, равно как и
не каждый рак кончает желудком человека, - Юра только, словно
попробовал чего-то горького или кислого, скривил рот.

Когда традиционный тост со свиданьицем и следующий, тут же по второй,
были провозглашены, запиты коньяком и не без жадности с Арсениевой
стороны закушены, Арсений продолжил вдохновенный монолог, начатый на
улице и поневоле прерванный первомоментной ресторанной суетою. Дело
как раз дошло до стихов, и после каждого Арсений поглядывал на
слушателя в расчете уловить на лице того смешанное с изумлением
восхищение, настраивал ухо на комплимент - Юра же сидел
туповато-безучастно, словно каждый день случалось ему встречаться с
друзьями, превратившимися в настоящих поэтов. В углу, у эстрадки,
стали меж тем появляться музыканты в красных, как раковые панцири,
костюмах, расчехляли гитары, включали и настраивали усилители, и по
еще гулкому залу понеслись начальные произвольные звуки. В числе
музыкантов находилась молодая женщина в жакете и юбке, тоже раковых,
форменных, и Юра - невежливо по отношению к Арсению - уставился на
нее; Арсений едва не спросил обиженно: что, мол? баба тебе лучше
стихов? - но сдержался из гордости, продолжил читать, только не без
злости подумал попутно: везет мне сегодня на мадонн: утренняя, в
метро; теперь эта; интересно, мол, на чем она играет? на саксофоне? на
трубе? может, поет? Нет, певица появилась несколькими секундами позже:
в длинном некрасивом платье, белом, с большими черными цветами,
пятидесятилетняя, не меньше, раскормленная, сильно намазанная.
Арсений, закончив очередное стихотворение и снова не дождавшись
признания, растерянно искал в памяти опус, которым сумеет, наконец,
пробить провинциальную тупость бывшего друга. Вот, тоже не из
сборника, наконец выбрал Герцена, пересекающего Ла-Манш. Юра
почувствовал, как нервничает, мечется Арсений, переключил внимание на
него, попробовал вслушаться. Что, и это не нравится? почти уже со
слезою в голосе спросил Арсений. Почему не нравится, Ася?! буркнул
Юра. С чего ты взял? Очень хорошие стихи. Хочешь еще? Конечно. Только
давай выпьем сначала, сказал Юра и опять поглядел на музыкантшу. Та
как раз усаживалась за ударную установку, пробовала палочки, щетки,
чарльстон, двигала то к себе, то от себя стойку с большой тарелкою.
Может, за нее и выпьем? спросил Арсений саркастически, перехватив Юрин
взгляд. Можно и за нее, равнодушно согласился Юра. Так я читаю?
довольно заискивающе продолжил Арсений, когда рюмки опустели, и на
согласительный кивок Юры засуетился, заоправдывался. Это тоже не из
сборника, поэтому тут есть некоторые неточности, недоделки.
Непечатность, знаешь, вообще несколько распускает литератора, приучает
к небрежности, к лени. К безответственности, что ли... А что же у тебя
в сборнике-то будет? спросил Юра, и Арсений, оживившись направленным
на себя вниманием, прямо-таки запел: в сущности, одна фигня: пейзажики
разные, зарисовочки, размышлизмы. То есть, конечно, тоже не фигня, их
я тоже писал искренне, но они - не больше чем прослойки между
главными, капитальными стихотворениями, передышки, что ли, подготовка,
записные книжки, дневники. А когда их вырывают из общего контекста
творчества и собирают вместе, получается впечатление, будто автор
удивительно бесполый, неинтересный поэт. Это, впрочем, надеюсь, только
на поверхностный взгляд. Ну, естественно, и паровозы. Что? спросил
Юра, глядя на прекрасную ударницу. Паровозы,, раздраженно ответил
Арсений. О Родине, о Партии. Или что-нибудь Военно-Патриотическое.
Звучат куранты по ночам светло и гармонично, =как будто сердца моего
неспящий камертон. В таком вот, примерно, духе. Чушь собачья. Только
тут ничего уж не поделаешь, - иначе никогда с места не сдвинуться. Да
что я?! Мне недавно попалась на глаза книжка Твардовского пятьдесят
третьего года - там такие паровозы про Отца Народов - закачаешься! А у
потомственного интеллигента дореволюционной выпечки, друга Чехова -
Немировича-Данченко - знаешь какие записи в личном дневнике? Как
завтра сам Иосиф Виссарионович придет смотреть, что там во МХАТе за
«Трех сестер» поставили, и давать руководящие указания. Прямо
трепетные записи. Не в смысле даже страха, а эдакого экстатического
благоговения. Тогда все же времена были другие, заметил Юра, и в его
голосе почудилось Арсению осуждение, Какие другие времена?! Какие
другие?! А сейчас - что, лучше, что ли?! В Юрины планы, вероятно, не
входило обижать Арсения, поэтому Юра примирительно прижал к столу руку
друга, не кипятись, сказал. Да нет, возразил Арсений. Конечно, другие.
Ты прав. Не сажают, не стреляют. Только, знаешь, книжку хочется очень.
Возраст уже. Пора, и, словно извиняясь, улыбнулся. Вот давай за книжку
и выпьем, потянулся Юра к бутылке. Если честно, добавил Арсений, она
получится очень так себе. Зато следующая, надеюсь...

