- Когда я услышал о гипогликемии, мне сразу же пришла мысль об отравлении инсулином. Но Стефани сказала, что на теле Кэсси свежих следов уколов не было.
     - Может быть, - пожал плечами Маколей. - Я не проводил полного осмотра. Но для того, чтобы незаметно сделать инъекцию, существуют разные способы. Использование очень тонкой иглы - шприцы новых моделей. Выбор места, где легко не заметить след укола, - складки ягодиц, кожа под коленями, между пальцами ног, на голове под волосами. Мои пациенты-наркоманы весьма изобретательны, вводят инсулин прямо под кожу. Такой булавочный укол очень быстро заживает.
     - Вы говорили о своих подозрениях Стефани?
     - Конечно, но она все еще придерживается мнения, что это что-то неизвестное. Между нами говоря, у меня было такое ощущение, что ей не хотелось слушать об этом. Разумеется, для меня лично это не имеет никакого значения - вс„, сбегаю. Вообще отсюда, между прочим.
     - Уходите из больницы?
     - Можете быть уверены. Еще месяц, а потом - прочь, на более спокойные пастбища. Мне нужен этот месяц, чтобы закончить с моими больными. А то будет скандал - множество рассерженных семей. Поэтому мне меньше всего хотелось бы впутываться в семейные дела Чака Джонса, особенно тогда, когда я ничем не могу помочь.
     - Не можете помочь именно потому, что это его семья?
     Он покачал головой:
     - Было бы приятно ответить "да" - ведь все это сплошная политика. Но на самом деле из-за самой болезни. Кэсси могла бы быть чьей угодно внучкой, и мы бы все равно попусту тратили время, потому что у нас нет фактов. Возьмем нас с вами. Вы знаете, что происходит. Я знаю, что происходит. Стефани тоже считала, что знает, пока не вцепилась в эту гипогликемию. Но одно знание юридически ничего не значит, не так ли? Потому что мы не можем ничего доказать. Именно это меня бесит в случаях жестокого обращения с детьми - кто-то обвиняет родителей, они все отрицают, уходят из этой клиники или просто просят сменить лечащего врача. И, даже если бы вы могли доказать, что происходит что-то не то, вам придется иметь дело с адвокатами, бумагомаранием, годами таскаться по судам, втоптать вашу репутацию в грязь. А тем временем дело ребенка лежит в ящике, и вы не можете добиться даже ограничения родительских прав.
     - Такое впечатление, что вы имели дело с подобными случаями.
     - Моя жена работает в окружной патронажной службе. Эта служба настолько перегружена, что даже дела детей с переломами не рассматриваются как случаи первоочередной важности. Но так обстоят дела везде. У меня был случай, там, в Техасе. Ребенок, больной диабетом. Мать не давала ему инсулин, и в течение черт-те скольких часов нам пришлось бороться за его жизнь. А мать была медсестрой. Хирургической сестрой высшего класса.
     - Кстати, о сестрах, - заметил я. - Что вы думаете насчет ведущей сестры Кэсси?
     - А кто это? А, да, Вики. Я считаю, что Вики капризная стерва, но в общем она действительно хороший работник в той сфере, которой занимается. - Опущенные веки поднялись. - Она? Чепуха. Я никогда об этом не думал, но здесь нет никакого смысла, согласны? Ведь, кроме последнего припадка, все предыдущие начинались дома?
     - Вики посещала Джонсов на дому, правда, только пару раз, а этого недостаточно, чтобы причинить столько вреда.
     - Кроме того, - заметил Маколей, - эти самые Мюнхгаузены - всегда матери? А мать Кэсси довольно странная, по крайней мере, по моему необразованному мнению.
     - Почему?
     - Не знаю. Она просто, черт возьми, слишком мила. Особенно учитывая то, как неумело мы ищем диагноз болезни ее ребенка. Будь я на ее месте, я бы давно взбесился, требовал бы действий. Но она все время улыбается. Слишком много улыбается, на мой взгляд. "Здравствуйте, доктор, как поживаете, доктор?" Никогда не доверяйте улыбающимся, Эл. Я был женат на одной такой - это была моя первая женитьба. За ее белыми зубами всегда что-то таилось - вероятно, вы можете объяснить мне всю психодинамику этого явления, а?
