овно, мол, принялся бы, - ну, чуть позже, когда
осознал бы, что и в кинематографе нету свободы творчества, что и здесь
нависают над режиссером крючковатые клювы чиновников, - словом, когда
привык бы немного к своему новому, значительно более
привилегированному положению, - уточняющим вопросиком: если бы ему,
Арсению, за эту даму дали, как Вознесенскому, Государственную премию?
Как Тарковскому - заслуженного артиста и возможность снимать почти...
(почти!) так, как он хочет. Почти о том, о чем он хочет? Как
Любимову - театр и право работать и за границей? Принялся бы Арсений
тогда за свой роман? Не перестроилось бы автоматически, незаметно для
себя самого, его сознание, его мироощущение в легально-лояльное,
видящее определенные недостатки, готовое с ними бороться, но в
принципе - Систему корыстно пользующее? Другими словами: не
оказывается ли роман актом отчаяния, попыткою мести не допущенного к
пирогу человека?

Вот и поди ответь, не забираясь в дебри фрейдизма, не вдаваясь в
неясные, запутанные построения о героях и прототипах, о характерах и
биографиях живописцев, литераторов, музыкантов, об импульсах к
художественному творчеству и механизмах последнего вообще!..
Единственно, что Арсений мог сказать в этом смысле определенно: он
задумывал своего Арсения как человека, всем существом страдающего ото
лжи и фальши, человека, возможно, слабого, возможно, не вдруг
осознающего истинное положение вещей и собственное среди них место, не
вдруг решившегося осознать! - но - страдающего. Вероятно, лучшего, чем
сам. И, стало быть, рано или поздно за роман садящегося... (Едва
написанная, последняя фраза прочлась Арсением как каламбур, но Арсений
пока не знал, что каламбур пророческий.)

А что касается излишка злобы, жесткости карикатур, обилия сарказма,
что касается отсутствия спокойного, мудрого взгляда на происходящее,
взгляда сверху, извне, что касается частых неудач Арсения-второго в
попытках подняться, как подобает русскому писателю над
Арсением-первым, пусть даже мелочность, желчность первого (последнего)
в день романа психологически и замотивирована, - то Боже мой! Откуда
же Арсению, откуда всем нам, родившимся на пресловутой одной шестой
между сороковым и пятидесятым годами двадцатого столетия; нам, чье
первое серьезное столкновение с жизнью пришлось не на обезоруживающий
период хрущевской оттепели или, как выяснилось позже, растерянности,
не на период иллюзий, досмертно въедающихся в спинной мозг и
формирующих ощущение: можно - хватило б терпения - пробить все! - а на
пору самой всеобщей и самой серой реакции и твердого, трезвого знания
обратного; нам, не прошедшим покуда ни войны, ни лагерей с их
неопровержимою, но слишком трудной наукой: не ценить ничего суетного,
не трястись за жизнь биологическую, за жизнь тела - откуда нам, детям
трусливых, трижды за ночь отрекающихся петров; детям, как правило,
даже не помышляющих об осинах иуд; детям - в лучшем случае - варрав
или пилатов, откуда, откуда, откуда взять силу и просветленное
спокойствие философов, со снисходительной улыбкою взирающих на
копошение земляных червей и с грустью и затаенной болью провожающих
взглядом обреченных на гибель трагических героев, что уходят по лунной
дороге в вечность и бессмертие?.. От-ку-да?!

                     116. 19.19.00 - 19.19.30

Дверь открыл Пэдик.

Он всегда делал это сам, независимо от того, в чьей квартире шло ЛИТО.
Даже если звонок заставал Пэдика за чтением собственного опуса,
удержать мэтра не представлялось реальным. Своеручное открывание
дверей составляло одну из привилегий руководителя, охотно руководимыми
за ним признаваемую и, наряду с прочими, приносившую ему
непосредственное, воистину детское удовольствие. Прочими привилегиями
были:

