ывает и закрывает
кукольные дверцы и едет дальше, дальше и дальше, унося маленьких
случайных пассажиров вперед, не далее, впрочем, конечной. А в ушах и у
них, и у Арсения, подстраиваясь под ритм колес:

                      Я один в семи вагонах,

                      и на долгих перегонах

                   бьет, мотает мой состав... -

звучит «Баллада о последнем поезде».

                              184. 1.23 - 1.28

Арсений взбежал по коротенькой лестнице, пронырнул под две арки, и ему
открылся тот самый переход, который приснился минувшей ночью и по
которому утром он прошел в густой толпе. Теперь же, одолев в
одиночестве десяток метров его пространства, Арсений услышал за спиною
шаги. Обернулся: двое мужчин из сна, открывающего «ДТП». Что за
чертовщина, подумал. Мало что сны начинают просачиваться в реальность,
так еще и сны, не приснившиеся на деле, а выдуманные для красного
словца! однако ходу прибавил и внутренне весь напрягся. Шаги за
спиною, кажется, участились тоже.

Где же проклятый фотоэлемент? попытался припомнить Арсений,
вглядываясь в бесконечную полированную стену розового мрамора. Рядом с
дверцею? Но и дверцы-то никакой не заметно. Или она так хорошо
замаскирована под плиты? Нет, разумеется, Арсений не спятил, не
бредил - тут, скорее, имела место игра мысли, воображения, но игра
порою затягивает сильнее реальности, и Арсений, решив, что если бежать
достаточно быстро и пригнувшись, пулемет прострелит пустое
пространство, действительно пригнулся и припустил бегом. Секунд сорок
спустя оказалось, что игровая пробежка дала единственный реальный шанс
не пропустить тоже последний, по другой, нужной Арсению, линии
следующий поезд. Вскочив туда в критическое мгновение, так что
почувствовал на боках удар дверных прокладок - преследователи остались
с носом! - Арсений уверился, что на запись попадет сегодня наверняка,
и это уже полдела, а только полдела, потому, что очень даже просто, на
запись попав, записаться не суметь.

Попытками предугадать всевозможные варианты и случайности лихорадочно
и занялся взбудораженный пробежкою Арсениев мозг: а вдруг «жигулей»
сегодня не будет? вдруг одни «москвичи»? а если нового, сегодняшнего
списка не пишут вообще, а только уточняют прошлогодний, в котором люди
отмечались каждую неделю? а ну не в ГАИ запись, а, как в позапрошлом
году, у исполкома? - впрочем, там рядом, километра три, не больше,
можно и добежать! - но тут Арсению вдруг самому перед собою стыдно
стало за эту лихорадку, за собственную внутреннюю суету, он вспомнил
про роман, вспомнил, что писатель, ему удалось даже вспомнить про
отысканного днем, словно из пепла воскресшего, «Шестикрылого
Серафима», и Арсений открыл «дипломат», достал блокнотик и твердо
решил всю оставшуюся дорогу заниматься только литературою, только
творчеством, причем заниматься целеустремленно, не отвлекаясь на
оконные рамы, праздные стишки и выдумывание побочных сюжетов про жизнь
всяческих московских мадонн.

Золотое сидел на стуле, прочел Арсений, посередине пустого
гостиничного номера, сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась
картина Ван Гога, которая называется, кажется, «Мужчина в горе» или
как-то еще. А у Золотова никакого особенного горя не вило - была
тоскливая, сосущая под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула,
завертеться по полу волчком и громко завыть...

Глава восемнадцатая

ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ

                                                  Духовной жаждою томим...

                                                                  А. Пушкин

                                    185.

Золотов сидел на стуле посередине пустого гостиничного номера,
сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась картина Ван Гога,
которая называется, кажется, «Мужчина в горе» или как-то еще. А у
Золотова никакого особенного горя не было - была тоскливая, сосущая
под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула, завертеться по
полу волчком и громко завыть. Видеть себя со стороны - признак
скверный, да еще и в композиции чужого полотна, и к Золотову пришла до
гадка: не подвернись ему псковская халтура, не выпихни из Москвы
десять дней назад - он бы уже неделю как удавился. Догадка привела за
собою предчувствие: он удавится и здесь, в Пскове, прямо в двадцать
шестом номере гостиницы «Октябрьская». Если сейчас же чего-нибудь не
сделает. Не переменит.