Друзья символически, не сдвигая рюмок, чокнулись, выпили. Народу в
зале той порою прибавилось, музыканты готовы уже были начинать.
Прочесть еще что-нибудь? спросил Арсений, смачно прожевав порядочный
кусок севрюжины, которым закусил коньяк. Читай, конечно, - Юре явно
было жалко Арсения. Вот, слушай. Это тоже из тех, что не войдут:

                    Есть кафе-развалюшка

                    у Никитских ворот,

                    в коей шапок старушка

                    в гардероб не берет...

действительно, не берет ведь. Сопрут, говорит, а мне отвечай. Ты не
оправдывайся, психотерапевтическим тоном сказал Юра, продолжай. Я и не
оправдываюсь. Поясняю только.

                    Где в дыму серо-сивом

                    запивают вмолчок

                    подающимся пивом

                    приносимый «сучок».

                    Дым клубится и виснет,

                    и, забыв о делах,

                    там милиция киснет

                    в прокопченных углах...

Но тут как раз грянул оркестр, и продолжать стало невозможно. Арсений
злобно уставился на ударницу в жакетике: лицо ее было равнодушно,
палочки в руках точно и автоматически гуляли между барабаном, тарелкою
и чарльстоном. Видал? спросил Арсений, отрывая раку клешню. Как
музыкантша? и, не дожидаясь ответа, продолжил: какое лицо! а? прямо
мадонна! Влюбляйся и сонеты пиши. И розы каждый день таскай - в ванну.
А она, сука, со всем оркестром спит! Киряют. Башли после работы делят!
Появилась певица и, обнажив в ослепи тельной улыбке двойной ряд
золотых фиксов, запела: Хэлло, Долли! Стало совсем громко. Арсений
поморщился и добавил: интересно, сколько им надо дать, что бы
замолчали? Юра неискренне улыбнулся бородатой шутке приятеля, не
отрывая глаз от прекрасной ударницы, и Арсений решил додавить: и ведь
не подступишься! На драку нарвешься или еще на что-нибудь. А толку -
чуть. Их сейчас не купишь - у них денег побольше, чем у нас с тобой.
Говорят, московские бляди - самые дорогие бляди в мире. А идеалам она
цену знает давно - по лицу видно, по выражению глаз, но, заметив, что
Юре не слишком нравится обвинительная речь, завершил примиряюще: а
вообще-то, конечно, жаль. Ну, а как у тебя? Что у меня? очнулся Юра.
Что может быть у меня! Работаю все там же, в вычислительном, заведую
техникой. Квартиру по лучил на линиях, у ипподрома. Нормально, в
общем... Наших видишь кого? Редко. Марк в Нефтяники переехал.
Предзащиту прошел. Хымик - дипломатом в Норвегии, в М-ск и не
заглядывает. Вовка Степанов родил уже четвертого. Волжанин в
университете преподает. Ты знаешь? у нас университет открыли. Возле
Захламино. Волжанин противный сделался, жадный, важный. Пару раз
собирались - больше как-то и не тянет. Юрка Червоненко все по
командировкам мотается...

