,  где  виднелась
незастланная кровать, тряпье, разбросанное  на  полу,  колченогая  колыбель,
глиняный кувшин с грязной водой. Но из всех соседей самое  большое  уважение
внушал ей часовщик, приличный господин в сюртуке, целый  день  копавшийся  в
часах  малюсенькими  инструментиками.  Она  часто  переходила  улицу,  чтобы
поздороваться с ним, и с удовольствием заглядывала в его тесную,  как  шкаф,
мастерскую, где  весело  тикали  дешевенькие  стенные  часики  и,  торопясь,
вразнобой, все сразу отбивали время.

VI

     Однажды осенью Жервеза  шла  по  улице  Пуассонье.  Она  отнесла  белье
заказчице на улицу Порт-Бланш и возвращалась домой. Утром прошел дождь, было
совсем тепло, от грязной мостовой поднимался резкий  запах.  Прачка,  слегка
задыхаясь, медленным шагом лениво плелась по улице. Корзина  мешала  ей.  Ее
томило какое-то смутное желание, и усталость  только  увеличивала  его.  Она
охотно съела бы сейчас что-нибудь вкусненькое. Случайно  подняв  глаза,  она
увидела дощечку с надписью: "Улица Маркадэ", - и вдруг ей  пришло  в  голову
пойти на завод к Гуже: он не раз предлагал ей зайти к нему и посмотреть, как
обрабатывают железо. Впрочем, чтобы рабочие чего  не  подумали,  она  решила
спросить Этьена и сделать вид, что пришла исключительно ради него.
     На заводике выделывались шкворни, гвозди, гайки,  болты.  Он  находился
где-то недалеко, в этом конце  улицы  Маркадэ,  но  Жервеза  не  знала,  где
именно, тем более что на большинстве домишек, разбросанных  среди  пустырей,
не было номеров. Ни за какие деньги не согласилась бы  она  жить  здесь,  на
этой широкой, грязной улице, черной от угольной  пыли,  летящей  с  соседних
заводов, с разбитой мостовой и ямами на каждом шагу, в которых  застаивалась
гниющая вода.
     По обеим сторонам тянулись какие-то сараи, большие застекленные бараки,
какие-то  серые  и  точно  недостроенные  здания,  с  торчащими  балками   и
неоштукатуренными  кирпичными  стенами.  Проходы  между  этими  беспорядочно
громоздившимися кирпичными постройками вели прямо в открытое  поле.  Кое-где
попадались убогие харчевни и подозрительные грязные кабаки. Жервеза помнила,
что заводик должен находиться рядом со складом тряпья и железного  лома.  По
словам Гуже, на этой грязной свалке лежало товару на  сотни  тысяч  франков.
Кругом стоял  гул  от  машин;  тонкие  трубы  на  крышах  с  резким  свистом
выбрасывали клубы пара, где-то, через  ровные  промежутки  времени,  шоркала
механическая пила - звук ее был похож на звук раздираемого коленкора. Стук и
грохот  машин  пуговичной  фабрики  сотрясали  мостовую.  Жервеза   пыталась
ориентироваться  во  всем  этом  хаосе.  Она   стояла   в   нерешительности,
повернувшись лицом к Монмартру, и не знала,  идти  ли  ей  дальше.  Внезапно
налетел ветер и погнал по улице клубы  черного  дыма  из  высокой  фабричной
трубы. Жервеза зажмурилась, задыхаясь, и  в  ту  же  самую  минуту  услышала
мерный стук молотов. Оказывается, она уж подошла к заводику; она убедилась в
этом, заметив рядом подвал с тряпьем.
