кий, которого не
нашел, но без которого столь трудно жить на земле. Ибо я человек, а не
крыса.

Возможно, я понесу высшее наказание и раскрою, наконец, последнюю ВАШУ
тайну, тайну вашего государства; возможно (что представляется мне
более всего вероятным), вы не захотите давать моему письму ход, чтобы
не ворошить давно сданную в архив судебную ошибку и не увеличивать
какие-нибудь там ПРОЦЕНТЫ, а мое признание классифицируете как бред
человека с расстроенной психикою или просто утаите письмо,
понадеявшись, что дважды на такие признания люди не решаются, - что
же, я просчитал и этот вариант и знаю, что мне делать дальше в этом
случае: я, как вы поняли и по письму, и по процессу, уже научился
совершать поступки. Вы же поступайте со мною, как сочтете нужным.

Только имейте в виду, последняя мелочь, на закуску: за давностью лет
проверить вам, пожалуй, удастся не все А ВДРУГ Я ПРОСТО ВЫДУМАЛ ИСТОРИЮ С
УБИЙСТВОМ? Показал вам язык? Укусил себя за хвост? Вот ведь в каком вы
сейчас дурацком положении! А, гражданин прокурор?!

Глава двадцать третья

АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА

                                             Где все не так, и все не
                                             то,

                                             и все непрочно.

                                             Который час, и то никто

                                             не знает точно.

                                                              А. Галич

                         258. 4.09 - 4.27

Юра захлопнул папку. Он сделал бы это давным-давно - такой невыносимой
пакостью несло с ее страниц, - если б не разные мысли, разговоры,
рассуждения о смерти: от них Юра, сам весь в недавней смерти Гали, в
похоронах, просто не мог оторваться. Когда же началось описание
убийства человека в драповом пальто, в Юриной голове, тяжелой от
бессонья, словно бы что-то щелкнуло: он припомнил те тринадцатилетней
давности лютые морозы, лицо остриженного наголо человека по
телевизору, слухи, что гуляли по М-ску добрую неделю, больше того: Юра
узнал дворик двухэтажных бревенчатых домов: через дорогу от места, где
жил Арсений. О, нет! Юра вовсе не сумасшедший, он способен понять
разницу между действительностью и художественным вымыслом, но... но
описать убийство так сумеет, кажется, только тот, кто его совершил?!

Юра то и дело отрывался от рассказа, прикрывал глаза, соображая,
сопоставляя, воображая, - и его мутило. Я должен задать Арсению этот
вопрос! Как сильно давний приятель изменился здесь, в Москве! Он
конечно же станет врать, выкручиваться... Впрочем, может, и не станет:
ему, кажется, просто нравится выставлять на поверхность самое свое
стыдное, самое свое... Юра даже не нашел слова, брезгливо поморщился,
взглянул на часы: ладно! не важно! для таких вопросов не вовремя не
существует! И, сняв трубку с аппарата на столике отсутствующей всю
ночь дежурной, набрал Арсениев номер. Не подходили долго, потом
недовольный женский голос отозвался руганью и запищали короткие гудки.
Юра набрал номер снова, снова услышал отбой, - тогда еще раз, еще и
еще и. когда, наконец, женщина на том конце провода сдалась,
потребовал Арсения. Того не оказалось дома: Юра поверил женщине, ибо
она вроде бы поверила в необходимость Юриного звонка.

Приступ активности поутих в Юре, сдемпфированный неудачею, выяснять у
Арсения что бы то ни было расхотелось. Юра скомкал листок с
Арсениевыми координатами, уронил на пол, вернулся к креслу. Взял в
руки папочку, спазм тошноты тут же скрутил внутренности, и Юру
вывернуло, едва он успел добежать до туалета. Пакости! пакости! Боже,
какие пакости! Я не хочу разбираться, на деле он убил или только в
мерзком своем воображении! Он все равно сделал это с удовольствием. Я
не хочу иметь ничего общего с ним! Ни с ним, ни с его отвратительной,
сентиментальной, липкой алкоголичкою, ни с пьяными артистами из
кабака! Я не хочу знать их компанию! приговаривал Юра, в клочки
разрывая страницы рукописи и бросая их в унитаз. Единственный
экземпляр? Тем лучше! Никому на свете не нужно искусство, от которого
тошнит!