Мужчину Ван Гог изобразил старого и седого - Игорю же едва исполнилось
тридцать семь, однако разницы между мужчиною и собою Золотов не
чувствовал. Даже физически встать со стула и выбраться на улицу
оказалось едва под силу. Шло пятое ноября. Город разукрасили красными
тряпицами и разноцветными лампочками. На улицах появилось больше
обычного пьяных. Анонс нового спектакля драматического театра
«КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС» кричал со всех заборов метровыми черными буквами,
и казалось, что, несмотря на тряпицы, лампочки и пьяных, едва
фиолетовая предвечерняя краска воздуха сгустится - улицы опустеют, как
пустели каждый вечер, и по асфальту гулко затрещат сапоги патрулей.
Когда, перспективно совмещаясь по линии беспокойного Игорева взгляда,
красные сатиновые лоскуты попадали на белеющие в сумраке стены древних
церквей, его натуры, которую он переносил на бумагу по заказу
«Интуриста», к золотовскому горлу подступала смутная тошнота. Игорь
никогда не был религиозен, но почти физиологически чувствовал
нарушение стиля, надругательство над гармонией. Взять бы сейчас,
бессильно злобился он, все эти мои благостные картинки, заляпать
кумачовыми флагами и идиотскими лозунгами и бросить в издательские
хари! Хотел бы я посмотреть, много ли долларов они наживут на сучьей
своей идеологии!

Незаметно для себя Золотов оказался у автовокзала и пристроился к
первому попавшемуся на глаза хвосту очереди. До Пушкинских Гор... До
Пушгор? переспросила кассирша с вулканическим прыщом на шее. До
Пушкинских Гор! Пересчитал сдачу. Взглянул на часы: сорок минут
пустого времени. Съел бутерброд с сомнительной, сизою колбасою.
Выкурил сырую сигарету. Ехать следовало сию же секунду - иначе могло
случиться что-нибудь скверное. За углом, у пивной, один из алкашей
рвал на груди засаленный пиджачишко, под которым не было ни рубахи, ни
белья, и кричал: братцы! Помилосердствуйте! Поглядите на меня! Я до
полном коммунизма дожился! И я тоже, подумал Золотов. И я, кажется,
тоже ложился уже до полного коммунизма.

По крышу заляпанный грязью, подошел «Икарус». Игорь устроился к окну,
на предпоследнее сиденье, и привалился головою к холодному стеклу.
Чуть-чуть полегчало. От двигателя вместе с урчанием пошло приятное
тепло. Мимо двинулся некогда славный, ныне захолустный древний
городок. Сгущались сумерки. Небо становилось темно-сиреневым.

                               186.

Игорь очнулся от остановки, от тишины. Взглянул на часы: какие-то
сорок минут всего и ехали, а за окнами - глухая ночь. И сон, этот
непонятный, безумный сон! Стрекозиные крылья, фасеточные глаза. Таким
Дьявол, кажется, не представал еще ни перед кем. Впрочем, Дьявол ли?
Игорь помнит, как несколько раз употребил выражения вроде ради Бога,
ей-Богу! - Тот даже не поморщился. Шестикрылый Серафим? Золотов
пробрался по длинному проходу, вышел на воздух, достал сигарету. Она
совсем уже, до невозможности, до неприличия оказалась сырою, и
пришлось ее долго разминать, вытаскивать табачные сучья. Не бросайте
бычки в писсуар: они размокают и плохо раскуриваются. Влажный дым
обжигает язык. Безумный сон! Создать шедевр! Словно в наше гнилое
время такое еще возможно! Техника, конечно, изощрена, свободы хоть
отбавляй, общий уровень достаточно высок. Всяческие концептуальные
идеи. Но шедевры?.. А тот, уставясь на Игоря прозрачными
тысячегранниками, знай твердит свое. Дело происходило не в реальности,
потому Игорь сильно разволновался, стал что-то доказывать незваному
гостю, но тот доказательств не слушал, а так вот, в упор, и давил:
хочет он или не хочет написать картину, которая стала бы всемирной,
ибо люди увидели бы в ней выход? Ценою души, что ли?! презрительно
взрывается Золотов. Дешевле такие вещи не стоили никогда! отрезает
инфернальный собеседник. Только его, мол, Золотова, душа до того
стерлась, до того износилась, что на просвет - сплошная дыра. Так чего
же тогда он пристает к нему, к Золотову?!

