каких-то там
якобы своих мыслей газетным фразам Один Из Отцов, будь он хоть
Дедушкой Русской Революции, мог бы и схлопотать, но... либерализация,
мать ее так! Оставалось искать виновного.

В надежде утихомирить Гения, Аркадий дерзнул вытащить его к телефону
из-за табльдота закрытого кавказского Дома творчества, но второй
разговор вышел еще, пожалуй, покруче первого, составясь с кавказской
стороны уже исключительно из мата, так что, только вчера вечером
получивший от жены Г. пухлую засаленную пачку купюр, Арсений трубку
взять не решился, и над ним нависло молчаливое обвинение в
фальсификации Гениальных Мыслей Одного Из Отцов. Заранее готовый ко
всему, Арсений вынул из стола ролик магнитной ленты, где
законсервировал финал Воспоминаний и добавочное интервью (он никогда
не ходил к отцам без магнитофона) и пачку листков с расшифровкою:
если, мол, хотите, можем сверить пленку с моим оригиналом, только у
меня, мол, с Г. никаких недоразумений прежде не происходило.
Магнитофонов в редакции не водилось, доставать - лень, потому Вика
сказала: зачем же, мы вам верим, после чего забегала глазами между
версткой и Арсениевыми листками. ТЕКСТЫ НЕ СОВПАДАЛИ!

Несовпадение явилось результатом правок: а) Аркадия; б) ответственного
с бородкою; в) снова Аркадия; г) зама из «Комсомолки»; д) снова
Аркадия; е) Вики; ж) самого Ослова. Каждая из правок сглаживала все
существующие, предполагаемые, могущие быть предположенными,
воображаемые и могущие быть воображенными острые, прямые и тупые углы
интервью, пока из какого-то там =таэдра оно не превратилось в идеально
правильный шар газетной передовицы. Самое смешное заключалось в том,
что и шар, и =таэдр по объему и содержанию казались абсолютно
идентичными, а уголками, вроде сложных тридцатых годов или расширения
кругозора творческой молодежи за счет контактов с Западом, Один Из
Отцов просто-напросто демонстрировал свое особо высокое положение,
дозволяющее ему определенные лексические (разумеется, не
идеологические, которых не дозволили бы и самому Глубокоуважаемому
Лично) вольности, а вовсе не собственные мысли. Однако ни Вика, ни
ответственный с бородкою, ни зам из «Комсомолки» понять этого не
могли, а Аркадий, хоть понимал, считал себя профессионалом.

...=таэдр-шар, по привычке представляемый в виде плотного тела в
разреженной среде, являлся в действительности пустотелой пещеркою в
плотном окружении дерьма. Г., создавая пещерку, освобождал будущее ее
пространство от своих действительных мыслей, жизненных принципов и
фактов биографии, то есть от дерьмяной среды собственного обитания. Но
как рыбам, привыкшим к воде, шарик воздуха представляется некой
плотной субстанцией, так викам, ословым и проч., с рождения живущим в
дерьме, пустотелая пещерка, наполненная лишь вонючими испарениями, от
которых освободить ее не был в силах даже гений Одного Из Отцов,
представлялась сгустком мысли. Форма же сводов могла показаться
существенною только изнутри.

Запустив руку в дерьмо любого из Отцов И Воспитателей, закладывавших
фундамент нынешнего своего положения как раз в сложные тридцатые годы,
можно было выудить годящиеся в роман сюжеты: в дерьме, например, Г.
застрял и навеки отвердел бериевский автомобиль, куда будущий Отец,
Воспитатель И Лауреат дважды в неделю собственноручно усаживал
супругу, молоденькую и популярную в то время киноартисточку, которой
приватные встречи с Лаврентием Павловичем, безусловно, сообщали
творческие импульсы к созданию правдивых образов героической и
нравственно чистой советской молодежи в соцромантических картинах
мужа; в ее же, ныне тоже Одной Из Матерей Советских Искусства И
Педагогики, дерьме почти сразу, близко к поверхности, обнаруживались
постели, куда она укладывала молоденьких студенточек под своего
семидесятилетнего, но весьма еще крепкого супруга, с которым и по сей
день жила душа в душу в высотном доме, в квартире, составленной из
двух четырехкомнатных, с видом на Москву-реку.

