бош, увидев ее искаженное лицо. -  Он
у дяди Коломба. Бош только что пил с ним вишневку.
     Жервеза поблагодарила и быстро пошла к "Западне". Уж она  ему  покажет!
Она, кажется, готова была выцарапать Купо глаза. Накрапывал мелкий дождь, и,
разумеется, от этого прогулка не становилась приятнее. Подойдя к  "Западне",
Жервеза вдруг испугалась: если она разозлит мужа, ей и самой  может  здорово
влететь. Эта мысль сразу охладила ее и заставила  быть  осторожной.  Кабачок
был ярко освещен, газовые рожки отражались в мутных зеркалах,  светясь,  как
маленькие солнца, бутылки и графинчики расцвечивали  стены  яркими  бликами.
Жервеза прильнула  к  оконному  стеклу  и  в  щель  между  двумя  бутылками,
стоявшими на витрине, разглядела Купо, сидевшего с приятелями в глубине зала
за маленьким цинковым  столиком.  Их  фигуры  смутно  вырисовывались  сквозь
облака синеватого табачного дыма. Голосов не было  слышно,  и  странно  было
видеть, как они беззвучно жестикулируют, вытягивают шеи,  закатывают  глаза.
Как это могут мужчины бросать жен, бросать дом, чтобы запираться в такой вот
душной дыре! Струи дождя стекали по шее Жервезы, забирались за воротник; она
выпрямилась и  задумчиво  пошла  по  внешнему  бульвару,  не  зная,  на  что
решиться. Как быть? Купо не  терпит,  чтобы  его  выслеживали,  и,  конечно,
встретит оплеухой. Да и войти-то туда страшно; право, там  совсем  не  место
порядочной женщине. Однако под мокрыми деревьями на бульваре  было  холодно;
Жервезу  прохватывала  дрожь;  она  подумала,  что  может,   чего   доброго,
захворать, и не знала, на что решиться. Два раза она возвращалась  к  кабаку
и, прильнув к оконному стеклу,  с  возмущением  смотрела,  как  эти  пьяницы
спокойно посиживают там, пьют и болтают. Свет из окна "Западни" отража