к мальчик, изломанный этим комплексом, пытается доказать себе и всем
остальным, что у него тоже есть право жить на своей земле и ходить по
ней, не тупя глаз долу, потому что он ни в чем пока перед нею не
виновен, и что если даже виновны его родители (во что он тоже не
верит, ну, ладно - он допускает, что пока, по молодости лет, не может
во всем разобраться как следует, и потому - оставим до поры, которая,
безусловно, наступит, его родителей в покое) - так вот, если даже и
виновны его родители, так все равно: он-то здесь не-при-чем! - ну, в
общем, Арсений собирался поведать в «Ностальгии» о попытке обрести то,
что обычно дается человеку автоматически, при рождении: сама
этимология слова, которое будет сейчас написано и даже - по инерции -
с заглавной буквы, чрезвычайно красноречива: обрести Родину.

«Ностальгия», однако, получилась такою, что печальным реалиям
ссыльного деревенского детства войти в нее не удалось. О нет! - отнюдь
не желание объехать острые углы и придать повести цензурный тон
владело Арсением, хотя он чувствовал, что они разрешили (во всяком
случае, перестали безоговорочно запрещать) не только думать о чем
угодно или трепаться на кухне с женою, о чем думаешь, но даже - если
методом фиги в кармане: аллегориями, иносказаниями, намеками потоньше
да помутнее - даже об этих мыслях писать; что только открытых текстов
они боятся, и боятся, может, еще больше, чем вчера, - тем сильнее
Арсению в этой ситуации и хотелось говорить громко, говорить правду,
не переводить ее с человеческого языка на эзопов, ибо Эзоп, как иной
раз патетично провозглашал Арсений, был рабом: рабом Ксанфа, - просто
«Ностальгия» получилась другою (кстати, хоть по иным причинам, а столь
же непечатною) и сейчас, вложенная в папку романа, оказалась более чем
на месте, однако потребовала и расставить точки над оставшимися без
точек ё.

Арсений задумывается, и в голову лезут воспоминания, сбивчивые, одно
толкающее другое, и пустяки вдруг становятся вровень с событиями
судьбоносными, а те, в свою очередь, проявляют себя совершенными
пустяками. Пятое марта, день провозглашения смерти Сталина: отец и
вида не подает, какие надежды у него возникают, он, пожалуй, даже
более замкнут, чем всегда, только глаза странные, - и идут они за
руку, Арсений с отцом, по селу, солнце жарит вовсю, хоть зима еще в
полной силе, - и вот одно окно, другое, третье, - за ними живут тоже
ссыльные, не друзья - друзей тут не бывает - знакомые отца, - окна
растворяются настежь под треск пожелтевших газетных оклеек, и серая,
пропыленная вата вываливается на снег; впрочем, лица ссыльных, что
приветствуют отца из этих распечатанных не по сезону окон, тоже
замкнуты, сдержанны; и тут же, в тот же вечер, соседка по дому,
врачиха, латышка, с чьей больной полиомиелитом дочкою Арсений дружит,
делится с забредшим в гости семилетним Арсением: уж мы плакали,
плакали, а тот, неизвестно с чего, ибо назавтра вполне искренне
напишет первые в своей жизни стихи:

               Умер вождь народа,

               умер Сталин наш.