Юра вспомнил Моцарта, вспомнил Гайдна, присел на фаянсовый краешек и
заплакал. Потом встал и принялся мыть руки в обжигающе холодной воде,
пока они не покраснели, не вспухли. Потом направился в коридор,
приоткрыл дверь в свой номер; стараясь не глядеть ни на соседа, ни на
его подружку, задерживая дыхание, чтобы как можно меньше перегара
попало в легкие, покидал в чемоданчик немногие свои вещи и, бросив
сонной администраторше, что уезжает, вышел на улицу. У гостиницы,
приманивая зелеными лампочками, томилось несколько такси. Юра открыл
дверцу первого и сказал: в Домодедово.

                               259.

                         260. 4.23 - 5.09

Где-то там, далеко, у Лики, спотыкаясь о забоины на бороздках, давай,
брат, отрешимся, поет бард, давай, брат, воспарим, но не
проникновенному, заклинающему голосу удается вытащить Арсения в
реальность из невыносимого кошмара, а остановке машины и тишине.
Реальность является низким, затянутым грязной байкою потолком
«запорожца» да куском ртутного фонаря (остаток срезан углом окна),
достаточно яркого, чтобы неприятно слепить даже на фоне слегка
сереющего неба. Рука, на которую Арсений оперся, подламывается:
затекла, - и тут же провоцирует рефлекторное еб твою мать сквозь зубы.
4.23 на часах. Метро - входной вестибюль «Площади Революции» -
«Площади Свердлова» - фантастическое совпадение! - равно как и
памятник самому Якову Михайловичу, закрытый поднятым капотом, а видны
Большой с Малым да угрюмый геморроидальный Островский, засранный
птичками; за ветками - холодильник с бородою, основоположник, и над
его головой - кровавая звездочка Кремлевской башни. Справа «Метрополь»
и много машин около него: «форды», «тоёты», «фольксвагены». Машины
мертвые, на приколе, а живых - ни одной, хоть и самый центр Москвы.
Время, видать, такое.

Вильгельмова копается в моторе, но вместо нормального что случилось?
или почему стоим? Арсений, не найдя в себе покуда сил окончательно
переключиться из кошмара в реальность, произносит: когда построили
«Площадь Революции», и кивает головою назад, в тридцать восьмом,
кажется, в самый разгар, - привезли на приемку Сталина. Ночью. В такой
же, надо думать, час: между волком и собакой. Хозяин все ходил, ходил,
раза четыре, говорят, взад-вперед прошелся, к статуям присматривался.
К курам, к петухам, к пионерам и комсомолкам, к пограничникам с
овчарками. Ты обращала внимание: там ведь и куры есть, и петухи.
Вильгельмова не реагирует, копается в моторе, но Арсений, весь в себе,
в приснившемся ужасе, не реагирует на то, что Вильгельмова не
реагирует, знай продолжает рассказ: лицо, говорят, мрачное, молчит,
трубочкою попыхивает. Свита настороже: на скульптора, как на
покойника, поглядывает. Тот, естественно, сам не свой. Идут к
эскалатору: похоронная процессия. И тут Главный Искусствовед
оборачивает свое рябенькое лицо и произносит два слова: кэк жывие. Так
вот, представляешь: я попадаю туда, к ним, в подземелье. И эти вот кэк
жывие начинают и впрямь оживать, то есть остаются металлическими, но
разгибаются; руки, ноги, поясницы затекшие разминают со скрипом:
знаешь, как когда оловянный пруток гнешь, - им ведь больше сорока лет
пришлось под низенькими арками простоять в позах, каких нормальному
человеку и получаса не выдержать; квохтанье, лай, бронзовые петушки
над головою порхают, а люди - их ведь там каждого по четверо,
одинаковых, как близнецы, - это почему-то всего кошмарнее
показалось! - бросаются ко мне и просят себя подменить, хоть
ненадолго, хоть на недельку! У них там и наганы, и винтовки, могли б
припугнуть, заставить, а они просят, именем революции просят, или нет,
постой! именем площади революции, женщины плачут, на колени падают. А
мне и деваться некуда: все шесть эскалаторов бегут вниз с бешеной
скоростью, входы на пересадку колючкой под током замотаны... А чего
мы, собственно, стоим? соображается, наконец, Арсений с ситуацией.
Поломались, что ли? Молнию застегни! отрывается Лена от мотора. Чтоб я
прибора твоего недоделанного больше не видела!