Арсений, однако, решил обойтись в ДТП дерьмом собственного поколения,
куда, впрочем, благополучно вливались дерьма, скажем, осчастливленных
разного рода Отцами студенток или журналистов, пишущих за Отцов их
Воспоминания, - дерьмом, которое, на взгляд и нюх Арсения, не казалось
ни менее массивным, ни менее вонючим, чем дерьмовые океаны поколений
предыдущих; более, разве что, однородным - и только, достав из стола
записной блокнотик с сюжетами будущих произведений, перечеркнул пару
из них крест-накрест, признав по нынешним временам слишком уж все-таки
романтическими, пришедшими литературными путями из недр прошлого века,
когда считалось, что в каждого человека вселена Божья душа.

Вика все сравнивала и сравнивала, все узнавала и узнавала то обороты
Ослова, то - по полной их безграмотности - зама из «Комсомолки», то -
собственные. Да, виноватых, похоже, на сей раз не найти: придется
срочно разыскивать на замену другой шарик, а раздражение против
Арсения Евгеньевича Ольховского снова загнать до поры на дно своей
(согласно идеологии - не существующей) души.

Нет, в издательскую очередь попасть, пожалуй, не удастся, взглянув на
Вику, трезво оценил ситуацию Арсений. Вот уж точно, что жадность
фраера сгубила. Следовало ограничиться Воспоминаниями и не
высовываться с этим несчастным интервью, за которое больше тридцатки и
не заплатили бы, минус алименты. Но подержанный «жигуль» брать все же
не стоит: Аркадий прав! Вообще-то раз в году на машины записывают всех
желающих с московской Пропискою, в исполкомах или в ГАИ,-только поди
узнай, когда именно этот раз в году случится. Может, вчера был. Или
будет сегодня. Надо что-то решать! Надо срочно что-то решать. Под
лежачий, так сказать, камень... Снова пытаетесь улизнуть, Арсений
Евгеньевич? Собрание-то не кончилось! Что вы, Виктория Ильинична! За
кого вы меня принимаете! Я только на минуточку, в туалет схожу,
поссать. Ну, если поссать - мы с Аркадием подождем вас в коридоре.

Арсений заложил руки за спину, как зек, и направился в туалет.

