лывали на его поверхность, то ли сознанию возжаждалось совпадения,
чтобы хоть что-нибудь в этом мире получило хоть какое-никакое подобие
смысла, порядка, - и воображение стало уговаривать память принять свои
продукты за ее, - однако все оказывалось налицо: и точно та же
серповидная ржавинка на месте отскочившего с открывальной ручки
форточки никелевого покрытия, и точно те же две выпавшие или стершиеся
буковки на серой фабричной марке оконного стекла, и точно та же в
левом верхнем углу едва заметная царапинка.

И вот уже начали проявляться из глубины стекла высокий выпуклый лоб,
огромные темные глаза, белое ажурное плетение шали, но поезд снова
сделал финт ушами: выскочил на освещенный перрон, - и отражение, как
давеча, побледнело и стерлось.

                         178. 1.11 - 1.18

В одном из сотен закрытых московских кинозальчиков, существование
которых начисто и статистически достоверно опровергает вражескую
клевету, что, дескать, в Советском Союзе демонстрируется мало
заграничных фильмов, на сегодняшний вечер был назначен просмотр двух
японских лент рискованного содержания, и Миша Фишман, приглашенный в
качестве переводчика, собирался возвратиться домой не ранее трех утра.
Однако вторую из картин почему-то так и не привезли, и освободился
Миша около часа. Такси не подворачивалось, зато рядом возникло метро,
и Миша, хотя зная, что оно уже закрыто, попробовал войти в вестибюль.
Никто не задержал, не остановил, не спросил и пятака, и по мертвому,
донельзя странному в неподвижности эскалатору Миша спустился под
землю.

Подкатил поезд. Миша вошел в вагон и увидел бывшего своего зятя,
Арсения, подремывающего в уголке. Приятно удивленный столь неожиданной
встречею, Миша совсем было направился к нему, но вспомнил сегодняшний
телефонный звонок матери: про Ирину, про поляка из «Спутника», про
своего племянника Дениса - и, пусть Арсений о звонке и не знал, -
здороваться, разговаривать показалось неловко, просто невозможно.
Поезд катил по тоннелю - не сбежишь! - Миша отвернулся к дверям и
уткнулся в них, тупо читая и перечитывая надпись «не прислоняться»,
которую какой-то самодеятельный филолог, ничуть не смутясь
грамматической ошибкою, основательно поскреб, превратил в «не
писоться»; весь в напряжении, Миша просто не знал, как себя повести,
если недавний родственник приоткроет-таки глаза, увидит его, узнает,
окликнет, и перечитывал, перечитывал, перечитывал - но родственник
глаз, по счастью, не приоткрыл, поезд затормозил, остановился, и Миша
тенью перескочил в следующий вагон, а там, в нем, пошел до дальнего
конца, чем надеялся снизить практически до нуля вероятность неловкого
узнавания.

Теперь, когда опасность миновала и мысли приняли сравнительно
спокойный вид, сильно и тоскливо вспомнился горьковатый красный
вермут, треугольная призма заграничного шоколада, - вспомнилась
Марина. А она, тут как тут, ехала в следующем вагоне, возвращалась
домой из гостей, еле отбилась от наглого хоккеиста, который, взявшись
проводить, сразу полез с руками, так что чуть не на ходу пришлось
выскакивать из его машины и нырять в метро, - мало что хоккеист
оказался круглым идиотом, - у него еще и пахло изо рта.

Когда Миша сквозь прозрачные двери покачивающихся вагонов разглядел в
соседнем былую свою любовницу, он, весь в мыслях, в воспоминаниях о
ней, глазам не поверил, тем более что две незапрограммированные
встречи в столь поздний час и в столь нелюдном месте не допускались ни
теорией вероятностей, ни здравым смыслом, - обернулся, чтобы
справиться, от Арсения ли только что бежал, убедился, что от Арсения,
снова посмотрел на Марину и, окончательно приняв ее за галлюцинацию,
начал считать пульс. Но тут и Марина заметила Мишу, вопрос,
действительность это или галлюцинация, - принял академический
характер; они выскочили на перрон, едва дождавшись остановки, кинулись
друг к другу, стали трогать, точно слепые, лица друг друга, ты? ты? -
только и говорили, и, когда Арсений поразится промелькнувшим мимо
зрелищем, и он решит, что зрелище ему просто привиделось.