Арсений проводит рукою по брюкам: действительно; тянет язычок вверх.
Глядит на часы. Еще две минуты назад абстрактные, три циферки являют
зловещий свой смысл. Перекличка же через полчаса! Вильгельмова
сверкает на Арсения бешеным глазом, злобно, с размаху швыряет какую-то
железяку в недра моторного отделения. Ну-ка пусти, отталкивает
художницу Арсений и лезет под капот с головою, вытаскивает толстые
высоковольтные провода из свечных колпачков. Включи-ка, кричит,
стартер! Только не газуй! Искры, едва коленвал завертелся, сыплются
синие, жирные. Стоп! Хватит! Аккумулятор посадишь. Что же может
случиться еще? Система питания? Бензонасос? Диафрагма? Глядит на часы:
4.29. Впрочем, спокойно! пока до нас дойдет дело... У тебя переноска
есть? спрашивает. Может, спички? (Идиот!) А ключи? Или хоть пассатижи?

Диафрагма, бензонасос, передразнивает Арсений сам себя, еще немного
покопавшись под капотом. Бак-то сухой! Лягушка-путешественница!
отплачивает Лене за прибор и снова глядит на часы. Арсений и в
«мерседес» готов сейчас забраться за литром бензина, но у
Вильгельмовой, оказывается, нету даже шланга!

Слышится шум приближающегося автомобиля, скользит свет фар. Арсений
бросается наперерез: такси! Шеф! Бензина! Капельку! До заправки
добраться! Позарез! Юра вжимается в заднее сиденье, отворачивает лицо,
бросает: опаздываю! Шофер ударяет по акселератору. Ше-е-еф! У,
с-сучара! Ну, может, хоть банка у тебя какая есть? Вильгельмова снова
лезет в багажник и извлекает ржавую жестянку из-под горошка. Ладно,
сойдет. Тут рядом заправка, у китайгородской стены. Пошли! Окошко
закрыто фанеркою, и надпись на ней: с 6 00 до 23 00 Как по заказу!
Все? Пиздец? 4.34! Нет, худа без добра не бывает: у запертой заправки,
в укромном уголке, стоит, привалясь к стене, старенькой модели «ява»,
такая точно, какую имел в свое время Арсений, - продал, когда женился
на Ирине и получил доверенность на «жигули». Уж не она ли? Арсений
сдергивает шланг с карбюратора, сует в ржавую банку, поворачивает
краник. Боже! как медленно льется бензин! И как его мало!

Но вот стакана три в баке, и наши путешественники двигаются вперед, к
ближайшей круглосуточной колонке: до площадки на трех стаканах хрен
доберешься. К Бе-го-вой! Гнать нельзя: экономия горючего, и вот это
противоречие между внутренней лихорадкою и скоростью километров в
пятьдесят, не больше, выматывает всю душу. За спиною «запорожца»
клубится черный дым, ибо в мотоциклетный бензин подмешивают масло,
глаз горит только левый, - точно, что ступка. Благо ГАИ пока спит.
Топливо заканчивается за двадцать метров до цели. Взглянув на часы -
4.41, - Арсений, словно полководец в разгаре решающего сражения,
отдает команду: покатили! Художница с журналистом выходят, упираются с
обеих сторон в передние стойки, напрягаются. Пошло! Арсений
подправляет баранку. Открытые дверцы «запорожца» торчат, как
оттопыренные уши.

Тридцать литров, запыхавшись, протягивает Арсений заспанной продавщице
Ленин трояк. Только по талонам, с удовольствием цитирует продавщица
пункт инструкции и захлопывает окошечко. Хоть пять литров дайте! И
сдачи не надо, переходит Арсений на уже привычный просительный тон и
тянет руку к Вильгельмовой за добавочными деньгами, трет большим
пальцем средний и указательный, но заправщица давно в глубине, в
темноте и, сколько можно догадаться, улеглась на диван, досыпает.
Арсений принимается изо всех сил барабанить кулаками по плексигласу и
вдруг чувствует острую боль в запястье: согнулась, сломалась, впилась
в плоть запонка. Еб твою мать! И 4.54 на часах...

А издалека, с Ваганьковского моста, как спасение, надвигается зеленый
огонек. Ему наперерез бросается теперь уже Лена, не надеясь, что
успеет вырвать Арсения из озверения, в котором он колотится о будку
колонки. В парк! высовывается водитель. Уйди с дороги, блядища! Кому
говорю: в парк! Нам до Водного, заискивающе молит блядища и кивает на
табличку за лобовым стеклом. По дороге. Пятерочка, отвечает водитель,
мгновенно уяснив ситуацию: и жаловаться не станет, и выхода у нее
нету. Арсений! Да оставь же ее, Арсений! Поехали! У Арсения хватает
сознания, чтобы понять: через три секунды Лена бросит его, укатит
одна. Он и сам поступил бы так же.