               Крепнет год от года

               наш рабочий класс, -

и так далее, еще строев, кажется, пять, - тот неизвестно с чего, ибо неделю
спустя станет со всем старанием трудиться над белоснежной оправою к
портрету покойного усатого генералиссимуса, аккуратно вырезанному овалом с
обложки «Огонька», смоченному, чтобы не прилип, и уложенному на дно блюдца:
заливать разведенным в кашицу гипсом, что отец специально принесет из
больницы, заправлять в полузастывшую массу петельку для повешения на
стену, - тот неизвестно с чего вдруг проявляет диссидентские замашки:
меньше, говорит бабушкиной воспитательной присказкою, писать будете, - и
дома страхи, скандал, но пятое марта - это все же потом, это все же в
конце, почти в конце, хоть и норовят воспоминания именно о пятом марта,
растолкав более ранние, вылезти вперед, - а задолго до пятьдесят третьего:
конечная станция узкоколейки, почти в самом центре М-ска, пересадка в
обшарпанный трамвайный вагон, беленое четырехэтажное здание с намордниками,
длинный, пахнущий вчерашними скисшими щами и подгоревшей кашею,
серо-зеленой масляной краскою выкрашенный коридор, томительное, как у
кабинета зубного врача, ожидание, смысл которого едва четырехлетнему
мальчику не уловить - наверное, потому и плачет, - и, наконец, небольшое
квадратное окошко в стене: что-то вроде кассового на провинциальном
вокзальчике, только зарешеченное, - а за железными прутьями - на мгновенье,
пока мать держит на руках, - лицо отца: папа в командировке; и, видать по
контрасту, нужды нет, что два года спустя тот же мальчик, счастливый
донельзя, под ноль остриженный, на фоне разряженной елки фотографируется в
форме старшего лейтенанта МГБ, сбывшейся своей заветной мечте: бабушка
сшила из старого обмундирования коменданта - они друзья! - который
презентовал в придачу и запасные своп погоны.

Деревянная ванна, бак, снабженный душевым раструбом, трехколесный
велосипед, (фотоаппарат «любитель» с трещиною, залитою жидким стеклом,
два улья на пасеке, куда Арсений с отцом пошли как-то сами и без
дымаря и откуда бежали стремглав, унося под сетками безжалостно
жалящих пчел, самодельная коптильня на огороде, пахнет дымком, снова
попахивает ретро, но тут же к воспоминаниям примешиваются мысли,
вопросы, недоумения или, напротив, понимания: и про польский язык,
которому отец, польский шпион, не то что не учил Арсения - о
существовании которого никогда не заговаривал, строчечка русский в
метрике, после - в паспорте, то, се, пятое, десятое и наконец: а что,
если б отец не загремел в лагерь? Военный врач, он наверняка оказался
бы на фронте и скорее всего там бы и погиб. Но зато, если бы не погиб,
был бы, надо полагать, и генералом, и профессором, и жили бы они
давным-давно в Москве, где-нибудь на Песчаных, в пятикомнатной, с
паркетом, с четырехметровыми потолками квартире... Впрочем, кто они? С
матерью бы отец тогда не познакомился, и сын его, если допустить, что
сын положен Арсениеву отцу судьбою, - сын оказался бы уже не Арсением,
если бы даже и звали его Арсений.

Два часа пролетают незаметно. Лист так и остается чистым. Все это,
конечно, думает Арсений, не вполне семейные хроники, которыми я,
собственно, занимаюсь. Отложим это куда-нибудь на потом.

Но роман стремительно несется вперед, потом так и не наступает,
вернее, наступает, но значительно позже.

                               157.

В тюрьме, месяца эдак с третьего, воспоминания о месте отцовой ссылки
станут посещать Арсения все чаще, пока не преобразятся в твердое
намерение, едва освободившись, съездить туда. Но, едва освободившись,
разумеется, не окажется денег, зато в избытке - насущных проблем.
Впрочем, поездка, пусть и с опозданием на несколько лет, все-таки
состоится.

Арсений, застав его нежилым и запустелым, с трудом узнает дом, где
прошло детство, будет бродить по полуразобранным полам под проломами в
потолке и пытаться хоть что-нибудь восстановить в памяти. Самым
поразительным окажется, что Арсения узнают и вспомнят и что об отце до
сих пор здесь ходят легенды, как о враче-чудодее, Человеке С Луны.

И тогда, вернувшись домой, Арсений напишет наконец о детстве большую
повесть, где дом деревенской ссылки сольется в одно с домом среди
полей; где могучий старик, срисованный с отца, каким тот неожиданно
откроется Арсению при поездке, встанет во весь свой недюжинный рост,
напрочь затмив маленького, слабого сына, которому Арсений безжалостно
передаст многое от себя.

Надежд на публикацию повести на Родине будет немногим больше, чем в
связи с романом, однако, в отличие от рукописи «ДТП», Арсений не
рискнет передать рукопись трагедии за рубеж.

Ибо повесть получится трагедией.

                               158.