Большинство ребят из их студенческого театрика, как и следовало
ожидать, стали и остались инженерами, вот Юра, например. Девочки
повыходили замуж, нарожали детей. Это все было в порядке вещей.
Театрик вытолкнул - или мог бы вытолкнуть - в иную среду только,
пожалуй, пятерых: самого Арсения, Марка, Равиля, Вовку Степанова и
Хымика. И то Хымика - в совершенно неожиданном направлении.

                             77. Марк

Марк был их режиссером. Тем, кто знал его только по театрику,
казалось, что всю свою энергию с блеском, присущим таланту, Марк
вкладывает лишь туда. Тем же, кто знал его только по институту,
казалось, что занимается Марк одними учебою и наукой, - так явно
выделялся он среди даже самых способных ребят курса. Ко времени
получения Марком красных корочек диплома с отличием театрик из
обычного, каких много, студенческого коллектива превратился в нечто
более значительное: юмор сменила сатира, причем сатира настоящая,
злая, включающая в круг своих объектов самое Идеологию, что в тот
уникальный кусочек времени, когда и Солженицына выдвигали на Ленинскую
премию, оказалось возможным даже в М-ске. Театрик занял одно из
призовых мест на первом (получившемся и последним) Всесоюзном
фестивале студенческих театров, перешел из институтского подчинения в
городское, начал ездить на гастроли, и попасть на его спектакли стало
труднее, чем на спектакли трех профессиональных м-ских театров.

Марку пришла пора делать выбор профессии, и он испугался выбрать
театр. Какой он инженер - Марку, казалось, уже известно. Каким же он
станет режиссером, он не знал. Успех в провинциальной самодеятельности
ничего, он полагал, не гарантирует. А Марку требовались гарантии.
Разумеется, выбор был для Марка нелегким и, реализовавшись во
мгновенной, скоропалительной женитьбе, еще долгое время не давал Марку
покоя. Как-то за полночь, когда Арсений и еще кто-то из театрика
сидели, как часто случалось, у Равиля, позвонил обычно в таких
встречах не участвовавший Марк и, спустя короткое время, прикатил на
такси, уже поддатый, с двумя бутылками водки, рассованными по
карманам. Ребята, сказал с жуткой тоскою. У меня сын родился! Давайте,
ребята, выпьем! Да. Это был конец. Теперь возможностей отступления,
перевыбора у порядочного Марка не оставалось. И в землю, как
говорится, закопал, и надпись надписал.

По инженерной, однако, линии все складывалось не так чтобы очень:
сверхзакрытая тема со сверхзакрытого ящика требовала столь же
сверхзакрытых консультантов, оппонентов, совета, очереди к которым
тянулись годами, да еще к этим нормальным годам прибавились и годы
реорганизации ВАКа. Судя по всему, раньше чем к сорока кандидатом
вундеркинду Марку было не стать. Когда Арсений, а за ним и Равиль
поступили на режиссерские факультеты столичных ВУЗов, Марк еще больше
замкнулся и помрачнел. Во время редких встреч он твердил: молодцы,
ребята! честное слово, не ожидал! ужасно за вас рад! - но радости в
его голосе слышалось мало.

Марк сильно полысел и располнел, его некогда уморительный юмор
переродился в желчный, монотонный сарказм. Любой разговор с Марком
превращается сейчас в скучный, казуистический спор с позиций здравого
смысла, железной логики, выявляющих полное равнодушие к предмету
обсуждения.

Встречаться с Марком стало неинтересно.