Глаза постепенно привыкают ко тьме. Грязная площадь. Красная тряпка.
(Красная площадь, грязная тряпка.) Шум воды. У стены несколько мужских
теней, переговариваясь, попыхивая огоньками, мочатся. И белеется на
середине не столько видимой, сколько слышимой реки небольшой старинный
храм. Что это, мужики? спрашивает Золотов, кивая в ту сторону. Первый
раз, что ли? Остров! Городок такой - Остров. Поскольку на острове -
церква! А пристает он, Серафим, вот почему: скоро-скоро во власти
Золотова окажется чужая душа, новенькая и весьма аппетитная, и, если
художник решится пожертвовать ею, шедевр ему обеспечен. В моей власти?
Игорь даже расхохотался в гигантские фасетки. Никогда в жизни ничьей
душою не владел, не собираюсь, мне не по желанию, да, кажется, и не по
силам! Эту-то проблему нам решать, главное - принципиальное согласие,
заключает Серафим, и Игорь как раз и просыпается от остановки, так что
ни подумать над предложением не успевает, ни возразить, что никакого,
дескать, принципиального согласия никому пока не давал. Идиотический,
дурацкий сон! Выход! Будто искусство способно подсказать людям хоть
что-нибудь!

Автобус тем временем трогается, петляет по грязным переулкам,
выбирается на длинный деревянный мост. Узкий: приходится ждать, пока
проедут встречные грузовики. И снова - уже с моста - развернутая
апсидою церковка в темноте. Жаль, не посмотрел, думает Золотов. Назад
надо поехать днем, чтобы увидеть обязательно. А может, и хорошо, что
так она и останется, - еле сереющая, скорее воображенная, нежели
увиденная в плещущей темноте реки?

                               187.

Прибыв на место, автобус мгновенно опустел, и несколько пассажиров,
доехавших с Игорем до конца, тут же слились с темнотою. Вдалеке
угадывался белый собор Святогорского монастыря. Узкая дорога вела
круто вверх. Художник прошел по ней десятка три шагов и прямо на стене
одного из монастырских строений увидел вывеску ГОСТИНИЦА ТУРБАЗЫ.
Романтика святых мест! разозлился на себя Игорь. Приперся!
Экзотические своды, железная койка с продавленной сеткою, комната на
десятерых, клопы - все это уже было в Тобольске. Есть здесь
кто-нибудь?!

Эхо. Дальний угол коридора выпускает старуху в черном сатиновом
халате. Я художник, из Москвы. Мне требуется как следует отдохнуть.
Нет ли у вас отдельного номера? А! всплескивает руками старуха, словно
во внешности Игоря или в его фразе заключается нечто экстраординарное,
волнующее. Эт тебе, милок, в городскую надоть, а у нас здеся турбаза.
Ты как пойдешь, так пряма и иди, а потом сверни у магзина... У
магазна! поправляет Игорь. Ага, у магзина, и иди мим почты... Да я
первый раз у вас, никаких ваших почт не знаю, никаких магазинов! Ну
так я вот, сталоть, и говорю: свернешь налево, а она, милая, там и
стоить по дороге. Ладно, спасибо, и, выходя, мысленно: за что я ее?

Не прошагал Игорь и километра, как заметил невдалеке здание в четыре
этажа. Но почему горят только два окошка внизу, остальные - темные?
Неужто и приезжие ложатся здесь спать в девять? Комендантский час? Ах,
вон в чем дело! Золотов - единственный постоялец. Комнатка небольшая,
уютная, даже с душем, хоть горячая вода и не идет. Ну и хрен с ней!
Телефон на столе искушает позвонить. Куда? Кому? Игорь повалялся на
кровати, полистал истрепанные путеводители со стола.

               Но и в дали, в краю чужом

               Я буду мыслию всегдашней

               Бродить Тригорского кругом,

               В лугах, у речки, над холмом,

               В саду под сенью лип домашней...

                                        (А. Пушкин).

Снял трубку. Чужая душа! Шедевр! Москву заказать можно только на
завтра, на утро. На завтра так на завтра.