Взамен дяди Антония (офицера польской армии) и дяди Андрея (советского
композитора), погибших в лагере в конце тридцатых - настоящих, кровных
дядьев Арсения, - ему предложили дядю Костю: дядю не вполне
настоящего, друга отца с гимназической скамьи. Пока все шло
относительно спокойно, дружба их преодолевала расстояния между
Москвой, где учился, а потом и работал дядя Костя, и Одессой, где
учился, Николаевом, Воскресенском, Голтой и прочими мелкими городками,
где, отказавшись от ординатуры, приобретал врачебный опыт Арсениев
отец. Когда же последнего, оттрубившего несколько лет в
Дальневосточном военном округе (на поле брани, под смертоносным
дождем, спасать людям жизни!..), заслужившего орден и едва не
защитившего диссертацию, которая сгорела при аресте, взяли
одновременно с Блюхером и К°, дядя Костя, естественно, с горизонта
исчез. И то сказать: не лезть же ему на рожон, не доказывать, рискуя,
собственно - прямо пренебрегая! жизнью, что лучший его друг отнюдь не
польский, не японский и не какой-нибудь там латинский шпион и вряд
ли - участник антисоветского военного заговора, - тем более что,
во-первых, не доказал бы, во-вторых, - вплоть до самого пятьдесят
шестого узнать, в чем обвинен Арсениев отец, было неоткуда, в-третьих,
в главных - лучший друг сам во всем сознался.

Впрочем, надо отдать дяде Косте должное: едва Евгений Ольховский,
отсидев положенные восемь лет, освободился и вышел за ворота зоны с
полугодовалым сыном на руках (последняя фигура - риторическая: мать
Арсения, вольняшка, работала в лагере по найму, так что наш герой,
хоть и родился в лагерной больничке, где отец фактически
начальствовал, мытарился сравнительно легкими мытарствами первого
круга - младенчество провел все же на воле), дядя Костя (он
направлялся с какою-то спецгруппою через Владивосток в побежденную
Японию) разыскал и навестил одноклассника, сознавая, надо думать, при
этом, что по тем временам общение с пусть и отбывшим наказание, но все
же врагом народа ничего хорошего принести не может, особенно ему,
выездному политэконому-ориенталисту. Естественно, возраст у Арсения
был не тот, чтобы в первую встречу запомнить дядю Костю: профиль
ученого попугая, его очень сильные линзы очков, за которыми и глаз-то
не разглядишь, сверхкоротко остриженные по бокам и взбитые впереди
коком рано седые, но при этом довольно крепкие волосы, - однако
рассказанная и пересказанная умиленными родителями история
дальневосточного свидания возбудила чувствительное воображение
настолько, что в конце концов Арсений обзавелся собственным о ней
воспоминанием.

Вторая посадка и последовавшая за нею ссылка отца еще раз отбросили
дядю Костю за границы мира, доступного семье Ольховских, и дядя Костя
вновь пересек их (вернее, они расширились, захватив его) почти сразу
же после пятьдесят пятого, не дожидаясь окончательных реабилитаций,
которые шли волнами добрый десяток лет.

Так или иначе, а дружба отца с дядей Костею казалась крепка и
выдержала испытание временем (не в философском или физическом смысле,
а тем временем) и до определенной поры воспринималась Арсением как
нечто удивительно романтическое, прочное, незыблемое, становилась
объектом подражания и предметом зависти, и только потом, много позже,
Арсения ошпарило неожиданное открытие: в каком страшном мире они
живут, если мужская дружба, отягощенная трусостью и рядом
полупредательств, не рассыпается и даже представляется неким
древнеримским идеалом, причем не ему одному, а всем об этой дружбе
знающим, - и перестал дядю Костю навещать, хоть тому уже стукнуло
восемьдесят и никого, кроме Арсения, в Москве у него не осталось.
Впрочем, последнее следовало понимать фигурально: давняя домработница,
разжиревшая, ощущающая себя полной хозяйкою, заботилась о дяде Косте в
надежде на наследство; вертелись вокруг всевозможные аспиранты и
докторанты, готовые ради положительного отзыва или белого шара терпеть
до поры сентенции профессора, а для души шла интенсивная переписка и
ежегодные встречи с другом детства, сын которого вдруг проявил себя
таким неблагодарным хамом.

                               159.