                            78. Вовка

Перед Вовкою, который был моложе их всех, проблема выбора не стояла
никогда: поступив в институт из глухой прииртышской деревушки, в М-ске
он случайно открыл, что родился актером и только не знал об этом
раньше. Не понятными никому путями он мгновенно влазил в шкуру
человека любого пола, возраста, национальности, профессии - чего
угодно - и умел показать зрителям, о которых никогда не забывал, эту
шкуру со всех сторон, интуитивно избирая наиболее острые, яркие
ракурсы; никакие системы никаких станиславских ему не требовались. Но
Вовка носил заметный горб, а лицо и шею покрывала сплошная рельефная
корка угрей и фурункулов с белыми точечками засохшего гноя и черными -
закупоренных пор. Болезнь не поддавалась лечению. Много уходило
времени и усилий, чтобы приучить глаза, мозг, эмоциональный аппарат к
особенностям Вовкиной внешности и смотреть сквозь, за них. Во всяком
случае, такая работа оказалась не по плечу приемным комиссиям ни
одного из театральных ВУЗов, куда Вовка несколько раз пробовал
поступать, - впрочем, может, следовало и признать правоту членов
комиссий. Каждая неудача с профессиональным театром усугубляла и без
того достаточно мощные Вовкины комплексы, и к женщинам, даже самым
завалященьким, Вовка никогда и не пытался подступиться. Да и
разговоров о бабах избегал даже с самыми близкими друзьями, так что
оставалось только догадываться, что творится в части его души,
отведенной Богом интимной стороне жизни. По характеру Вовка был
правдоискателем и мог, не стесняясь, ввалиться ночью неглиже в
соседний номер гостиницы, где театрик стоял на гастролях, или в
соседнюю комнату общаги, чтобы на полном серьезе спросить: ребята! А в
чем, собственно, смысл жизни? или: а что такое любовь? - спросить и
наивно ожидать от своих старших, умных и полноценных товарищей
немедленного и исчерпывающего разрешения проклятых вопросов
человечества. С некоторых же пор, заметив веселое умиление, которым
его выступления встречаются, Вовка начал своим правдоискательством
слегка и кокетничать.

Открытие, что может существовать на свете женщина, которая станет его
любить, да что любить? - тер петь рядом! - грянуло над Вовкою громом
среди ясного неба и переломало все представления, всю жизнь, ответило
разом на все ночные вопросы и бросило в объятья давно не молодой
вдовы-аптекарши с соседней улицы, той самой вдовы, к которой Вовка
частенько захаживал за дефицитным польским средством от угрей,
вознаграждая ее к себе внимание рыночными цветами подешевле.

И сейчас гениальный актер, отработав на заводе положенные восемь
часов, с наслаждением стирал пеленки одного за другим появляющихся
наследников. И в землю закопал, и...

Слово гениальный Арсений не брал в кавычки сознательно.

                            79. Хымик

Хымик был комиком. Когда он появлялся на сцене, в зале возникал смех,
хотя во внешности Хымика ничего смешного вроде не заключалось. К химии
Хымик отношения не имел, а прозвище получил от особенно забавно в
одной из миниатюр произносимого словечка. Хымик спокойно работал
инженером, и сцена как профессия его не влекла, являясь хобби чистой
рассказ забылся, и роман, и замерцала в сознании четырехзначная цифра
себя в его спектаклях все менее органично, а на репетициях все сильнее
скучал. Однажды Хымик опоздал на прогон, что расценивалось у них как
сверхЧП, и сказал с порога: мне предложили работать в КГБ. Где-где?
переспросил Арсений, готовый расхохотаться: он не сомневался, что
имеет место очередной уморительный розыгрыш Хымика, предпринятый с
целью сдемпфировать опоздание, предупредить тяжелые паузы Марка,
цитаты из Станиславского и Немировича-Данченко и прочие элементы
обычного в подобных случаях ритуала экзекуции. В КГБ? Хохота, однако,
не прозвучало: Хымик стоял серьезный, растерянный, с опрокинутым лицом
и покорно слушал всеобщую паузу. Да, отношение к упомянутой Хымиком
Организации сложилось у них у всех априори вполне определенное, хотя
впрямую с Нею не сталкивался до сих пор из них никто, во всяком
случае, не признавался, что сталкивался. Хымик оказался первым. Он
полагал, что в нарушившем паузу монологе советуется с ребятами,
выдвигает, при очевидных всем против, аргументы за: квартира, которую
Они обещали дать немедленно; многобольшее жалованье и надбавка за
звездочки; перспектива учебы в высшей дипломатической школе;
истерические настояния тещи и жены; самый веский, наконец: род
службы - транспортный отдел, всего-то навсего - контролировать, чтобы
с поездов и самолетов не выходили в закрытый М-ск транзитные
иностранцы, - вроде бы совсем и не то КГБ, которое КГБ, - полагал, что
советуется, - на самом же деле все уже, чувствовалось, решено. И, как
говорится - в землю!..