     Но она все еще стояла, не двигаясь,  -  она  не  знала,  где  вход.  За
полуразвалившимся забором начиналась дорожка, терявшаяся среди куч  щебня  и
мусора. Большая грязная лужа залила проход; через нее  были  перекинуты  две
доски. Наконец Жервеза решилась перейти  по  доскам  через  лужу,  повернула
налево и очутилась среди целого леса  старых  телег,  опрокинутых  оглоблями
кверху, среди разрушенных лачуг, от которых остались одни  только  остовы  с
торчащими во все стороны балками. В глубине двора, в бурой полутьме сумерек,
мерцал красноватый огонек.  Стук  молотов  прекратился.  Жервеза  продолжала
осторожно- пробираться  по  направлению  к  свету,  когда  мимо  нее  прошел
какой-то рабочий с черным от сажи лицом, с козлиной бородкой и  бесцветными,
глядевшими исподлобья глазами.
     -  Послушайте,  -  сказала  Жервеза,  -  здесь  должен  работать   один
мальчик... Этьен... Это мой сын.
     - Этьен, Этьен, - хрипло пробормотал  рабочий,  переступая  с  ноги  на
ногу. - Этьен... Нет, такого не знаю.
     От него разило спиртом, как из старого бочонка из-под водки. Встреча  с
женщиной в темном уголке, казалось, развеселила его. Жервеза попятилась.
     - Ну, а Гуже здесь работает? - тихо спросила она.
     - А, Гуже! Да, - сказал рабочий.  -  Гуже  я  знаю!..  Так  вы  к  Гуже
пришли?.. Ступайте вон туда.
     Он повернулся и закричал хриплым, надтреснутым голосом:
     - Эй, Золотая Борода! К тебе дама!
     Но грохот железа заглушил его крик. Жервеза пошла дальше, добралась  до
двери и заглянула внутрь. Перед ней было огромное помещение, - в котором она
сначала ничего не могла  разобрать.  Где-то  в  глубине  тусклой  звездочкой
поблескивал горн. Его мертвенный свет, казалось, только раздвигал этот мрак.
Огромные тени скользили в темноте. Иногда перед огоньком двигались  какие-то
черные массы и заслоняли это единственное пятно света - какие-то  гигантские
фигуры с огромными руками и ногами. Жервеза стояла в дверях  и  не  решалась
войти. Она вполголоса позвала:
     - Господин Гуже! Господин Гуже!
     Вдруг захрипели меха, и брызнул сноп белого света. Все  осветилось.  Из
темноты сразу выступил грубый дощатый сарай с  кое-как  пробитыми  окнами  и
дверьми, с кирпичной  кладкой  по  углам.  Все  было  покрыто  густым  слоем
угольной пыли.  Go  всех  балок,  словно  повешенное  для  просушки  тряпье,
свешивалась многолетняя, тяжелая, пропитанная пылью паутина. На полках вдоль
стен, на полу, во всех  углах,  всюду  было  разбросано  железное  старье  -
какие-то огромные ржавые инструменты причудливой формы, поломанная,  помятая
утварь. Белое пламя разгоралось все сильней,  заливая  ослепительным  светом
утоптанную землю  и  гладкую  сталь  четырех  наковален,  вбитых  в  тяжелые
деревянные чурбаки, которая сверкала, как  серебро,  и  вспыхивала  золотыми
искрами.
     Перед горном стоял Гуже; Жервеза узнала его по пышной рыжеватой бороде.
Этьен раздувал меха. Тут было еще двое рабочих.  Но  Жервеза  видела  только
Гуже. Она подошла к нему.
     - Жервеза! - воскликнул он, просияв. - Вот так сюрприз!
     Но заметив, что его товарищи скорчили лукавые  мины,  он  подтолкнул  к
Жервезе Этьена и сказал:
     - Вы зашли взглянуть на мальчика?.. Он ведет  себя  молодцом.  Начинает
уже набивать руку.
     - Однако сюда нелегко добраться, - заметила Жервеза.  -  Мне  казалось,
что я попала на край света.