Выйдя из тюрьмы, Арсений обнаружит по отношению к себе в подавляющем
большинстве друзей и знакомых тот же нравственный пуризм,
руководствуясь которым перестал некогда навещать дядю Костю. Последний
к тому времени уже умрет, так что поправить ничего будет нельзя.
Кстати сказать, и домработнице ненадолго удастся пережить хозяина,
кроме которого, оказывается, не найдется у нее родной души, и спустя
какие-то полгода домработница буквально засохнет от тоски, переселится
вслед за дядею Костею в эмпиреи, завещав похоронить бренное свое тело
рядом с телом хозяина.

                               160.

Разумеется, человек сам должен отвечать за то, каким получился, и ни
одни раскопки, даже с ошеломительно сенсационными результатами, ничего
в его жизни определить не могут, разве кое-что пояснить. Поэтому
Арсений конечно уж не имел права так налетать на беззащитную женщину,
не имел права столь безжалостно требовать от нее отчет в прожитой
жизни, - ей бы просто повернуться, войти в лифт и захлопнуть тяжелую
металлическую дверь перед носом непрошеного допросчика, а она на тебе:
раскисла, захлюпала носом в надушенный кружевной платочек, позвала к
себе, стала угощать чаем из корниловских, словно папиросная бумага,
прозрачных на свет чашечек и в конце концов все и выложила. Как раз по
поводу этого чаепития дядя Костя с Арсением и разругались серьезно в
первый раз.

Что же Арсений узнал в результате? Что эта подруга дяди Кости,
отставная певица Музыкального театра имени Станиславского, является
первой женою Арсениева отца? Арсений и так давно подозревал о сем
факте - из разных недомолвок да из взглядов, которыми награждала его
женщина в каждую случайную (вполне ли случайную?) их встречу у дяди
Кости, - иначе не навязался бы провожать, иначе не приступил бы к ней
и с наглыми своими расспросами. Что в свое время познакомил их - отца
с певицею - именно дядя Костя? Тут тоже не надо иметь семи пядей во
лбу, чтобы догадаться. Что отец тогда, в тридцать пятом, был
ослепительно красив: молодой врач-офицер, приехавший в столицу
получать орден, многообещающий ученый, белый китель, четыре шпалы в
двух петлицах? Арсений знает, Арсений видел его фотографию. Что в те
поры на душек-военных существовала значительная мода, и по киноканонам
как раз юные певички или актриски более всего для военных и подходили?
Что женщина отреклась потом от мужа, потребовала, чтобы их заочно
развели? Но она же не виновата! ее заставили! ее так пугали! Она до
сих пор казнится, Арсений видит, какая она несчастная, какая одинокая.
Она больше и замуж не выходила, и детей у нее нету. Я так ошибся! Я
так наказан! промурлыкал Арсений под нос и многозначительно оглядел
великолепную квартиру на улице Немировича-Данченко: беккеровский
рояль, хрусталь люстр и посуды, сплошные шпалеры книжных корешков,
подлинники на стенах, афиши с портретами хозяйки. Напрасно казнитесь,
сказал. У вас бы не получилось ехать за ним к черту на рога. Мы свинью
держали, корову, овец. Огород. Сами хлеб выпекали. Вы все равно не
обрели бы с ним, счастья. Тут женщина прямо-таки разрыдалась, но
Арсений молчал, не утешал, не успокаивал, только смотрел с
любопытством, тем невыгодно отличающимся от осуждения, что исключает
возможность оправданий.

А вот еще одни раскопки, еще одна встреча еще в одной московской
квартире: уже чуть подальше от центра, хрусталь не столь уж роскошен,
фарфор современный, мадонны, книжные переплеты попроще, и, разумеется,
никакого рояля. Сестра, проезжая через Москву, случайно проговорилась
Арсению, что отец получил от Тавризяна большое письмо с просьбою
подтвердить какие-то там факты прежней, лагерной жизни и что отец
вроде бы отказался наотрез: телефон Тавризяна в тот же вечер
разыскался через ноль-девять, а назавтра Арсений сидел в мягком низком
кресле, обшитом потрескавшейся коричневой кожею, и потягивал крепкий,
сваренный по-восточному, в песке, кофе.