надоедание всем на свете знакомым, полузнакомым, а порою незнакомым,
пока кто-нибудь из них (чаще - устав объяснять, почему это неудобно
или невозможно, но иногда - кто помоложе - и с гордостью) не
соглашался предоставить свое жилье для проведения очередного сборища;
обзванивание и рассылание открыток с целью оповещения о дате и адресе
ЛИТО досягаемых в данный момент членов этого аморфного братства;
выклянчивание на чай (не идиома) и очередную премию бумажных и
металлических рублей, с которыми чем дальше, тем реже и труднее
расставались самодеятельные литераторы, критики и ценители;
определение (вернее, оглашение, ибо являющиеся на ЛИТО
классики-лауреаты, как правило, заявляли Пэдику нахально и
императивно: сегодня я читаю то-то и то-то, столько-то и столько-то,
за тем-то и перед этим-то!) программы и ведение ее;
предоставление сидящим - по часовой стрелке (иногда, в виде смелого
творческого эксперимента, предложенного отцом русского баснописания
еще на заре минувшего века, - и против часовой) слова для критического
отзыва, в котором чаще всего никто из читающих (если, конечно, им не
оказывался впервые сюда попавший, трясущийся от робости и нервного
возбуждения юный поэт, каким лет семь назад дебютировал на ЛИТО
Арсений) не нуждался;
право резюмирующего высказывания, обычно глубокомысленного точно в
такой же мере, в какой и абсурдного: слушая прозу или стихи, Пэдик
никогда их не слушал - он напряженно искал ход для своего критического
выступления, и легко удавалось уловить момент открытия этого хода,
стоило посмотреть на Пэдика повнимательнее: лицо его гениально
морщилось, знаменуя эврику, после чего, напротив, покойно
разглаживалось, что обозначало прекращение напряженной умственной
работы, ибо необходимость в ней отпадала вполне; такой ход отыскивался
всегда и всегда был анекдотичен: либо недостаток женских рифм по
сравнению с мужскими или дактилическими, либо - преимущественное
построение фраз начиная с существительного, а не с глагола или,
скажем, с наречия; либо еще какая-нибудь подобная тонкость мастерства;
на мальчиков и девочек Пэдикова критика производила - вероятно, из-за
тона ее произнесения и внушительности внешности произносящего -
ошеломляющее впечатление, и они, окрыленные знанием истины в последней
инстанции, летели домой переделывать мужские рифмы на женские или
менять порядок слов в предложениях в полной уверенности, что создают
таким образом нетленку (впрочем, память у Пэдика была неважная, и
назавтра он мог высказаться с тою же весомостью и по тому же поводу в
абсолютно противоположном смысле, чем приводил легковерных авторов в
состояние шока); люди повзрослее и, естественно, поозлобленнее
(благополучные на ЛИТО ходили редко и то лишь позабавиться) иногда
молча поигрывали скулами, иногда и прямо обрывали речь авторитетного
советчика; классики же, знающие Пэдика давно и искренне
симпатизирующие ему за удивительную, почти дворняжью его доброту, за
беззащитность и бескорыстие, легко и привычно прощали ему прирожденную
слабость ума, понимая, как мало он в ней виноват, и развлекались,
пытаясь предугадать его очередное критическое открытие, что, впрочем,
почти никогда не получалось вполне: Пэдик обладал непредсказуемостью
гения;
приобретение на свой, весьма скудный, счет красных полихлорвиниловых
папок, куда собственноручно вкладывал собственноручно же отпечатанные
на разболтанной «Башкирии» (наследстве от третьей жены) лауреатские
дипломы, и торжественное вручение этих дипломов очередным лауреатам;
дипломы сопровождались премией: от пяти до пятидесяти рублей - когда
сколько набегало, а последняя, как правило, тут же коллективно и
пропивалась; впрочем, все более или менее регулярно посещающие ЛИТО
лица были такими дипломами уже отоварены (почти как и в Союзе
писателей - за выслугу лет), некоторые и дважды, и находить новых
кандидатов в лавроносцы Пэдику становилось все сложнее и сложнее;
и, наконец, похлопывание по плечу авторов произведений, вне их круга -
легально или нелегально, пусть шепотом, нашумевших, - похлопывание,
сопровождаемое словами: мой ученик, наш лауреат или чем-нибудь в этом
же роде.