     Я пожал плечами и сказал:
     - Мир прекрасен и разнообразен.
     Маколей рассмеялся:
     - От вас дождешься объяснения.
     - А какие у вас впечатления от отца? - спросил я.
     - Никогда не видел его. А что? Он тоже со странностями?
     - Я бы так не сказал. Просто он не такой, каким вы, скорее всего, представляли себе сына Чака Джонса. Борода, серьга в ухе. Кажется, ему не особенно нравится эта больница.
     - Ну что ж, по крайней мере, у них с Чаком есть кое-что общее... Что касается меня, то я считаю этот случай проигрышным, а я устал проигрывать. Поэтому-то и поставил на вас. А теперь вы мне заявляете, что у вас нет никаких идей на этот счет. Очень плохо.
     Он опять взялся за молоток, подбросил его, поймал и стал отбивать дробь на столе.
     - Можно ли объяснить гипогликемией все предыдущие симптомы Кэсси? - осведомился я.
     - Возможно, понос. Но в то же время у нее были приступы лихорадки, поэтому, вероятно, происходил какой-то инфекционный процесс. То же самое и с дыхательными проблемами. При нарушенном обмене веществ возможно все, что угодно.
     Он взял свой стетоскоп и посмотрел на часы.
     - Должен заняться работой. Меня ждут несколько ребятишек, с которыми я сегодня вижусь в последний раз.
     Я встал и поблагодарил Маколея.
     - За что? Я без толку просидел над этой болезнью.
     Я засмеялся:
     - То же самое чувствую и я, Эл.
     - Меланхолия консультанта. Знаете анекдот о слишком любвеобильном петухе, который очень надоедал курам в курятнике? Подбирался сзади, вспрыгивал на них, надоедал, как только мог. Поэтому фермер кастрировал его и сделал консультантом. Теперь он просто сидит на заборе, наблюдает и дает советы другим петухам, пытаясь припомнить свои прежние ощущения.
     Я опять рассмеялся. Мы вышли из кабинета и вернулись в приемную. Какая-то медсестра подошла к Маколею и молча вручила ему стопку историй болезни. Когда женщина отходила от нас, я заметил, что она выглядела рассерженной.
     - Доброе утро и тебе, дорогая, - сказал Маколей. И, обращаясь ко мне: - Я паршивый дезертир. Эти несколько недель будут моим наказанием.
     Он оглядел окружающую нас суматоху, и его бульдожье лицо опало.
     - Означают ли более спокойные пастбища частную практику? - поинтересовался я.
     - Групповую практику. Маленький городишко в Колорадо, недалеко от Вайла. Лыжи зимой, рыбалка летом и поиски новых развлечений в остальные времена года.
     - Звучит не так уж плохо.
     - Не должно бы. Никто в группе больше не занимается эндокринологией, поэтому, может быть, у меня появится возможность время от времени применять то, чему я учился.
     - Сколько лет вы проработали в Западной педиатрической?
     - Два года. На полтора года больше, чем следовало.
     - Из-за финансовой ситуации?
     - В общем-то да, но не только. Я не был слепым оптимистом, когда поступил сюда, и знал, что городская больница всегда будет вертеться, чтобы сводить концы с концами. Но меня выводит из себя само отношение к делу.
     - Вы про дедушку Чака?
     - И его мальчиков. Они пытаются управлять больницей, как будто это какая-то фабрика. Мы могли бы выпускать какие-нибудь безделушки - им было бы все равно. Именно это и угнетает - их непонимание. Даже цыгане знают, что дела больницы плохи. Вы знаете наших голливудских цыган?
     - Конечно, - отозвался я. - Большие белые "кадиллаки", а в каждом из них по двенадцать человек народу.
     Ночуют в коридорах и придерживаются бартерной системы.