     Она стала рассказывать о своем путешествии и спросила, почему  никто  в
мастерской не знает Этьена. Гуже рассмеялся  и  объяснил  Жервезе,  что  все
здесь называют мальчика Зузу, потому что у  него  голова  стриженая,  как  у
зуава. Прислушиваясь к их разговору, Этьен перестал раздувать меха. Пламя  в
горне слабело, розовый свет угасал, и сарай снова погружался во мрак. Кузнец
с  нежностью  смотрел  на  улыбающуюся  молодую  женщину,  которая  в   этом
освещении, казалось, вспыхивала  румянцем.  Оба  молчали;  темнота  медленно
обнимала их. Вдруг Гуже встрепенулся, как бы вспомнив что-то, и сказал:
     -  Однако  нужно  кончать  работу...  Вы   позволите,   госпожа   Купо?
Оставайтесь здесь, вы никому не помешаете.
     Она  осталась.  Этьен  снова  взялся  за  меха.  Горн  запылал  и  стал
выбрасывать  целые  тучи  искр:  мальчик,  желая  показать  матери,  как  он
навострился, поднял своими мехами настоящую бурю. Гуже  с  щипцами  в  руках
следил за железным  бруском,  накаливающимся  на  огне.  Яркое  пламя  резко
освещало кузнеца. Рукава его рубашки  были  засучены,  воротник  расстегнут;
руки, шея, грудь  обнажены;  на  розовой  и  нежной,  как  у  девушки,  коже
курчавились светлые  волосы;  слегка  наклонив  голову,  приподняв  могучие,
мускулистые плечи, он стоял, устремив на пламя внимательный взгляд  светлых,
немигающих глаз, похожий на отдыхающего титана, невозмутимо спокойного в со-
знании своей силы. Когда брус раскалился добела, Гуже выхватил его  из  огня
щипцами, положил на наковальню  и,  ударяя  по  нему  молотом,  разрубил  на
несколько равных частей с  такой  легкостью,  как  будто  дробил  стеклянную
палочку. Затем он побросал эти куски обратно в горн и  стал  вытаскивать  их
поодиночке для обработки.
     Гуже ковал шестигранные гвозди для подков. Он зажимал  кусок  железа  в
особые тиски, сплющивал конец, так  что  получалась  шляпка,  отбивал  шесть
граней и сбрасывал готовые ярко-красные гвозди на черную  землю;  здесь  они
постепенно  темнели  и  угасали.  Работал  он  с  необыкновенной  ловкостью,
пятифунтовый  молот  так  и  ходил  в  его  руке,  каждый  удар   заканчивал
какую-нибудь деталь,  и  все  его  движения  отличались  такой  удивительной
точностью, что он мог, не отрываясь от дела, разговаривать и  даже  смотреть
на собеседника. Наковальня звенела как серебро. Гуже, ничуть не вспотев, бил
молотом с таким непринужденным и чуть ли не рассеянным видом, словно  ковать
гвозди было для него  нисколько  не  труднее,  чем  вырезывать  картинки  из
журналов, сидя у себя дома.
     - Это гвозди маленькие. Двадцатимиллиметровые, - сказал он, отвечая  на
вопрос Жераезы. - Таких можно наделать сотни  три  в  день...  Но,  конечно,
нужна привычка, а то плечо живо вымахается.
     Жервеза спросила, не немеет ли у него к вечеру рука, но  кузнец  только
добродушно рассмеялся. Не принимает ли она его за  барышню?  Слава  богу,  у
него рука успела притерпеться за пятнадцать лет; от постоянного обращения  с
инструментами она стала твердой,  как  железо.  Ну  конечно,  если  бы  этим
молотом вздумал баловаться какой-нибудь барчук, не выковавший в своей  жизни
ни одного гвоздя, ему бы через какие-нибудь два часа свело спину так, что он
бы и не разогнулся. С виду-то эта работа как будто пустячная, но нередко  на
ней в несколько лет изматываются даже очень здоровые ребята.