Кроме последней, от которой даже самые закаленные и старые Пэдиковы
знакомые морщились, а порою и просто затыкали его, хоть и жалко было
видеть надутые губы и по-детски обиженное пожилое лицо, и давали
себе - никогда, впрочем, не сдерживаемое - слово впредь на ЛИТО не
являться, - все прочие привилегии более или менее охотно
предоставлялись мэтру, как ни смехотворно выглядело ЛИТО, чаще всего
больше негде оказывалось прочесть последние стихи или в мучениях
рожденную прозу: не в журнал же «Октябрь» нести, не в литобъединение
при горкоме комсомола, не в Союз, черт возьми, писателей! - а для
того, чтобы самим заниматься организационной бодягою, следовало
слишком всерьез принимать этот, в общем-то, цирк (хотя в одной
диссертации утверждается, что XIX век в России прошел под знаком
именно конского цирка). И тут Пэдик приходился в самый раз.

Надо думать, их ЛИТО представляло собою наиболее демократичную
организацию Москвы: на его заседания мог прийти кто угодно и этот кто
угодно мог читать или говорить что угодно. Не исключено, что именно
поэтому ЛИТО и казалось таким цирковым: на одно относительно умное
выступление приходился, как минимум, десяток в разной мере глупых; на
одно талантливо написанное стихотворение, даже строчку, - сотня,
тысяча строчек графоманских; впрочем, даже столь низкий
интеллектуально-творческий уровень ЛИТО многократно превышал, если
судить по их продукции, уровень любой из секций СП. Однако грел и
заставлял закрывать глаза на уровень тот факт, что читать и обсуждать
на ЛИТО вещи, предназначенные или пригодные для официальной печати,
считалось здесь - помимо воли Пэдика, сквозь всю свою длинную и
бестолковую жизнь пронесшего неразделенную любовь именно к этой
печати, - дурным тоном. Идеи ЛИТОвцев, более или менее жаждущих
строгости и порядка, о введении каких-то правил, членства,
литературной программы, творческого ценза, разделения голосов на
совещательные и решающие и прочих признаков организации, о выпуске
машинописного журнала, - наталкивались на твердую уверенность
руководителя, что их всех не трогают и не разгоняют вот уже второй
десяток лет потому только, что у них никакой организации как раз и
нету, - и об эту уверенность разбивались. Получалось, что Система
стоит на страже самой широкой демократии. И действительно, что б на
ЛИТО ни читалось, о чем бы ни говорилось, никаких санкций по этим
поводам покуда не возникало. И в конце концов авторы опасных проектов
оставили ЛИТО в покое - таким, каким оно сложилось исторически, само
собою, и появлялись на нем изредка, когда их души к тому как-то
располагались, а проекты - решили - можно, если очень уж подопрет,
реализовать и вне ЛИТО. Впрочем, судя по результатам, подпирало пока
не очень, потому - не исключено, - что слишком известно было, чем
такие подпирания кончаются.

В этот момент Арсений опомнился, что безжалостно долго держит своего -
пусть даже давнего, бывшего, но все-таки родного - Арсения с поднятой
над порогом ногою и протянутой к Пэдику для приветствия дланью, но,
тем не менее, решил, что, прежде чем приведет героя в устойчивое
положение, прежде чем даст услышать многозначительный, веской
вертикалью указательного пальца сопровожденный Пэдиков шепот: Юра
Жданов читает из нового романа, прежде, наконец, чем впустит героя в
комнату и усадит на свободный табурет в углу, - все же скажет
несколько слов о зарождении и истории ЛИТО, теряющейся в легендарных
хрущевских временах, и объяснит, почему, собственно, Пэдика звали
Пэдиком. Началось все с того - Арсению, мальчишке, жившему тогда еще в
М-ске, не посчастливилось стать ни участником, ни свидетелем
сказочного сего начала, - как в похоронившей Сталина Москве высыпали,
словно грибы после дождя, молодые поэты. Стихи у них получались тогда
сумбурные, захлебывающиеся, полные надежд и ожиданий. По вечерам поэты
ходили к только что возведенному памятнику Маяковскому-читать, - и
власти, занятые междоусобицею, снисходительно до поры взирали и на
самих поэтов, и на толпы слушателей, состоящие, впрочем, тоже сплошь
из поэтов, во всяком случае - потенциальных.