     Маколей усмехнулся:
     - Мне заплатили продуктами, запчастями для моей машины, старой мандолиной. В общем-то это более выгодная ставка возмещения, чем та, что я получаю от правительства. Во всяком случае, один из моих диабетиков - цыганенок. Ему девять лет. Возможно, он станет королем этого племени. Его мать красивая женщина, она образованна, в ней как бы сосредоточилась мудрость всего племени. Раньше, когда она появлялась в моем кабинете, она была переполнена смехом, она поднимала мне настроение и говорила, что я дар Божий для медицинской науки. На сей раз она была очень тихой, как будто чем-то расстроенной. А это был просто очередной осмотр - состояние мальчика с медицинской точки зрения хорошее. Поэтому я и спросил ее, в чем дело, и она ответила: "Все дело в этом месте, доктор Эл. Нехорошие флюиды". Она сощурила глаза, глядя на меня, как гадалка в вестибюле магазина. Я спросил ее, что она этим хочет сказать. Но цыганка не захотела объяснять, только прикоснулась к моей руке и сказала: "Вы мне нравитесь, доктор Эл, и Антону тоже. Но мы больше не придем сюда. Нехорошие флюиды".
     Маколей оценил вес пачки медицинских карт и переложил ее в одну руку.
     - Очень загадочно, да?
     - Может, нам следует проконсультироваться с ней по поводу Кэсси? - предложил я.
     Он улыбнулся. Пациенты продолжали стекаться в приемную, хотя там уже не было мест. Некоторые приветствовали доктора, он отвечал им, подмигивая глазом.
     Я поблагодарил Маколея за то, что он уделил мне время.
     - Жаль, что у нас не будет возможности поработать вместе, - проговорил он.
     - Желаю успехов в Колорадо.
     - Н-да. Вы катаетесь на лыжах?
     - Нет.
     - Я тоже... - Он снова оглядел приемную, покачал головой. - Господи, что за место... В самом начале я собирался стать хирургом - режь и рискуй. Затем, на втором курсе медицинской школы, я заболел диабетом.
     Никаких особых симптомов, просто потеря веса, но я не придавал этому особого значения, потому что не питался, как положено. Во время общего лабораторного вскрытия со мной случился припадок, и я свалился прямо на вскрываемый мной труп. Дело было перед Рождеством. Я отправился домой, и моя семья поступила очень просто: они, не говоря ни слова, обнесли меня запеченным в меду окороком. Мой ответ заключался в следующем: я закатал брючину, взгромоздил ногу на стол и на глазах у всех проткнул ее. Со временем я решил, что пора проститься со скальпелем и начать думать о людях. Именно это и привело меня сюда - на работу с детьми и их родителями. Но как только я пришел в эту больницу, я обнаружил, что все изменилось. Нехорошие флюиды - так и есть. Цыганская дама смогла это почувствовать, как только вошла в дверь. Для вас, возможно, это звучит как бред сумасшедшего, но она точно выразила то, что давно вертелось у меня в голове. Конечно, в Колорадо будет скучно - шмыганье носом, чихание, пеленочная сыпь. И я проработал здесь недостаточно долго, чтобы заслужить какую-нибудь пенсию, поэтому с финансовой точки зрения эти два года просто потеряны. Но, по крайней мере, я не буду сидеть на заборе и орать "кукареку".

15

     Робин позвонила в семь часов и сказала, что едет ко мне. Через полчаса она стояла перед моей дверью. Ее волосы были зачесаны назад и заплетены во французскую косу, которая подчеркивала нежные, точеные линии ее шеи. В ушах черные серьги-слезинки, платье из хлопчатобумажной ткани спокойного розового цвета обтягивало бедра. В руках она держала пакеты с едой из китайского ресторана.
     Когда мы жили вместе, китайская еда была намеком на обед в постели. В те добрые старые времена я отводил Робин в спальню подчеркнуто элегантно. Но два года раздельной жизни и примирение, которое все еще находилось на неопределенной стадии, нарушили мои привычки. Я взял пакеты, положил их на стол в столовой и легко поцеловал Робин в губы.
     Она обняла меня, прижала рукой мою голову и продлила поцелуй.
     - Надеюсь, ты не возражаешь, если мы никуда не пойдем? - спросила Робин, когда мы ослабили наши объятия для передышки.
     - Я сегодня и так весь день был в разъездах.
     - Я тоже. Перевозила инструменты в отель, где живут те ребята. Они хотели, чтобы я осталась на вечеринку.
     - Вкус в отношении женщин у них лучше, чем в отношении музыки.
     Она рассмеялась, опять поцеловала меня, отстранилась и изобразила преувеличенно неровное дыхание.
     - Ну, мы отдали достаточную дань гормонам, - заявила Робин. - Все главное должно делаться в первую очередь. Давай разогрею еду, и мы устроим домашний пикник.