                         179. 1.16 -1.18

                      Турникеты на запорах,

                    и на них, как на заборах,

                       непечатные слова, -

продолжал выслушивать Арсений, убедившись, что утреннее воспоминание
окончательно лишилось плоти, -

                            Валтасаровы виденья,

                         результат ночного бденья.

                          Ах как пухнет голова! -

продолжал покорно выслушивать, хоть из летящего под землею поезда никаких
турникетов увидеть, конечно, не мог.

Голова не столько пухла, сколько, едва Арсений пробовал прикрыть
глаза, кружилась и населялась давним навязчивым сном, виденьем,
кошмаром: однажды Арсений стал свидетелем, как случайный алкаш падал
вниз по идущему наверх длинному эскалатору, падал с точно тою же
скоростью, с какою навстречу ему поднималась механическая лестница, и
потому - бесконечно. Алкаш пытался уцепиться за уходящие из-под рук
высокие скользкие берега, но безуспешно, и ступенька за ступенькою
били его по неловкому телу, и с каждым мгновением все больше синяков и
кровоточащих ссадин появлялось на небритом, отечном лице; алкаш
хватался и за людей, но те отшатывались просто ли в ужасе, чтобы не
упасть, чтобы не вымазаться кровью, - сбивались, тесня друг друга,
вниз, и толстая дамочка истерично визжала на весь наклонный тоннель, и
кричал парень в светлой дубленке: остановите машину! Остановите же
чертову машину!

Прогнать виденье не удавалось, оставалось только открыть глаза, и они
увидели, как промелькнули на платформе две фигуры, мужская и женская,
стоящие рядом, трогающие, точно слепцы, лица друг друга.

                         180. 1.19 - 3.45

Маринин муж, как обычно, находился в командировке, и потому Миша с
Мариною, дойдя до ее дома, вместе поднялись на седьмой этаж, и Миша
снова оказался в квартире, где не появлялся уже больше года. Там
ничего не переменилось, разве прибавилась пара новых сувениров с
Дальнего Востока, и каждая вещь своими, оказывается, незабытыми
обликом и местоположением доставала до самых болезненных уголков
Мишиного сознания.

Любовники почти не разговаривали, но набросились друг на друга с
жадностью, какой не знали давно, может, даже и никогда в жизни.
Усилием воли одолев дремоту, сладко уволакивающую в теплый океан сна,
Миша вгляделся в светящиеся стрелки своей «сейки»: пора ехать домой.
Осторожно, чтобы не разбудить Марину, перед которою с новой остротою
почувствовал себя виноватым и прощаться с которою казалось потому
невыносимо стыдно, Миша оделся и вышел из квартиры, аккуратно прижимая
за собой дверь, пока тихо, но явственно не щелкнул сквозь дерево
язычок французского замка. Марина, впрочем, с того самого момента, как
Миша потянулся на тумбочку, к часам, спящею только притворялась.

Галя же действительно сладко спала и не заметила, как с нею рядом, на
законное свое место, улегся ее законный муж. Не проснулась и дочка,
даже когда - «не писоться», - промелькнула давешняя надпись - Миша
высаживал ее из деревянной кроватки-каталки на горшок.

Быстрый же сон, охвативший самого Мишу, был непрочен и отлетел едва ли
не через полчаса. Свежеиспеченный кандидат наук встал с постели и
пошел на кухню выкурить сигарету. Не зажигая электричества, он сидел
на неприятно прохладном пластике кухонного табурета и вслушивался в
неразборчивые команды диспетчера, что доносились из репродуктора
близко расположенной крупной железнодорожной станции - преддверия
одного из девяти московских вокзалов. Оттуда же в кухню, пробившись
сквозь ситцевые модные занавески, доходил с высоких мачт несколько
ослабленный расстоянием голубой слепящий свет станционных прожекторов.
Когда сигарета догорела до половины, а пластик согрелся и стал липким
от пота, Миша разобрал слова диспетчерши: она давно и, видимо,
безнадежно призывала на четвертый путь некоего Колобкова. Я от бабушки
ушел, пробормотал Миша. Я от дедушки ушел.