     Между тем и остальные рабочие дружно стучали молотами. Их огромные тени
плясали в свете  горна;  красные  полосы  раскаленного  железа  светились  в
темноте;  из-под  молотов  вылетали   искры   и,   ослепительно   вспыхивая,
рассыпались вокруг наковальни. Жервеза чувствовала, как ее захватывает  этот
мерный стук; ей нравилось в кузнице и не  хотелось  уходить.  Она  осторожно
обошла горн кругом, чтобы не обжечься, и стала поближе к Этьену.
     В эту минуту в кузницу вошел грязный бородатый рабочий,  тот  самый,  к
которому она обратилась во дворе.
     - Ну что, разыскали, сударыня? - с пьяным  добродушием  спросил  он.  -
Знаешь, Золотая Борода, ведь это я показал даме, где тебя найти.
     Парень этот, по прозванию "Соленая Пасть", или  "Пей-до-дна",  искусный
гвоздарь, мастер своего дела, был отчаянный пьяница; каждый день за  работой
он вливал в себя не  меньше  литра  водки.  Он  и  сейчас  ходил  пропустить
рюмочку, потому что чувствовал, что до шести часов ему  не  дотянуть,  -  не
хватит заряда. Услышав, что Зузу зовут Этьеном, Соленая Пасть  расхохотался,
обнажая черные зубы. Вот это забавно! Потом  он  вдруг  узнал  Жервезу.  Ну,
конечно, не далее как вчера он раздавил по  стаканчику  с  Купо.  Пусть  она
сама, спросит у Купо, знает ли он Соленую Пасть,  которого  прозывают  также
Пей-до-дна. Купо, наверное, скажет: "О, это хват!.." Ах, Купо! Ах, бестия он
этакая!  А  все-таки  он  замечательный  парень,  -  всегда  готов  угостить
приятеля, никогда не откажется.
     - Оказывается, вы его жена; очень приятно, - повторял Соленая Пасть.  -
Купо  стоит  такой  красотки...  Послушай,  Золотая  Борода,  правда  -  она
настоящая красавица?
     Он корчил из себя любезника и подбирался к Жервезе, а она схватила свою
корзину и держала ее перед собой, чтобы  не  подпускать  его  близко.  Гуже,
понимая, что пьяница проезжается насчет его дружбы с Жервезой, рассердился и
закричал:
     - Эй ты, лентяй! А когда же сорокамиллиметровые?.. Пора бы приняться за
них. Ведь ты уже высосал свою порцию, бездонная твоя глотка.
     Гуже  говорил  о  больших,  сорокамиллиметровых  болтах,  для   которых
требовалась одновременная работа двух кузнецов.
     - Хоть сейчас, если хочешь, молокосос! - отвечал Соленая Пасть,  он  же
Пей-до-дна. - Туда же! До сих пор сосет палец,  а  представляется  взрослым.
Нечего чваниться, верзила, я и не с такими справлялся.
     - Так вот, значит, и принимайся за дело. Ну-ка, кто кого!
     - Идет, черт побери!
     Возбужденные присутствием Жервезы, они словно  вызвали  друг  друга  на
бой. Гуже положил в горн заранее приготовленные бруски железа и  укрепил  на
наковальне форму для  больших  болтов.  Соленая  Пасть  снял  со  стены  два
огромных молота кило по десяти, Фифину и Дэдэль, как окрестили  их  рабочие.
Он продолжал бахвалиться, рассказывал о том, как  выковал  полгросса  болтов
для маяка в Дюнкерке. Вот это так болтики! Настоящие игрушки! Хоть сейчас  в
музей! Нет, черт возьми! Он  не  боится  конкуренции.  Чтобы  найти  другого
такого мастера, надо перерыть всю столицу. Вот увидите, какая сейчас  пойдет
потеха.
     - Вы будете судьей, сударыня, - добавил он, обращаясь к Жервезе.
     - Хватит болтать!  -  крикнул  Гуже.  -  Зузу,  налегай!  Поддай  жару,
парнишка!
     - Что ж, вместе, что ли, будем ковать? - спросил Соленая Пасть.