     Она отнесла продукты в кухню. Я держался в стороне и наблюдал, как она двигается.
     Платье было выдержано в стиле "красотка родео" - множество кожаной бахромы и старые кружева вокруг шеи. На ногах сапожки до щиколоток, каблуки которых резко стучали по полу кухни. При каждом движении коса раскачивалась из стороны в сторону. Впрочем, как и все тело, но я поймал себя на том, что смотрю только на ее косу. Не такая длинная, как у Синди Джонс, и рыжеватая, а не темно-каштановая, но эта коса заставила меня опять думать о больнице.
     Робин сложила пакеты на кухонный стол, начала что-то говорить и заметила, что я не последовал за ней в кухню. Глядя через плечо, она спросила:
     - Что-нибудь случилось, Алекс?
     - Нет, - солгал я. - Просто восхищаюсь.
     Ее рука быстро коснулась волос, и я понял, что она нервничает. От этого мне опять захотелось поцеловать ее.
     - Ты выглядишь превосходно, - проговорил я.
     Она сверкнула улыбкой, от которой мне сдавило грудь, и протянула руки. Я вошел в кухню.

***

     - Трудновато, - заявила она, пытаясь китайскими палочками для еды вязать волосы на моей груди.
     - Лучше бы ты выразила свою преданность, связав мне свитер, а не превратив меня в него.
     Она засмеялась:
     - Холодное "му гу". Ничего себе угощение для гурманов.
     - Сейчас вкусным бы показался и мокрый песок на тосте, - сказал я, лаская ее лицо.
     Положив палочки на ночной столик, она придвинулась ближе. Наши потные бока прилипли друг к другу и при движении напоминали звук трущегося влажного пластика. Робин сделала из ладони планер и запустила его вдоль моей грудной клетки, едва касаясь кожи. Приподнявшись, она прижалась своим носом к моему, потом поцеловала мою грудь. Ее волосы все еще были заплетены в косу. Пока мы занимались любовью, я держался за нее, пропуская гладкий канат между пальцев, и отпустил только тогда, когда перестал владеть собой, боясь причинить боль Робин. Несколько курчавых прядей расплелись и щекотали мне лицо. Я пригладил их и потерся носом под ее подбородком.
     Она приподняла голову. Еще немного помассировала мою грудь, остановилась, рассматривая что-то, и обвила вокруг пальца волосок:
     - Гм-м.
     - Что?
     - Седой волос - занятно.
     - Прелестно.
     - Да, именно, Алекс. Ты мужаешь.
     - Как это понимать? Как эвфемизм сегодняшнего дня?
     - Как истину, доктор. Время - это сексуальный шовинист: женщины угасают, мужчины становятся подобны коньяку - чем больше срок выдержки, тем выше качество. Даже типы, которые не были особенно приятны в молодости, получают вторую возможность быть мужчинами, если не позволяют себе опуститься окончательно. А те, что были восхитительны - как ты - с самого начала, действительно способны сорвать крупный банк.
     Я изобразил возбужденное дыхание.
     - Я говорю серьезно, Алекс. Возможно, ты приобретешь крутой и мудрый вид, как будто тебе действительно понятны тайные пружины жизни.
     - Это к разговору о лживой рекламе.
     Робин обследовала мои виски, нежно поворачивая своими крепкими пальцами мою голову и роясь в волосах.
     - Это идеальное место для начала посеребрения, - сказала она менторским тоном. - Максимум элегантности и мудрости. Гм-м, ничего нет. Пока я ничего не вижу. Всего один маленький волосок здесь, внизу. - Прикасаясь ногтем к волосу на груди, она зацепила мой сосок. - Очень жалко, но ты все еще незрелый юноша.
     - Милая моя, давай-ка повеселимся.
     Она опустила голову на подушку и просунула руку ниже, под одеяло.
     - Ну ладно, - проговорила она. - Кое-что можно сказать и в пользу незрелости.

***

     Мы перешли в гостиную и прослушали несколько записей, которые Робин привезла с собой. Новая запись Уоррена Зивона, бросающего холодный свет на темные стороны жизни, - целый роман в миниатюре. Техасский гений по имени Эрик Джонсон, который вытворял на гитаре такие чудеса, что мне захотелось сжечь свои инструменты. Молодая женщина по имени Люсинда Вильяме с красивым надтреснутым голосом и текстами песен, которые шли прямо из сердца.