Свиданье с Мариною начисто потеряло реальность, но ненамного реальнее
представлялись и супружеская постель со сладко посапывающей Галею, и
дочка в кроватке, и эта кухня, и этот неизвестно куда закатившийся
распиздяй Колобков.

                               181.

Следующая дионисия, назначенная быть в кооперативе «Лебедь», в
шикарной квартире чернобородого гинеколога, друга Наташкиного приятеля
Сукина, хоть и собрала народа несколько больше и даже едва не
заставила Арсения влюбиться в очередной раз, явив соблазнительную Лену
в болотной блузе без лифчика, закончилась, подобно первой, трепом на
общие темы, так что на третью Арсений шел с некоторым уже недоверием.
Заседание, однако же, состоялось. Гвоздем программы явилась
молоденькая Профессорова студентка-провинциалка с рыжей челкою.
Арсений с полвзгляда угадал секрет возможного успеха предприятия:
вопреки безалкогольности Профессоровых теорий, рыженькая сильно
поддала. Горели свечи. Играла музыка. Профессор рассказывал о нравах
Древней Греции и джинсах в «Ядране».

В наиболее патетическом месте речи провинциалочка, очевидно, наскучив
лекцией, которых ей хватало и в университете, вышла на середину и
начала раздеваться под музыку, демонстрируя свое достаточно
несовершенное представление о заграничном стриптизе. Арсений безо
всякого возбуждения следил, как является из-под одежд ее худенькое,
мосластое, заведомо для любования малопригодное тельце. Заметные даже
при свечах рубчатые следы разного рода резинок и бретелек становились
центром внимания и разрушали принцип наготы. Тем временем в комнату
вплыла выплывшая минутою раньше профессорша и скинула халат, под
которым, естественно, уже ничего, кроме желтоватого жирного тела, не
было. Профессор расстегнул молнию «милтонса» и вывалил свой ни в
малейшей мере не эрегированный член. То тут, то там замелькали голые
локти, коленки, ягодицы, груди, волосяные кустики, словно владельцев
их внезапно обуяла нестерпимая жажда свободы (от одежд), и Арсению
показалось, что, если он сию же минуту не начнет разоблачаться тоже, -
его изобьют, как трезвого в пьяной компании.

Тут как раз и случилась история с Наташкиным Сукиным, который
попытался в танце насадить рыженькую на свой вполне древнегреческий
фаллос. Она вмазала ему пяткою по яйцам, врубила люстру, при свете
которой на телесах, мгновенно принявших довольно жалкий вид,
обозначились угри, прыщики и гнойнички, и разоралась: раздеться!
потанцевать! поставлю зачет! Да я таких дионисий и у себя в Челябинске
навидалась! Эстеты, еби вашу мать! Древние греки! Так и норовят на
холяву трахнуться! В комнате стало тихо и стыдно, провинциалочка
скисла и расплакалась. Древние греки, целомудренно отвернувшись в углы
и к стенам, торопливо натягивали белье и одежду, и только Профессор,
невозмутимый, стоял в величественной позе, и глаза его мутно горели
ничем уже не камуфлируемым безумием над бурой тряпицею висящего из
ширинки члена.

                         182. 1.19 - 1.22

                     На поверхность неохота:

                       выходя из перехода,

                     не поднимешь головы... -

черт побери! вспомнил! вспомнил женщину, которую встретил по дороге к
метро! Воспоминание не давалось так долго, потому что вид женщины резко
противоречил Арсениеву о ней представлению! -

                        мысль придет и разбредется;

                           разговаривать придется

                          с этим городом на вы, -

ударница из давешнего ресторана! Конечно же, прекрасная ударница! Та самая,
на которую так тоскливо смотрел Юра, по поводу которой Арсений так уверенно
говорил, что, дескать, она, сука, со всем оркестром спит, и все такое
прочее. И вдруг - скромное пальтишко, тихий, влюбленный, совершенно
порядочного, инженерного вида спутник!