     - Ну, нет, врозь! Каждому свой! Пусть каждый покажет свою работу.
     Это предложение разом охладило Соленую  Пасть.  Весь  его  задор  мигом
пропал. Он  даже  притих.  Ковать  в  одиночку  сорокамиллиметровый  болт  -
неслыханно трудное дело, тем более, что шляпки у таких  болтов  должны  быть
совершенно круглые, и делать  это  одному  чертовски  трудно,  такая  работа
требует  огромного  мастерства.  Все  кузнецы  побросали  работу  и  подошли
поглядеть. Какой-то высокий, сухопарый рабочий  предложил  пари  на  бутылку
вина, что Гуже будет побит. Состязающиеся зажмурились, чтобы выбрать  молоты
на счастье. Дело в том, что Фифина была  на  полкило  тяжелее,  чем  Дэдэль.
Соленой Пасти повезло, он получил Дэдэль; Гуже выпала Фифина. Соленая Пасть,
он же Пей-до-дна, снова воспрянул духом; поджидая,  пока  железо  раскалится
добела, он стоял перед наковальней в молодецкой  позе  и  бросал  на  прачку
умильные  взгляды.  Он  становился  в  позицию  и  притоптывал  ногой,   как
фехтовальщик перед боем, потом, закинув руки  над  головой,  опускал  их  со
всего размаха, как если бы он уже орудовал  молотом.  Да,  черт  возьми!  Он
чувствует в себе столько силы, что расшиб бы в лепешку Вандомскую колонну!
     - Ну,  начинай!  -  сказал  Гуже,  зажимая  в  форму  железный  брусок,
величиною с детский кулак.
     Соленая Пасть, он же Пей-до-дна, откинулся и взмахнул молотом,  который
держал в обеих руках. Маленький, сухощавый, с козлиной бородкой, с  волчьими
глазами, сверкающими из-под лохматых вихров, он  сгибался  пополам,  опуская
молот, а замахиваясь, словно взлетал вместе с ним вверх. Он  колотил,  точно
одержимый, точно его приводила в бешенство твердость железа, он  даже  рычал
от удовольствия, когда наносил особенно удачный удар.  Других,  может  быть,
водка и расслабляет, но ему она необходима; он  любит,  чтобы  в  его  жилах
играл спирт, а не просто  кровь.  Вот  и  сейчас  его  подогревает  недавняя
выпивка, он чувствует себя дьявольски сильным, как паровая  машина!  Сегодня
железо боится его, оно делается мягким,  как  вата.  Стоило  поглядеть,  как
плясала Дэдэль в руках Соленой Пасти! Она  выкидывала  дьявольские  антраша,
она запрокидывалась, как распутная девка, что пляшет канкан на подмостках  в
Монмартре и задирает ноги, так что видно все белье. Зевать  не  приходилось:
проклятое железо живо остывает; упустил секунду,  -  глядь,  оно  уже  и  не
поддается. В тридцать ударов окончил Соленая Пасть шляпку своего  болта.  Но
он уже задыхался; глаза его выкатывались из орбит; он бесился, чувствуя, что
руки изменяют ему. Тогда, вне себя от ярости,  приплясывая  и  рыча,  он  из
последних сил нанес еще два удара, - просто так, чтобы выместить  на  железе
свою усталость. Когда Пей-до-дна вынул болт из формы, шляпка оказалась криво
посаженной, точно голова у горбатого.
     - Ну, что? Чистая работа?  -  спросил  он  тем  не  менее  с  апломбом,
показывая гвоздь Жервезе.
     - Я ведь ничего в этом не понимаю, - сдержанно ответила она.
     Впрочем, Жервеза отлично видела результат двух последних ударов Дэдэли,
и, признаться, была очень довольна неудачей Соленой Пасти. Она кусала  губы,
чтобы не рассмеяться: теперь все шансы были на стороне Гуже.