                        60. 15.07 - 15.19

Когда все трое вернулись в кабинет главного, конца собранию еще видать
не было. Говорил Целищев: я помню целину с самого начала, с пятьдесят
четвертого. Нас, зеленых студентов факультета журналистики, посылали
на Казанский вокзал - брать интервью у отъезжающих... - при слове
отъезжающие по помещению прошел легкий шелест, а лицо Того, Кто Висел
На Стене, утратило веселую лукавинку: слово в последнее время обрело
новый смысл. Тогда мне казалось, как ни в чем не бывало, продолжал
Игорь, что люди едут на целину от неустроенности, безвыходности:
нелады в личной жизни, отсутствие человеческого жилья и надежды на его
получение, мизерная зарплата... - ясно, что Игорь клонит в сторону,
идеологически верную: иначе просто не умеет, - но делает это как-то
очень уж в обход, и речь его вызывала пока одно недоумение. Я сочинил
тогда популярную песню, под которую отправлялись эшелоны целинников,
но все равно ничего не понял. Арсений вспомнил, как всем своим
четвертым «а» они разучивали и вдохновенно орали Игорев опус на уроке
пения, нисколько не задумываясь, что более дальних краев, чем те, где
они упражнялись в вокале, пожалуй, и не существовало, так что ехать,
например, и м или их родителям, получалось, просто дальше некуда. По
велению сердца я проработал несколько лет в целинной газете, продолжал
Целищев, но и в те годы еще ничего не понял... К чему же он клонит?
пытливо спрашивал глазами то у Ослова, то у зама, то у Вики Тот, Кто
Висел На Стене, но ответа не получал и чем дальше, тем сильнее и
суровее супил брови. В третий раз я прикоснулся к целине, когда ездил
туда с бригадой ведущих актеров и режиссеров советского кинематографа.
Как раз в те дни на целину прилетал Хрущев, и... - теперь уже не
шелест - ропот! прошел по кабинету. Целищев уловил его и развел руками
с виноватой улыбкой: дескать, что поделаешь, коль такой человек был?!
Не было! помрачнели лица тройки хозяев, а на лицо Того, Кто Висел На
Стене, нашла предгрозовая туча: НЕ БЫЛО! Интеллектуалы едва сдержали
улыбку, что Вика усекла тут же. Мы смотрели на колосящиеся стада
тучных пастбищ, но и тогда ни я, ни киноработники ни бельмеса не
понимали: целина и целина... - еби ее мать, не смог не добавить
Арсений про себя: так необоримо напрашивалось добавление и по смыслу,
и по интонации, весь дух и вся логика русского языка стояли за
добавление! Сегодня, прочитав книгу всем нам дорогого товарища Леонида
Ильича Лично, я опять не понял ничего! Это уж слишком! В кабинете
началась буря, а Тот, Кто Висел На Стене, сжал кулаки и несколько
привысунулся из рамы. Но Целищева несло: от вдохновенного волнения он
ничего не видел вокруг. И только после глубочайшего и
содержательнейшего доклада самого нашего главного редактора Прова
Константиновича Ослова пелена спала с моих глаз: я понял, каким
сияющим светом какие героические страницы какой уникальной истории
какого великого народа - строителя Коммунизма - Светлого Будущего
Всего Человечества - озарил Леонид Ильич Лично на страницах своего - я
не боюсь этого слова - гениально-высокохудожественного произведения.
Только сегодня я, наконец, осознал, какое место занимает целина в моей
жизни, в жизни моих друзей, моей страны. Я предлагаю послать в адрес
Леонида Ильича Лично телеграмму с благодарностью за то, что он своей
книгою придал нашим жизням смысл, ранее в них напрочь отсутствовавший,
и с обещанием трудиться еще лучше, а Прову Константиновичу, в знак
общей признательности, коллективно вылизать, извините за выражение,
жопу!

Выкарабкался наконец, просветлело лицо Того, Кто Висел На Стене.

                        61. 15.20 - 15.21

Стоя в общей очереди к голой ословской заднице, Арсений размышлял: не
знать Целищева - можно подумать, что он издевается. Как все же смешно
и страшно: люди, которых только что видел за чайным столом, те самые
люди, которые на первый взгляд отличаются друг от друга, имеют
собственные судьбы, заботы, семьи, детей, некоторые даже - мыслят на
досуге; люди, к которым можно, скажем, пойти в гости или встретиться
где-нибудь в бане или на стадионе, - эти самые люди по какой-то
незримой команде вдруг начинают говорить и писать одинаковые
бессмысленные слова, становятся похожими друг на друга до
однояйцовости и непохожими на людей. Они, по сути добровольно - ибо
кто принуждает их всерьез? кто грозит им отнятием жизни или свободы,
их собственной или их родных? - начинают служить идиотской Идеологии,
словно не понимают, что она неотвратимо и необратимо уродует их. Как
древнеегипетские жрецы, которые очищались перед своими богами
кастрацией, люди сии добровольно кастрируют души. А может ли кто
родиться от скопцов?..

                               62.

Подобно тому, как жрецы Идеологии, отличающиеся друг от друга чем-то
крайне несущественным, равнодушно отправив ежедневную - кроме
выходных - службу, заполняли тоннели и переходы метрополитена, словно
репетируя вечные загробные блуждания по кругам ада, ибо Рай никому из
них не уготован, - тени их постепенно набивались в тоннели и переходы
Арсениева романа, и, не будь, как и подобает теням, бесплотны, им
давно уже не хватало бы места.

Метрополитен с темными перегонами и разносветными станциями; с редкими
неестественными выходами поездов на поверхность, которая обретала
тогда бестелесность и призрачность, чем утверждала реальность одного
подземелья; с запутанностью линий и толчеей каменных коридоров, из
которых некуда деться, возникни с обоих концов внезапная опасность;
метрополитен, похожий в плане на паука, с незапамятных времен сидел на
сером эллипсоиде Арсениева мозга, где случайно залетевшим под землю
воробьем порою билась испуганная мысль, обхватывал мозг тонкими
липкими лапками с узелками-суставами станций; а теперь пробирался и в
роман, подчиняя его своим колориту, структуре, законам.