По мере того, как, демонстрируя себя с разных сторон, шло время,
изменялись и его певцы: определялись, группировались, приближались к
официозу или, напротив, удалялись от него. Несколько человек из
наиболее последовательно удаляющихся образовали кружок, центром
которого стала странная, яркая личность Симона Зарха - поэта, актера,
мыслителя, карлика ростом едва в метр. Не очень понятно, как в этом
кружке оказался и Пэдик: юный строитель и выпускник МГУ, лауреат
недавно прогремевшего по Москве Всемирного фестиваля, синеглазый,
русоволосый, модель одного из первых портретов Ильи Глазунова, - то ли
Пэдика недостаточно, на его взгляд, высоко оценили в более
благополучной среде, то ли ему хватало энергии, чтобы поспевать всюду.

Время продолжало развиваться, и вот то один, то другой член Зархова
кружка, отложив стихи ради публицистической прозы открытого письма или
красноречивого молчания демонстрации, стал исчезать из виду: в ссылку,
в лагерь, в психушку, в эмиграцию. Редеющие ряды, разумеется,
пополнялись, но за счет поэтов более смирных, и Пэдик, прежний
аутсайдер, стал постепенно приобретать авторитет ветерана - тем более
что Симону, все чаще и круче выпивающему, в один прекрасный момент
как-то наскучило относиться к кружку слишком всерьез. Когда же Симон,
не справясь с очередным почечным приступом, упал без сознания в
коридоре своей коммуналки на Метростроевской - сердобольные соседи
вызвали «скорую», и, как всегда, спешащая врачиха вкатила больному с
телом ребенка взрослую, да еще и для верности двойную дозу лекарства,
через четверть часа после чего Симон и умер, - Пэдик автоматически
превратился в руководителя. Тогда-то он и бросил романтические
устремления и неиссякаемую энергию, довольно давно переставшие
находить применение в журналах и издательствах: там, наконец, устали
интересоваться глуповатым целинным задором и лауреатскими дипломами
Студенческого фестиваля, - исключительно на поддержание священного
огня в очаге Русской Литературы: именно так, не больше и не меньше,
расценивал Пэдик свою деятельность на ниве переродившегося в ЛИТО (от
ЛИТОбъединения) Симонова кружка.

А Пэдиком Пэдика впервые несколько лет назвал Эакулевич. Почти
пятидесятилетнему руководителю, чьи ровесники и соученики либо,
подобно давним членам Симонова кружка, томились в психушках, в
лагерях, в неуютной парижской эмиграции, либо, подобно Целищеву (из
шестой главы, автору песни про дальние края, под которую...) и
Владимирскому (о коем речь впереди) нагуливали капиталы в
отечественных журналах и издательствах, приходилось вербовать паству
преимущественно из восемнадцатилетних, потом, когда и те подрастали и
уходили в мир, - из следующих восемнадцатилетних. Сам Пэдик,
задержавшийся в развитии как раз на этом, может быть - даже на чуть
невиннее, возрасте, встречал при контакте с неофитами все больше и
больше сложностей: хотим мы или не хотим, а каждое новое поколение
капельку да умнее предыдущего, - и сложности эти пытался преодолеть
несколько заискивающей фамильярностью, вплоть до панибратства. Но иной
раз, когда кто-нибудь из новых панибратьев публично и уж слишком
развязно похлопывал его по плечу да еще при этом говорил что-нибудь
особенно для мэтра обидное, Пэдик краснел, взрывался и исходил криком:
кому Паша, а кому - Павел Эдмундович! Во время одного из таких взрывов
Эакулевич - с совершенно невинным лицом - и предложил компромиссный
вариант: звать мэтра - из уважения к сединам - по имени-отчеству, но,
чтобы не нарушался дух равенства, на американский, самый
демократический манер: П. Эд. И суффикс =ик - для домашности.

Обиделся тогда Пэдик сильно: надул губки, чуть не заплакал, покраснел,
очки с внутренней стороны запотели, - но, будучи по природе человеком
добрым и отходчивым, в конце концов успокоился, а прозвище неожиданно
оказалось более чем клейким и стойким, - настолько, что со временем
как-то само собою легализовалось. И хотя не было в этом крупном,
сменившем пятерых жен и до сих пор пребывающем вполне в форме мужчине
ни намека на склонность к гомосексуализму, прозвище никому из не
посвященных в его генезис почему-то не казалось ни странным, ни
неподходящим.