     Настала очередь Золотой Бороды. Прежде чем начать, он бросил на  прачку
ласковый и доверчивый взгляд. Потом не спеша приготовился,  широко  взмахнул
молотом  и  начал  наносить  мощные,  неторопливые  удары.  Он  бил   мерно,
сдержанно, ритмично, по всем правилам  искусства.  В  его  руках  Фифина  не
отплясывала канкан, как пьяная девка в кабаке, задирающая ноги выше  головы,
- нет, она мерно поднималась и опускалась, словно  благородная  дама,  чинно
приседающая в старинном менуэте. Пятки ее мерно отбивали такт, опускаясь  со
спокойной уверенностью на раскаленное железо, на самую шляпку болта, скачала
сплющивая металл посредине, а затем точными ритмическими ударами обрабатывая
его края. Нет, не водка текла в жилах Золотой  Бороды,  а  кровь,  настоящая
кровь! Казалось, она пульсировала в самом молоте, отбивая  удары.  Гуже  был
поистине великолепен! Горн ярко  освещал  его  с  ног  до  головы.  Короткие
волосы, вьющиеся над низким лбом, и красивая, падающая кольцами светло-русая
борода  вспыхивали,  сияли,  точно  золотые  нити,  озаряя  его  лицо  своим
отблеском, - и лицо это казалось отлитым из чистого золота. Шея у Гуже  была
мощная, как колонна, и белая, как у ребенка, а грудь такая широкая,  что  на
ней свободно могла бы улечься женщина. Его плечи и руки казались  изваянными
из мрамора, словно скопированные со статуи какого-нибудь древнего  титана  в
музее. При взмахе молотом мускулы набухали  упругими  громадами  и  жесткими
клубками перекатывались под кожей.
     Шея, грудь и плечи словно наливались. Вокруг  него  стояло  сияние,  он
казался прекрасным и могучим, как древнее божество. Уже двадцать раз опустил
Гуже Фифину, набирая воздух после каждого удара и не сводя  глаз  со  шляпки
болта, - и только на висках у него выступили капли пота. Он считал: двадцать
один, двадцать два, двадцать три... Фифина спокойно продолжала  свои  чинные
реверансы.
     - Ишь, форсит! - насмешливо пробормотал Соленая Пасть.
     Жервеза, нежно улыбаясь, глядела на Гуже. Боже мой, как глупы  мужчины!
Вот, например, эти двое - ведь они колотят только для того, чтобы отличиться
перед нею! О, она прекрасно понимает, что они состязаются из-за нее,  совсем
как два больших красных петуха, которые вот-вот бросятся друг на друга из-за
какой-нибудь  белой  курочки!  Надо  же  было  выдумать!  Странно  иной  раз
выражается чувство. Да, все это для нее, - для нее грохочут  по  наковальням
Фифина и Дэдэль, для нее плющится раскаленное железо, для нее бешено  пылает
горн и взлетают фонтаны искр. Два кузнеца  куют  перед  нею  свою  любовь  и
состязаются, кто выкует лучше.
     И сказать по правде, ей это было даже приятно,  потому  что  женщины  в
конце концов любят, когда за ними ухаживают.  Удары  молота  Золотой  Бороды
как-то особенно отдавались в ее сердце; оно звенело от них, как  наковальня,
и этот чистый звон смешивался с тяжелым биением ее крови. Может быть, это  и
глупость, но Жервезе казалось, будто удары молота что-то  вколачивают  ей  в
сердце и так это и затвердевает в нем прочно, точно  кусочек  железа.  Когда
она шла сюда в сумерках по мокрой от дождя улице, ее томило какое-то смутное
желание, хотелось съесть что-нибудь вкусное;  теперь  она  чувствовала  себя
удовлетворенной, словно Золотая Борода насытил  ее  ударами  своего  молота.
Жервеза не сомневалась в победе Гуже. Конечно, она достанется  ему.  Соленая
Пасть слишком уродлив, у него такая грязная, засале