5.02. «Динамо». 5.05. «Аэропорт». А куда мы, собственно, так рвемся?
успокаивается вдруг Вильгельмова, и кажется, что ей даже стыдно за
недавнюю истерику, за готовность предать попутчика на произвол судьбы.
Дай Бог, чтобы до наших номеров к шести дошло. Мы бы и на метро
успели. Не следует быть слишком оптимистичной, отвечает Арсений. Они
могут начать перекличку сзаду наперед. Неужели? и Ленине лицо снова
цепенеет. 5.09. Тоннель под «Соколом»...

                       261. 5.13 - 5.13.03

Почти застывшее, многократно растянутое, как в кино на рапиде,
мгновение, что потребует для описания нескольких полновесных страниц,
Арсений обозначил именно тремя секундами потому только, что цифры
машинка печатала вровень с прописными буквами, и придать первым смысл
секунд, а времени - шестидесятикратное умаление возможно было, лишь
ударив по буквенным клавишам, схожим с цифровыми, а таковых
наличествовало всего две: «з» и «о». Из четырех же возможных (при
двузначности) их комбинаций одна не годилась вовсе, ибо
символизировала если не сортир, то удвоенное ничто, а две из трех
оставшихся обозначали - Арсений чувствовал - слишком крупный для
мгновения, что застало Арсения едва вышедшим из такси и придерживающим
дверцу для Вильгельмовой, повернув голову поверх жестяной салатного
цвета крыши в сторону площадки, где в неверной серости наступающего
утра, от этой серости двумерные, плоские, толпились населяющие
площадку тени, - временной отрезок; впрочем, если бы даже в
распоряжении Арсения находились и остальные восемь цифр размером со
строчную литеру, большей точности обозначения времени действия он все
равно не добился бы, ибо 03, 02 или, скажем, 08 - одинаково условны,
никем не измерены и нужны для того лишь, чтобы несоответствием секунд
страницам создать у читателя полумистическое ощущение то ли прозрения,
то ли бреда.

Увиденные и узнанные все сразу, мгновенно и одновременно, толпились на
площадке те, кого встретил, вспомнил или вообразил Арсений в этот
бесконечный романный день (который, впрочем, давно можно было бы
считать оконченным, если бы удалось Арсению отбить его от следующего
хотя бы несколькими десятками минут нормального, не извращенного
снами, сна в постели) или, если угодно, те, кто окажется загнанным в
плоскую герметичную коробку «ДТП».