Где же ошибка?! Как их соотнести - Мадонну из ресторана и тихую,
утомленную женщину с проспекта?! Арсений приблизил ее лицо, ее глаза,
русые ее волосы - не получалось, не совпадало, не выстраивалось
ничего - и тут сначала едва заметный, слабый, намеком, - стал набирать
фактуру и цвет, пока в голубоватом люминесцентном свете уличных
фонарей не приобрел окончательную: неприятную, фиолетовую, трупную, в
пятнах окраску длинный, сантиметра в четыре, шрам, начинающийся за
левым ухом и полого спускающийся к первым шейным позвонкам.

Воображенный шрам сразу же все расставил по местам, сделался
сердцевиною, вокруг которой стремительно нарастал сюжет: после того
случая муж встречал ее у выхода из ресторана каждый вечер, хоть
добирались домой они к часу ночи, а подниматься на работу ему нужно
было в шесть утра, даже без каких-то там минут. Ограбившего и едва не
изнасиловавшего ее (в последнем она уверена не была, но мужа уверяла,
что едва не) преступника милиция так и не нашла: видать, дилетант, а
ловить дилетантов - дело гиблое (мало ли тут вертится разного народа,
вот и общежитие для лимиты недавно заселили, восемь подъездов,
двенадцать этажей), тем более что и случай-то, в сущности, пустячный.

После нападения муж с новой силою начал настаивать, чтобы она бросила
работу, но настояния в той же мере, в какой искренни, были
безосновательны: место в яслях все равно с неба не свалилось бы, а
платить по шестьдесят рублей за квартиру все равно следовало каждый
месяц. Он же, инженер, ничего сверх своих ста тридцати заработать не
мог физически: негде, не на чем. Так что когда ей, вышедшей из
больницы, удалось вытеснить из-за барабанов подменявшего ее пожилого
алкаша, они сочли в результате, что им крупно повезло.

Поженились они восемь лет назад, когда она училась на втором курсе
Гнессинского института, на музыковедческом, а он только-только окончил
МАДИ. Первое время жили у его родителей, но под их давлением новая
семья начала трещать по швам, и, спасая последнюю, молодожены
вынуждены были, хотя квартплата и съедала половину их скромного
бюджета, снять себе жилье. Далеко, у самой кольцевой, в Тушино. Без
метро.

Первые два-три года детей заводить не рисковали, предохранялись как
могли, а когда и те, и другие родители откупились четырьмя тысячами и
кооператив, куда эти тысячи были вогнаны, наконец, построился,
выяснилось: она никак не может забеременеть.

Что-то около года пытались выйти из затруднения своими силами, и
занятия любовью, доставлявшие в свое время значительное и взаимное
удовольствие, превратились в тяжелую, скрупулезную и, увы,
безрезультатную работу. Наконец, преодолели барьер стыдливости и
обратились к врачам, но те, промучив еще добрый год, причину так и не
указали, а только настроили разного рода предположений да
напрописывали наугад никак не действующих, но дорогих и дефицитных
лекарств. Один из врачей по секрету сказал, что виною - некачественные
противозачаточные средства, хотя черт его знает... Брак снова затрещал
по швам, и много громче, чем в первый раз.

Институт к той поре окончился, и ее устроили в ДК железнодорожников
преподавать фортепиано в детском кружке: о работе по специальности в
пределах Москвы и близкого Подмосковья речи идти не могло. К моменту,
когда она, наконец, забеременела, отношения ее с мужем испортились
настолько, что вполне можно было предположить: виновником беременности
является не он. Он этого, впрочем, предпочел не предполагать,
почувствовал себя счастливым и окружил ее такой заботою, что они,
когда ехали в роддом, снова любили друг друга, словно в первые после
свадьбы дни.

Родился мальчик. Декретный отпуск лишил места в ДК (ее оформляли туда
временно - и на том спасибо), да если б и не лишил - она все равно не
смогла бы продолжать эту работу: в ясли (куда они, впрочем, не
особенно-то и рвались - так часто болели ясельные дети) попасть было
практически невозможно. Стало катастрофически не хватать денег. И
тогда знакомые устроили в ресторанный оркестр. Она впервые в жизни
взяла в руки палочки и щетки (более женственных вакансий не
оказалось), но человеку музыкальному нехитрая наука ритмического
сопровождения ресторанных мелодий оказалась вполне по зубам, и три
месяца спустя мадонна профессионально ничуть не отличалась от
собратьев.