                               117.

Несколько лет спустя, когда Арсений выбрался из Лефортово, к Пэдику на
ЛИТО, - далеко не на то ЛИТО, которое было даже во времена Арсения, -
на совсем уже хилое, худосочное, - пару раз явился довольно известный
диссидент, единственный, оставшийся к тому времени на Родине или
свободе, - собирать пожертвования в пользу польских детей: это шел как
раз самый разгар разгрома «Солидарности». Диссидента спустя неделю
арестовали и, придравшись к его посещению, стали трясти все ЛИТО, а
Пэдика, давшего с испуга несколько не вполне корректных показаний,
стали усиленно вербовать. Его кормили обедами в отдельном кабинете
«Украины», катали по Москве на «волге», проникновенно беседовали, -
Пэдик, взволнованный, прибегал после таких встреч к Эакулевичу,
рассказывал, возмущался - но в один прекрасный момент перестал, из
чего подмывало сделать пусть не вполне достоверные, однако достаточно
вероятные и определенные выводы.

Вербовка, впрочем, оказалась непродуктивною: испуганные допросами по
поводу диссидента, ЛИТОвцы ходить на ЛИТО перестали; новых же Пэдику
так и не удалось набрать, и дело тут заключалось, кажется, не столько
в испорченной репутации мэтра, сколько в отсутствии этих новых в
принципе, ибо юных напыщенных концептуалистов, которые пришли на смену
вчерашним поэтам и прозаикам, Пэдик за литераторов не признавал.

Вот и получалось, что, сколь бы ни комичным было ЛИТО поры написания
Арсениевой книги, о нем оставалось вспоминать как о чем-то светлом и
ностальгическом.

                        118. 19.20 - 20.09

Хотя в комнату стащили предназначенные и не предназначенные, но
годящиеся для сидения предметы со всей квартиры и даже, кажется, от
соседей, она казалась едва меблированной: скудная обстановка, которой,
впрочем, для коммунальной клетушки хватало с избытком, так что и не
продохнуть, попав на относительно обширное пространство нового жилища,
подобно сжатому газу, вырывающемуся на свободу, рассосалась почти без
следа. Курить - о чем Пэдик предупредил еще при входе - хозяйка
запретила строжайше (прежде, особенно сразу после смерти супруга,
садившая, запаляя одну от другой, сигарету за сигаретою, Тамара чем
дальше, тем полнее становилась монахиней; ученой монахиней), и
параллелепипед воздуха, ограниченный шестью плоскостями комнаты,
казался хоть и не Бог весть как свежим, однако, во всяком случае,
прозрачным.

Заметив привалившегося к дверям Яшу горбатого, Юра Жданов,
сорокалетний, но уже седой и какой-то подломанный, запнулся на
мгновение и весь вздрогнул, но взял себя в руки и тихим, занудным
голосом, в обычной своей манере, продолжил чтение. С первых же
услышанных слов Арсений понял, что речь идет опять про то же: про
Ленинград, про голод, про блокаду. Юра в детстве все это пережил и с
тех пор ни о чем другом ни писать, ни говорить, ни, наверное, думать -
не мог. По кускам, главам, отрывкам, что с давних пор время от времени
звучали на ЛИТО, не угадывалось, принадлежат ли они к одной большой
книге или к разным маленьким, но угадывать не очень-то и тянуло: проза
была скучна, хоть, наверное, и правдива (впрочем, бывает ли правда,
истина скучна? - разве «Правда») - Юрина проза была скорее
документальна, достоверна, но за сотнями несомненных подробностей
истина как раз почему-то и не проступала. Сегодня, например, герой,
некий девяти-десятилетний я, стоял во многочасовой очереди за хлебом.
Конечно же - зимой. Стоял и подробно представлял себе, как будет
добытый хлеб употреблять: что съест сначала, что оставит на потом,
какими частями жевательного аппарата станет это проделывать. Словом,
подробности, кем-то уже описанные, где-то уже слышанные, читанные,
потерявшие смысл и вкус... Тоска!

Снова, как пятью часам