Двое без лиц, что вели Арсения длинным подземным коридором, а потом,
многими часами позже, пытались догнать; старуха уборщица в застиранном
халатике, вытиравшая с мрамора кровь Арсения; водитель метропоезда,
безжалостно, несмотря на все Арсениевы вопли, произнесший утром свое
ВПЕРЕД; голая Лика на корточках, с телефонною трубкою у уха, - нет!
Лики на площадке нету, это показалось, - с трубкою, на корточках,
сидит ее муж, Женя, которого Арсений не видел никогда в жизни, даже на
фотографиях, и который неизвестно как и зачем прибыл сюда из
Владивостока; с ужимками на лицах комично прыгает четверка: руки
крест-накрест, как у маленьких лебедей в балете: шурин Миша, его
любовница Марина, Маринин муж-ориентолог и Мишина жена Галя с
комсомольским значком на вспухшей молоком голой груди; Гарик с трубкою
в зубах лениво дирижирует танцем; продавщица «явы» с татуировкою «У,
ЕВРЕИ ХИТРОЖОПЫЕ» на лбу; Равиль в косоворотке, в очаровательной своей
эспаньолке, пародийно прямо сидит на стуле с высокою спинкою: глава
семьи! и по обе стороны от него стоят, положив одна - правую руку на
левое, другая - левую на правое его плечо первая Равилева жена Людка,
Людмила с обваренными - сквозь ошметки кожи видны куски мяса - ногами
(пьяная в гостиничном номере какого-то командированного залезла в
ванну и, открыв горячую воду, почти кипяток, поскользнулась, упала, не
сумела выбраться) и пани Юлька в форме капитана КГБ, а рядом с нею -
семилетний мальчик, очень похожий на Арсения, тоже в кагебешной форме,
с погонами старшего лейтенанта, и еще внизу, перед стулом, рыбкою, -
пьяная голая Зинка, актриса ТЮЗа, с отвисшими, истрепанными грудями
(только Зинкино лицо все вибрирует, двоится, становится мгновеньями
лицом первой Арсениевой жены, Виктории); дальше - набеленная 6лядь -
мадонна из метрополитена; соседка по коммуналке в сиреневом белье,
тоже с телефонной трубкою в руке и с огромным, насосавшимся крови
клопом на лбу; двое Комаровых беседуют, прогуливаясь под руку
ДЕНЬ-НОЧЬ, ДЕНЬ-НОЧЬ, МЫ ИДЕМ ПО А-АФРИКЕ, - тот, что умер от
белокровия, и тот, что от инфаркта: оба в одинаковых русых бородках,
только тот, что от инфаркта, чем-то напоминает самого Арсения; а сзади
них вдовы: Лена Комарова, Наташка да две девочки из ресторана: с
родинкою и без; усатый мотоциклист с прозрачно-зелеными глазами;
старуха на венском стуле; рядом с нею, перепутав время своего
появления, старуха с пушкиногорской турбазы; нацмен держит за руку
Витьку Комарова, а тот вырывается; слепой баянист что-то беззвучно
наигрывает и напевает, вероятно, из времен войны; разумеется, он не
сможет водить машину: для дочки, надо полагать, записывается в очередь
или для внуков; несколько китайцев со значками ПРЕДСЕДАТЕЛЬ МАО на
серых френчах и с адскими машинками, упрятанными в «дипломаты»;
интеллигент с осколками стекла в портфеле и рядом - литсотрудник из
«Строительной газеты»: что-то подрисовывает у интеллигента на лице;
группка алкашей из стекляшки и тот из них, что двинул Арсения под
локоть, здоровенный амбал, и еще другой: больной лейкемией пьяница в
потертой телогрейке и с глазами Христа; водитель рефрижератора у
догорающего остова «жигулей»; бородатый Аркадий подле своего
изумрудного цвета автомобильчика; лысый Олег в заплатанных джинсах;
жирная птичка Люся в афганской дубленке; некто я в смирительной
рубахе: постановщик мюзикла-детектива по пьесе Александра Семеновича
Чехова-Куперник «Пиковая дама», сопровождаемый
внимательно-доброжелательным Ъ с одной стороны и товарищем
Мертвецовым - с другой; Вера-Виктория: женщина с двумя лицами, столь
друг на друга похожими, что и не понять, какое из них потухло от
нервной горячки в провинциальной амбулатории, какое - с окончательною
усталостью носит владелица по парижским бульварам; Нонна с Нонкою и
Вольдемар Б. в лавровом венке - позади них; пьяный в дугу Леша
Ярославский за одним столиком с лысым, помятым сорокалетним мужчиною,
в котором, все с теми же грустью и удивлением, Арсений узнаёт себя;
онанистка Ирина, вторая Арсениева жена, сидит рядом с поляком из
«Спутника» в бронированном «жигуленке» под прикрытием Фишманов, папы и
мамы, а последняя не столько на, сколько в руках держит маленького
Дениса; обсыпанный перхотью Пэдиков однокурсник, автор комсомольской
песни про дальние края Целищев; Галя Бежина с легким идеологическим
блеском в глазах; партийный ответственный в розовых кальсонах и с
вызывающе непартийной бородкою; Арсениева сестра под руку с
мужем-подводником; зам из «Комсомолки»; голый, раком, Ослов и Вика, со
вкусом, удовольствием и мастерством вылизывающая ему зад; Тот Кто
Висел На Стене с книгою «Целина» под мышкой; ископаемый Кретов - новый
Арсениев, вместо Аркадия, завотделом, хоть его назначат аж через
полгода и Арсений покуда с ним не знаком; Один Из Отцов с супругою
удобно устроились в обнимку в черном лимузине Лаврэнтия Павловича;
негр с необратимо висячим членом в обществе двух проституток, белого с
десятидолларовой бумажкою в руке и скучающей переводчицы, сквозь
капроновую кофточку которой проступает разноцветное белье; Юра Седых с
бедной своей Галею на руках, иссохшей, похожею на скелет, но с
огромными, заключающими надежду глазами (этим-то, думает Арсений,
машина зачем?!)