В часы пик потоки людей (или теней - Арсений уже плохо различал их)
растекались по рукавам и протокам подземной дельты, с поразительной
покорностью подчиняясь законам гидродинамики: повышая давление перед
узкими горловинами, завихряясь турбулентностями у стенок, когда
скорость превышала определенный предел, и в черных пятнышках, поток
составляющих, так же нелепо казалось предположить волю и самоощущение,
как в молекулах, скажем, воды.

Даже самое обычное знакомство под белеными сводами подземного царства
разрешалось на первый взгляд холодными, стилизаторскими, - по сути
же - вполне адекватными охваченному разноцветными паучьими лапками
сознанию Арсения стихами:

          ...и я спустился ниже. Этот ад

          был освещен и не лишен комфорта.

          В нем были даже выходы назад.

          Все тени на ногах стояли твердо.

          В их лицах вовсе не было тоски,

          отчаянья иль мук иного сорта.

          Но я взглянул, привставши на носки,

          внимательней: средь мраморного глянца

          одни глаза кричали: ПОМОГИ!

          с лица больного, без следа румянца.

          Я растолкал толпу, и мы пошли

          уже вдвоем. Ни тени Мантуанца,

          ни бога - не маячило вдали.

          Зато и указатели, и стрелы

          куда-то нас вели, вели, вели...

          Но в глубь Аида ль? За его ль пределы?

          У нас был разный возраст, разный пол,

          но это здесь значенья не имело.

          Вдруг загремел костьми и подошел

          семивагонный поезд переправы.

          Еще при входе отданный обол

          (пятак, если хотите!) дал нам право

          на переезд. Пульсирующий свет,

          биению колесному в октаву,

          одною был - казалось - из примет

          существованья времени, - и это

          вселяло в нас надежду... Солнце? Нет...

          То - Флегетона воды. Вот и Лета.

          Кончается тоннель. Стоит вагон.

          Открылись двери. Кассы. Турникеты.

          Наружный мир - реальнее чем сон.

          Толпа теней входила, выходила.

          Открылся пол наш. Ад был превзойден.

          И мы тогда увидели Светила.

                               63.

Фамилию прототип Арсениева главного носил, разумеется, не Ослов, -
Ослова бы и не назначили! - но переименование случилось само собою,
автоматически: еще со школьной, как говорится, скамьи, класса,
кажется, с шестого, когда Арсений услышал на уроке оговорку товарища,
за которую, случайную ли, намеренную ли - скорее все же намеренную, -
товарища выставили в коридор с истерическим криком: без родителей не
приходи! вдогонку, а хохочущий класс одноглазая, с врожденным
отсутствием чувства юмора учительница литературы добрые полчаса
безуспешно пыталась унять: патетический ор, покрасневшее лицо,
брызжущая - в весеннем солнечном контражуре - слюна, топающие ноги, -
учительница относилась к своему предмету и своей на ниве просвещения
деятельности с явно чрезмерным пиететом и суровой серьезностью, - еще
с тех давних пор всякий раз, как Арсений слышал название царя птиц в
аллегорическом смысле - сталинские орлы, например, - подмена в мозгу
происходила практически рефлекторно; трудно было отделаться от
манкого, яркого образа реющего над горами глубокомысленного
четвероногого:

          Кавказ подо мною. Один в вышине

          Стою над снегами у края стремнины.

          Осёл, с отдаленной поднявшись вершины,

          Парит неподвижно со мной наравне, -

и образ всплывал при любом очередном, - а в них, к сожалению, недостатка не
ощущалось, - патетическом высказывании, выступлении, призыве, при любой
ссылке на священный авторитет.