Сейчас днем она сидела с сыном, потом приходил со службы муж и
подменял, а она отправлялась в свою ресторацию. Первое время, уложив
ребенка спать, муж ходил встречать ее, но, видать, даже молодому
мужчине такая нагрузка была не по силам, вдобавок раза два, вернувшись
домой, они заставали мальчика бьющимся в истерике от страха:
просыпаясь ночью в пустой квартире и не обнаруживая ни папы, ни мамы,
он впадал в состояние, выводить из которого его приходилось чуть ли не
неделями. Тогда-то они и решили, что домой возвращаться мадонна будет
одна: все-таки в Москве живут, не в Чикаго. В крайнем случае можно
брать такси: с деньгами уж полегче.

Решение было верным, ибо ежевечерние встречи - после дня работы,
толкотни в транспорте, после отнимающих достаточно много сил, хотя и
приятных сидений с сыном, - стали копить в нем глухое раздражение
против жены и провоцировать на вопросы об отцовстве. Он призывал на
помощь разум и силу воли, чтобы с раздражением справиться, а вопросы
пресечь и, не дай Бог, не высказать, но и разум мутился, и воля
слабела не по дням, а по часам. Словом, в семье в третий раз начало
раздаваться потрескивание, до поры едва слышное.

Месяца четыре все катилось более или менее гладко, только однажды
пожилой пьяненький увязался за мадонною и просил телефончик. Муж,
несколько отдохнувший, получивший возможность, уложив сына, и сам лечь
вздремнуть, раза два ходил ее встречать, - уже не по обязанности, а,
как говорят музыканты, ad libitum, и, встречая, дарил цветы. Потом
случилось нападение.

И пока память о нем, а стало быть, и мужнее чувство вины, которое, к
чести мадонны, она всеми силами пыталась притупить, не притупились,
можно было надеяться, что ни раздражение, ни вопросы вновь не
появятся. Мальчик стал взрослее и не так боялся оставаться один. Скоро
ему подходила пора поступить в детский сад, в очередь на который они
стояли несколько лет. В ДК железнодорожников замаячила вакансия:
сольфеджио по воскресеньям. Словом, все как-то налаживалось, и поводов
для особого пессимизма не ожидалось. Наверное, потому так
доброжелательно объяснял парень Арсению дорогу до метро.

Или нет! мужнее бесплодие - это отлично, но что, если мадонна
забеременеет в результате изнасилования? Коллизия вины без вины,
проступка, осудить за который трудно, но который и забыть невозможно.
И потом: рожать или не рожать? Вдруг это - последний, единственный
шанс! Такой поворот, кажется, еще интереснее. Значит, надо придумать
другую мотивировку ее службе, вот например... - и тут Арсений увидел,
что поезд последнюю секундочку достаивает на станции его пересадки.

                               183.

Арсений писал эту странную, с перепутанными, перемешанными временами и
персонажами призрачную ночную главу, и перед его глазами ясно до
галлюцинации представал крошечный поезд из семи зеленовато-голубых
вагончиков, ярко освещенных изнутри, - почти таких же, как он купил
однажды Денису, принес, налаживал на полу, подключал питание, а потом
они вдвоем, расположившись прямо на паркете, играли в железную дорогу,
но в самый разгар в дверях появилась бывшая теща, сказала, что Денису
пора спать, и Арсений, взглянув на прощанье на расстроенного сына,
который не посмел и словом спротиворечить бабушке, на вдруг
осиротевший, ставший нелепым рельсовый круг на полу, ушел и больше в
квартире Фишманов не появлялся, - совсем короткие, встречи с сыном
назначались Арсению на улице, на прогулках. Ах, не с сыном! Никак не
привыкнуть. С Денисом. Просто с мальчиком по имени Денис.

Арсений писал и видел перед собою, как несется во весь смешной свой
опор миниатюрная сцепка, как уходит в прозрачные тоннели, как
выбирается из них в игрушечные пространства игрушечных станций,
тормозит, останавливается на мгновенье, откр