Анушеван Георгиевич Тавризян был одним из тех ссыльных, которые пятого
марта пятьдесят третьего открывали настежь законопаченные на зиму
окна, когда Арсений с отцом проходили мимо. Грузин армянского
происхождения, член партии с тысяча девятьсот какого-то очень раннего
года, функционер закавказского, а потом и центрального партаппаратов,
выпускник ИКП, он неким чудом, пройдя все допросы, уцелел и оказался,
наконец, в относительной безопасности ссылки, женился там, как многие,
на аборигенке (первая жена по заведенной схеме предала) и довольно
близко - насколько позволяли условия - сошелся с семьей Ольховских.
Еще задолго до того, как тысячи и тысячи людей потянулись из лагерей и
ссылок на юг и на запад, его - первую ласточку - вызвали в Москву в
качестве свидетеля по делу Берия, с которым в свое время Тавризян
работал в Закавказье, реабилитировали, дали квартиру у Дорогомиловской
заставы, персональную пенсию, и Анушеван Георгиевич засел за труды
мемуарного характера по истории своей партии. Однако продвигались они
слишком медленно для того, чтобы успеть в печать, и вместе с
разжалованием субъективиста и волюнтариста в пенсионеры окончательно
потеряли надежду увидеть свет. Впрочем, Тавризян, поразительно для
историка нечуткий, верить в это не желал и затеял новую книгу, куда
решил собрать судьбы всех тех, с кем сталкивался за время отсидок и
ссылки, и тех, с кем сталкивались те, с кем сталкивался он. Архипелага
Тавризян не читал по соображениям, как признался, принципиальным:
раньше, мол, Солженицын стоял на правильных позициях и я, мол, его
признавал, а теперь скатился в монархизм и махровый шовинизм. Бедный
Солженицын! Несколько главок - об Арсениевом отце, об его братьях, о
людях, которые, предчувствуя близкую гибель, доверяли отцу рассказы о
себе, Анушеван Георгиевич по своему заведению отправил на визу
первоисточнику. Первоисточник - Тавризян показал Арсению листок -
написал письмо, суть коего сводилась к следующему: да, все это имело
место, я не отказываюсь, но подписывать ничего не стану и фамилию свою
упоминать запрещаю! Боже! подумал Арсений. Отцу уже без году
восемьдесят. Чего он боится? Чем дорожит? Благополучием детей? Но,
во-первых, времена все-таки немного уже не те, а во-вторых... Что
во-вторых - додумывать не хотелось, ибо могло поставить под серьезный
удар древнейшую заповедь ЧТИ ОТЦА СВОЕГО, а под ударом находилось и
так слишком много древних заповедей.

Слово за слово, и между доморощенным историком, убежденным
марксистом-ленинцем, считающим, будто в тридцать седьмом годе виноват
один Джугашвили и сведенная им однопартийная система, и Арсением,
приводящим из того самого Ленина цитаты, что неопровержимо доказывали:
тридцать седьмой, а также восьмой, девятый и прочие с математической
необходимостью заложены уже в семнадцатом и даже более того - в самой
идее наиболее передового учения; ссылающимся на тщательнейшим образом
скрываемые эпизоды истории страны (А где доказательства?! взрывался
Тавризян; доказательств, документов в Арсениевых руках действительно
не наблюдалось, да и как бы они туда попали? но можно ведь и
умирающего с голода, связанного, избитого человека спросить: а где
доказательства, что вас били? А где доказательства, что вам не давали
есть?), - разгорелся спор, перешел в ругань и едва не закончился
позорным изгнанием Арсения из персональной квартиры персонального
пенсионера. Изгнания не случилось только миротворческими стараниями
так и не обтесавшейся и потому по-прежнему добрейшей аборигенки; она
как раз накрыла на стол.

Ты представляешь, Аннушка?! возмущался никак не успокаивающийся
Анушеван, Ты представляешь, что он говорит?! Ведь если его послушать,
так выйдет, что я всю жизнь прожил неправильно! Впустую!

А ведь этого быть не может?..

Чтобы возникла гармоничная триада, следовало к встречам с
предательницей и соузником добавить еще и встречу с палачом. Как ни
странно, в памяти отыскалась и таковая: давным-давно, в их первый
послессыльный приезд в столицу, они все вчетвером: отец, мать,
сестренка и Арсений - гуляли по Горького теплым летним вече