Опять навалилась тоска. Здесь казалось еще одиноче, чем во Пскове.
Золотов лежал, не раздеваясь, поверх покрывала и в полудреме вспоминал
давешнего Серафима, который мелькал где-то между глазными яблоками и
веками, но не материализовывался и в разговор не вступал. Дьявол - это
ведь падший Ангел? Спугнул Серафима звук подъезжающего автобуса.

Игорь выглянул в окно: МОК, московский номер. Очень кстати. Сунул ноги
в башмаки и спустился в вестибюль. Там было полно народу, но ни одной
физиономии, к которой хотелось бы присмотреться. Впрочем, неправда:
молоденькая девочка в красной нейлоновой куртке; толклась вместе с
остальными и все же оставалась особняком, сама по себе, неуловимо
чем - выражением ли лица, манерою ли держаться, какой-то особенною
осанкою, - словом, породой. Игорь дождался, пока туристы оформятся, и
поплелся за ними в ресторан, тоже съел разогретый бифштекс, хотя до
того есть и не собирался. Потом, сидя в холле на втором этаже,
наискосок от своего номера, краем глаза следил, как расселяются
пришельцы. Особо отметил, что та девочка оказалась одна в соседней с
ним комнате.

Пока этаж не опустел, Золотов все сидел и сидел в кресле и всякий раз,
когда девочка проходила мимо, провожал ее взглядом. Только взглядом,
головы не поворачивал. Впервые за Бог весть сколько времени Игорь с
облегчением почувствовал, что его тоскливое одиночество обращено
вовне, но подойти к девочке, завязать разговор не пытался. Если
Соблазнитель - играл с давешним сном - имел в виду ее, пусть и
приведет ко мне. Кто бы Он ни был, я за Него Его работу делать не
собираюсь!

Коридор постепенно затих. Художник ушел к себе. Он лежал в постели и
прислушивался к стенке, разделявшей его номер с номером девочки. Он
думал о незнакомке. Он еще не знал, что ее зовут Аура.

                               188.

Отца Ауры, крупного вильнюсского инженера, директора радиозавода, едва
ей исполнилось пять лет, перевели в Москву, в главк, и сейчас он
служил первым заместителем министра. Аура прижилась в Москве, ходила
во французскую спецшколу, занималась во Дворце пионеров. По-литовски
говорить почти разучилась - отец в Москве женился на русской, - зато
без акцента говорила по-русски и по-французски; мало-помалу учила и
санскрит. Школу окончила с медалью и сразу же поступила на филфак в
Университет. Аура любила и понимала язык и полагала, что учиться будет
легко и приятно. Но, параллельно со специальными, начались
общественные дисциплины, лекции - это еще Бог с ними, - семинары! - и
Аура, по натуре горячая, импульсивная, прямая настолько, что несколько
даже своей прямотою и кокетничала, вместо того чтобы формально сдавать
зачеты, ибо, как цинично предупредили студентов на первой же лекции, с
них спрашивают не истину, а знание предлагаемых для запоминания
формул, - стала ловить ведущую семинары даму на тысячах противоречий
между теорией и существенностью развитого социализма. Аура приводила
примеры из жизни собственной семьи, рассказывала о закрытых
распределителях, персональной даче, разъездах мачехи на «Чайке» к
портнихам, о деньгах в конверте, о Четвертом управлении, о прочем,
прочем и прочем, и однажды преподавательнице, прежде мешавшейся от
Ауриных выступлений и совсем было уже собравшейся пробиваться к ее
отцу - жаловаться на дочку, хватило ума Ауру во всем и обвинить: что
ж, мол, она, пользуясь этими незаслуженными благами, изучает себе с
приятностью и комфортом языки индоевропейской группы, вместо того
чтобы реально производить материальные ценности? что ж, мол, не идет
на завод?! Вот тогда она уже и сможет с полным внутренним правом
бороться против того, что кажется ей в нашем жизненном устройстве
неидеальным, не соответствующим учению классиков и элементарной
справедливости! А кто она сейчас?!