     Робин свернулась калачиком у меня на коленях и еле слышно дышала.
     Когда музыка закончилась, она спросила:
     - У тебя все в порядке?
     - Да, а почему ты спрашиваешь?
     - Ты какой-то слегка встревоженный.
     - Я не хотел, чтобы это было видно, - сказал я и удивился, как она смогла заметить.
     Робин выпрямилась и расплела косу. Завитки спутались, и она стала разъединять пряди. Взлохматив волосы, она спросила:
     - Хочешь что-нибудь рассказать?
     - На самом деле ничего особенного. Просто работа. Тяжелый случаи. Возможно, я слишком зациклился на нем.
     Я ожидал, что на этом она окончит расспросы, но она продолжала:
     - Это врачебная тайна, да? - В вопросе звучало некоторое сожаление.
     - В общем-то, да. Я только консультант, но мне кажется, что этим случаем могут заинтересоваться органы правосудия.
     - О, так вот в чем дело.
     Робин дотронулась до моего лица. Ей хотелось знать больше.
     Я рассказал ей историю Кэсси Джонс, опуская имена и подробности. Когда я закончил, она спросила:
     - Неужели ничего нельзя сделать?
     - Я готов выслушать предложения. Я попросил Майло проверить прошлое родителей и медсестры и прилагаю все усилия, чтобы разобраться в этих людях. Беда в том, что нет ни клочка настоящих доказательств, только догадки, а догадки немного значат с юридической точки зрения. Единственное, за что можно зацепиться, это за ложь матери девочки - она наврала мне, что во время службы в армии пострадала от эпидемии гриппа. Я позвонил на военную базу и выяснил, что никакой эпидемии не было и в помине.
     - Зачем ей было врать?
     - Затем, что, возможно, она пытается скрыть настоящую причину увольнения из армии. Или, если она Мюнхгаузен, ей просто нравиться лгать.
     - Мерзко, - вздохнула Робин. - Человек вытворяет такое со своим собственным отпрыском. Да и вообще с любым ребенком... Как себя чувствуешь после возвращения в эту больницу?
     - Несколько гнетущее впечатление. Как при встрече со старым другом, который окончательно опустился. Это место кажется мне каким-то мрачным, Роб. Боевой дух упал, деньги уплывают быстрее, чем всегда, большинство прежних лечащих врачей ушли из больницы. Помнишь Рауля Мелендес-Линча?
     - Специалиста по онкологии?
     - Ага. Больница, по сути, была его домом. Я видел, как он переносил кризис за кризисом и продолжал трудиться. Даже он ушел. Работает где-то во Флориде. Кажется, все старшие специалисты покинули больницу. Я не встречаю в коридорах ни одного знакомого лица. Все молодые. А может быть, просто я старею.
     - Становишься зрелым, - поправила Робин. - Повторяй за мной: зре-лым.
     - А я полагал, что я незрелый.
     - Зрелый и незрелый. В этом секрет твоей привлекательности.
     - Кроме всего этого, нас не обходит стороной и проблема уличной преступности. Медсестры избиты и ограблены... Пару ночей назад на одной из больничных стоянок было совершено убийство... Убили врача.
     - Я знаю. Слышала по радио. Я тогда еще не знала, что ты вернулся в больницу, а то бы с ума сошла.
     - Я был там в тот вечер.
     Ее пальцы впились в мою кисть, но вскоре ослабли.
     - Да, ничего себе, успокоил... Будь осторожен, хорошо? Как будто мои слова могут что-то изменить.
     - Могут. Я обещаю.
     Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Мы сидели молча.
     - Я буду осторожен. Обещаю. Старики не могут позволить себе быть беспечными.
     - О'кей, - немного погодя сказала Робин. - Значит, вот почему ты такой унылый. Я думала, может быть, дело во мне.
     - В тебе? Почему?
     Она пожала плечами:
     - Все, что произошло. Так много изменилось.
     - Ни в коем случае, - запротестовал я. - Ты - светлый лучик в моей жизни.
     Она прижалась поплотнее и положила руку мне на грудь.
     - Ты только что сказал, что больница кажется тебе мрачной. Я всегда думала о больницах именно так.