Несколько дней спустя от собрания, почти стенографический отчет о
котором занял предназначенное ему место в романе, Арсений случайно
узнал - интуиция, оказывается, не подвела, - что фамилия главного
действительно аллегорична и вместе с именем и отчеством представляет
собою не более чем псевдоним Самуила Мейлаховича Чемоданера,
закамуфлировавшегося не только переименованием, но и деятельным
антисемитизмом еврея, который любил щегольнуть в редакторской правке
неумело применяемыми беллетристическими фигурами девятнадцатого века,
приговаривая при этом: я, конечно, не Лев Толстой; что Лев-то он,
может, и не Лев, а Орел уж во всяком случае - подразумевалось. Перу
Чемоданера, кроме правок, принадлежали: инсценировка «Войны и мира»
для ТЮЗа, две политические пьесы, сценарий пропихнутого с высоты
прежнего в Госкино положения документального фильма о спринтерах, к
чьему числу главный редактор в молодости принадлежал, да начинающая
предыдущую главу романа статья, гранки которой Арсений заставил
вычитывать Арсения.

Впрочем, Чемоданер имел шансы попарить над дерьмяным Кавказом
советской литературы несколько дольше, нежели позволяли его
собственные и даже в соавторстве с известным графом написанные опусы.
Однажды Чемоданер спустился на землю и ненадолго превратился из
сталинского Орла в крыловскую Моську, в каком качестве и тявкнул пару
раз на последнюю напечатанную в СССР поэму некоего поэтического Слона.
Слону позволили - время по недосмотру высших властей проистекало
слишком уж либеральное - дать Моське пинка в одной из центральных
газет, однако то ли силы Слона были уже на исходе, то ли слишком уж
защищена была Моська - она мгновенно оправилась, снова превратилась в
Орла и воспарила уже пожизненно; и то сказать: в стране Моськиного
проживания к тем порам Слонов не осталось, даже хиленьких. Пинок же
несколько лет спустя попал в посмертное собрание Слоновьих сочинений,
тем самым доставив Моське хоть Зоилову, а известность.

Все это, конечно, было так, но не заключали ли какого тайного,
ехидного смысла последние слова искаженной строфы пушкинского
стихотворения - вот какой вопрос возникал порою перед Арсением, - со
мной наравне?

                        64. 15.30 - 16.44

Я могу ее трахать сколько захочешь, невозмутимым, даже восклицательный
знак рука поставить не поворачивалась, женским голосом проговаривал
молодой негр, одетый в одну короткую рубашку, - та не могла скрыть
роскошного его прибора, - и резким движением руки тыкал в голую
проститутку на постели. Давай на пари: я буду ее трахать сколько
захочешь! Одетый по моде тридцатых годов молодой человек, на котором
висла другая проститутка, не вполне еще голая, доставал из верхнего
кармашка пиджака зеленую десятидолларовую бумажку и протягивал негру.
Давай. Ну. Начинай прямо сейчас, мямлил и за него тот же белый,
безынтонационный, занудный голос. Негр рычал для храбрости,
набрасывался на женщину, которая тут же с готовностью и даже некоторым
любопытством занимала соответствующую позицию, - и начинал елозить по
ней. Должно быть, у него ничего не выходило (буквально сказать: не
входило) - целомудренный режиссер постеснялся укрупнить само поле
сражения, - и негр задыхался, пыхтел, но вербализовывал свои эмоции
столь же бесцветным тоном, как и прежде: я уже трахнул ее десять раз
подряд. Не веришь? спроси. Ну ты, скажи ему. Трахнул, тем же, но
впервые, наконец, вполне соответствующим изображению голосом
подтверждала проститутка. Сейчас, продолжал пыхтеть негр и сверкал
белками. Сейчас, но у него все равно ничего не в(ы)ходило. Тогда он
вскакивал, отворачивался от камеры и принимался дрочить. Хочешь,
отсосу? скучно, без тени возбуждения или смущения вопрошала
переводчица за висящую на парне вторую проститутку. Не надо. Я сам. Я
сам сумею ее трахнуть...

За закрытыми на замок двойными герметичными дверьми редакционного
кинозала сотрудники, призванные сюда тем же самым звонком, получали
компенсацию за открытое партийное собрание. Фильм шел, как обычно,
скучный, секс не возбуждал, не вызывал ни зависти, ни любопытства, ни
даже омерзения: в сотнях и сотнях московских квартир ежедневно и
еженощно происходили вещи похлеще - и не имел к трудноуловимой сути
картины никакого отношения. Так что Арсений - глаза давно привыкли к
полутьме - вполне мог бы повторить давешний круговой