Реакция девочки на публичный обвинительный монолог оказалась
значительнее, чем предполагала преподавательница: Аура забрала
документы и действительно устроилась на завод, а спустя две недели,
когда ежевечерние домашние сцены стали невыносимыми, ушла и из дома в
общежитие. Три месяца проходив в ученицах, Аура стала револьверщицею,
и едкая эмульсия начала разъедать нежную кожу ее рук, и без того
изрезанную уже мелкой стальной стружкою. Толик, ее учитель и
наставник, набивался и в любовники, хорошо, он согласен! - в женихи, и
как уговаривала себя Аура терпеть, закусив тубу, работу у станка, так
же уговаривала не проявлять высокомерия и по отношению к Толику, не
морщиться от его фраз, сдерживать брезгливость от прикосновений его
всегда, казалось ей, немытых рук, - и чем все это труднее давалось,
тем решительнее согласилась однажды Аура стать его женою. А чего
стоило ей одно только знакомство с матерью жениха, которой Аура не
понравилась настолько, что будущая belle mere, нечистая, расплывшаяся
старуха с седыми усами, не сочла нужным свое впечатление скрыть? Чего
стоило посещение однокомнатной квартиры с тусклыми,
двадцатипятисвечевыми лампочками, с въевшимся навечно в истертые обои
прогорклым запахом еды и дешевой парфюмерии, с красотками из журналов
над изголовьем металлической кровати Толика! - квартиры, где в
обществе старухи предстояло прожить несколько лет, пока на заводе не
дадут собственную жилплощадь или пока старуха не умрет. Но Аура
держалась и даже действовала: вступив в профсоюз металлистов, вошла в
культмассовый сектор цехкома, организовывала походы в театр, в
консерваторию, разнообразные поездки, вот эту, например: в Пушкинские
Горы.

Когда выяснилось, что Толик не едет: заболела мать, - Аура вдруг
почувствовала громадное облегчение, которого тут же заставила себя
застыдиться, но за десять часов путешествия с коллегами в одном
автобусе облегчение сменилось на еще, пожалуй, большую тяжесть: их
шутки, анекдоты, их песни под гитару, да просто их лексика! -
интеллектуальная духота вокруг Ауры сгустилась в удушье, и вдруг -
худой до изможденности, темно-русый, голубоглазый бородач, сидящий в
кресле на самом проходе, кидающий на Ауру исподлобья мрачно-огненные
взгляды. Боже! какое странное, какое красивое лицо, как ярко
отпечатлелась на нем усталость, вызванная работою мысли, напряжением
духа! - как прекрасна такая усталость, как не похожа на ту, что видела
Аура после смены на лицах рабочих ее завода или в зеркале - на
собственном лице!

Раздеваясь, Аура поймала себя на том, что слушает коридор и теперь уже
знает, что бородач находится рядом. Кровать в ее комнате стояла как
раз у разделяющей номера стены, и, прежде чем заснуть, Аура,
преодолевая стыд, долго впитывала неясные звуки за стеною и
фантазировала: бородач взбудоражил ее воображение. Вселилась безумная
мысль: встать и вот так, как есть: в прозрачной рубашечке до пят, -
постучаться к соседу. О! с ним ей нашлось бы о чем поговорить:
рассказать, послушать! Он бы ее понял! Он был бы нежен по-настоящему и
силен по-настоящему! Но ведь это бы получилась трусость! побег от
жизни, которую Аура сознательно для себя выбрала и которую, пусть
сдохнет, а доведет до конца!

                               189.

На следующее утро Игорь сидел в номере и рисовал головку Ауры.
Вешаться расхотелось. Художник пытался схватить ту единственную линию,
в которую вписался бы объем девочкина лица, линию, что сама по себе,
продолжаясь, передала бы ощущение, испытанное Игорем от первого
взгляда на незнакомку в красной куртке. Схватить линию оказалось
неимоверно трудно, хоть она и вертелась буквально на кончике
фломастера. Зазвонил телефон. Ч-черт побери! Кому, интересно, я
понадобился в этой глуши? Двести двенадцатый? Москву заказывали?
Москву? Какую Москву? Ах да, Москву! Ваш абонент не отвечает. Снимаем
заказ? Как это? раздраженно удивился Золотов, только что вспомнивший,
что, собственно, за Москву. Как, то есть, не отвечает?! Должны
ответить! Слушайте сами! бросила телефонистка и включила долгие
тоскливые гудки. Что такое? Сегодня вых