Формально Хымик из театрика не ушел, но это, безусловно, случилось бы
исподволь - служба! - не развались театрик к тому времени сам собою:
достигнув уровня почти профессионального, а в некоторых отношениях
даже последний превысив, театрик должен был либо скакнуть в это
качество, чему, кроме финансовых, идеологических и бюрократических
сложностей, мешало нежелание большинства ребят менять размеренную
инженерскую жизнь на нечто неопределенное, либо кончиться. Произошло
последнее. На дымящихся развалинах, сумев прилепиться к одному из
заводских Домов культуры, Арсений с Равилем организовали театрик
новый. Хоть пьесы там ставились совсем в другом роде: сатиру дозволять
перестали, уровень самодеятельной драматургии уже не удовлетворял, -
дух остался прежним, разве еще сгустился, стал злее, ироничнее, - и
это не прошло мимо внимания кооптировавшей Хымика Организации. На
спектакли зачастил невзрачный человечек, подъезжающий к Дому культуры
на черной «волге». Однажды поздно вечером он сгонял директоршу Дома за
книгою Пушкина, чтобы убедиться, что слова все говорят: нет правды на
земле, но правды нет и выше, которыми начинался один из Арсениевых - с
Вовкою в главной роли - спектаклей, написаны разрешенным классиком, а
не выдуманы самим Арсением в подрывных целях.

Огромный сибирский город М-ск битком был набит ящиками, ящичками и
ященками. Соответственно их числу запроектировалось и число шпионов.
Соответственно числу шпионов - число лейтенантов железновых и майоров
прониных. Соответственно же числу последних выстроили самое большое и,
несмотря на первый гранитно-красный этаж, - самое серое в городе
здание. Ящики, ящички и ящонки выпускали устарелую продукцию и
абсолютно шпионов не интересовали, но разнарядка оставалась нерушимою.
Чекисты, намаявшись бездельем и решив хоть как-то отработать свой хлеб
с маслом, а может, и получив сверху соответствующие инструкции,
запланировали в М-ске идеологическое дело. Самым антисоветским
элементом города признали Арсения: разговоры, самиздат, анекдоты,
знакомство и переписка с политическим хулиганом Галичем, наконец! - и
пришлось бы Арсению туго, не сделай он после дружеского Хымикова
предупреждения (Хымик долго расписывал, чем рискует, разглашая
государственную тайну) Химиком же подсказанный ход конем.
Кавалерийский наскок привел Арсения на черную клетку квартиры главного
идеолога М-ского КГБ полковника Горбунова, с дочерью которого Арсений
по случаю учился в одном классе. Полковник учел чистосердечное
стремление Арсения осознать ошибки и сыновнее к нему, полковнику,
доверие и заменил серию допросов с показательным судом, а - не
исключено - полковник продемонстрировал значительную вертикаль
указательного пальца! - и лагерем в финале - серией отеческих бесед.

Беседы, однако, проходили не у одноклассницы за чашкою чая, а в самом
сером на красном здании, куда Арсений с поразительной покорностью и
пунктуальностью являлся - безо всяких повесток - ежедневно, за вычетом
выходных, - в течение трех с лишком недель. Во время бесед Арсений
узнал десяток свежих политических анекдотов (примеры работы врага) и
выкурил блока полтора белого болгарского «фильтра», не поступавшего в
продажу вот уже несколько лет. Судя по тому, что пересушенные сигареты
так долго не кончались и что из Арсения не вытягивали показаний на
знакомых и не искали организацию, подобные гости захаживали к Ним
крайне нечасто, и чуть не все Учреждение перебегало за три недели
посмотреть на главного и единственного м-ского антисоветчика. Выходя с
бесед, Арсений оглядывался на необъятную громадину серого на красном:
воображения не хватало, чтобы представить, сколько же можно набить
народа вовнутрь.

Кто из них кого переиграл (хоть Арсению казалось, что он), осталось
неясным и до сих пор, но в творческий ВУЗ поступить ему Они дали.
Неясным оставалось и то, благо или зло сделал Арсению Хымик,
предотвратив до времени пропуск Арсения через главную мясорубку
Системы. А с сегодняшнего отдаления возникала и еще загадка: откуда,
собственно, Хымик, служа в транспортном отделе, узнал заранее о
готовящемся на Арсения покушении и о том, что Арсений учился в одном
классе с дочерью полковника Горбунова?